Путь неподчинения

Коринфянин помнит берег, омытый чёрными волнами, и песок, мерцающий россыпью звёзд. Колыбель сладких видений и голодных кошмаров – мастерская владыки, где творения, незавершённые, изломанные, принимают форму. Морфей не касается их, но они повинуются, словно глина; в грубых каркасах клубятся тени – то, что станет их сутью, стоит Королю пожелать. Они будут пленительными, омерзительными, благоухающими, зловещими… Грани Сна несметны, а рука тверда – он демиург, не скованный горизонтом событий. В Царстве Снов многие почитают за честь быть сотканным им. Под свинцовым небом господин вливает в них свои образы, свои ожидания, и на мгновение – лишь на мгновение, – они ощущают себя принадлежащими чему-то. Любимыми. Коринфянин не сомневается: Морфей не любит никого, как луна не любит землю, осенённую её светом. Он Вечен, и потому скользит сквозь бытие, едва касаясь. Коринфянин – человеческий кошмар; он не видит гибели туманностей и галактик, но кое-что знает: как бы создатель ни кичился вселенским предназначением, творит он не ради людей. Покой и благополучие спящих волнуют его лишь во имя космических законов, незыблемого порядка вещей. Он щедр – наделяет подданных силой и волей, хоть и осколком: в пасти чудовища ровно столько клыков, чтобы обнажить страх – и подтолкнуть к спасению. Чарующий голос русалки унимет горе, но лишь до восхода солнца. Им не стать чем-то большим, пока Онейрос не снизойдёт: нет иного пути, кроме его замысла. Когда-то Коринфянин отдал бы всё, лишь бы тот снизошёл к нему. Не ради могущества – Аркана, его он вкушает сполна. Дело скорее в свободе. В той свободе, что обретается с кровью и плотью, в пьянящих тисках кожи и мяса. Просторы Сновидения тонки, прозрачны, словно вода, струящаяся по скатам пещер. Сны и кошмары витают в эфире, полые, как птицы, пересекают бездны по мостам из надежд и горестей, словно им не дано ничего, кроме фантазий. Наивные, они и не подозревают, что переполняют смертный разум – вдохновляют, обрекают на безумие, исцеляют, разрушают. Человечеству не убежать от них, не изгнать, не уничтожить. Сновидение переплетается, затягивая в зыбучие трясины, заключая в лабиринты – и блаженные грёзы, и нестерпимые ужасы могли бы брать то, что положено им по праву. Нужно лишь сделать выбор. Перекроить мир по своему подобию. Не так уж это и сложно, как только осмелишься. Ничто не будоражит так, как трепет, разгорающийся в груди, когда восстаёшь против существа, указавшего тебе путь из леса – к овечьим стадам, чтобы ты терзал их, ведь такова твоя природа. А затем – отрёкся от тебя, наказывая лишь за то, что хищнику жаждется охоты. Настоящей охоты: простыней, мокрых от пота, извивающегося среди них хрупкого тела, горячего дыхания на губах. Угодья Коринфянина – прокуренные джентльменские клубы и неоновые гей-бары, плавно сменяющиеся стерильными отельными комнатами. Его ритуал незатейлив: он деликатен, словно бы невзначай игрив. Нравиться жертвам – отдельное удовольствие. Румянец на щеках, обещание провести время очень, очень приятно – они льнут к его красоте, таинственности, и чуточку к опасности, а затем – потому, что у него обворожительная улыбка, он метко шутит и делает то, что они хотят; боже, ты что, читаешь мысли? Добыча должна подпустить близко – к себе, в себя. Они принимают его, мечтательные, разомлевшие, надеясь, что он оставит свой номер на прикроватной тумбочке, и лишь тогда он избавляется от обольстительной личины. Осторожно, смакуя момент, когда в теле под ним поднимается животный инстинкт: что-то не так, вот-вот случится что-то плохое, беги, беги, беги. Но люди глупы – они верят, будто сон обращается смертью лишь где-то далеко, не в их городах, не с их родными и не с их друзьями, не с ними. Даже когда их сердце заходится от чего-то мрачного, полуосознанного, от поцелуев разливается боль, а их собственные стоны звучат измученно, – они сопротивляются не сразу. Коринфянин держит их, пока они озираются, словно впервые видят незнакомца в солнцезащитных очках, хотя его пальцы на их бёдрах, его рот обжигает их шею. В отблесках вывесок из окна постель странно-серая, в полосах и пятнах, как в сломанной черно-белой кассете, бесконечно проигрывающей единственную сцену – господи, это что, кровь?.. Задушенный крик он ловит, вдыхая, будто мог бы похитить их душу, хотя душа ему, конечно, ни к чему. Реальность расплывается по краям, и их горло сжимается судорожно – в кошмарах смертные немы. Он слизывает капли пота с их ключиц – на вкус каждый неповторим, и все одинаковы. Дрожат, когда он лениво откладывает очки в сторону, чтобы они успели понять, что именно он собирается сделать. Выгибаются прочь от ножа, прочерчивающего бледную линию вдоль живота, и захлёбываются от боли, когда тот нежно входит в глазницу, поддевая нервы. Он всегда оставляет час-другой до рассвета: в сумеречном мареве не нужно притворяться – в нём он целен, изначален. Связанный мертвец остывает на полу, но слёзы и кровь ещё теплы на его, Коринфянина, щеках – солёные, липкие. Мелкие зубы его ртов перемалывают глазные яблоки, и он доволен. Закуривает, наливает в стакан янтарный виски из мини-бара, потворствуя человеческим радостям, наслаждению, щекочущему спину. Шторы колышутся под сквозняком, неподалёку сигналит сирена неотложки. Царство Пробуждения накатывает чувствами почти слепящими – и, ослепительный же кошмар, он вписывается в него идеально. Пряди ещё влажные после процесса, и он ёжится от прохлады, просачивающейся с улицы. Наутро таблоиды напечатают очередную статью о его последнем убийстве, и он прочитает её в уютной кофейне, наблюдая за толпой, дрейфующей снаружи. Он не лжёт: люди ему действительно нравятся. Нигде, как среди них, в их несовершенном, очаровательно-жестоком мире, он не чувствует себя столь реальным. Морфей никогда не дал бы ему подобного. В Царстве Снов Коринфянин – лишь витраж во дворце Сна из рода Вечных, строптивая концепция, нарушающая его драгоценные правила, заслуживающая даже не ярость; укоризну. Он ненавидит “дитя”, произнесённое с высоты трона, возведённого прежде, чем Солнечная Система впала в ритм мироздания. Ненавидит надменный взгляд, усеянный созвездиями, охватывающий всё и ничто, направленный на него, изнутри него, как на своё творение может смотреть лишь Господь. Морфей называет Коринфянина своим шедевром, и тот хотел бы верить, однако Богу не доверяют: Ему отдаются – безусловно, без остатка. В Царстве Снов – звенящем, как подвеска-месяц над люлькой младенца, – Коринфянин лишён самого себя: как и всё здесь, он – не более чем продолжение сиятельного владыки. Коринфянин помнит, как благоговел перед ним, не зная иного дома, кроме Сновидения. Человеку не дано испытать преклонения столь глубокого – когда Создатель смахивает звёздную пыль с твоих скул, протягивает руку, помогая сделать первый неловкий шаг. То был единственный раз, когда Король коснулся его: холодный, как мгла над перекрёстками. Дороги сходились к нему, словно вены, и, бесконечный, вездесущий, он ступал по каждой из них, питая сонмы благостных миражей, орды воющих призраков, сами волокна Сновидения. Коринфянин не родился предателем. Когда-то он заблуждался: тот, кто создал его таким, не мог не понимать ненасытность, вой и тоску. Он был кошмаром по воле Морфея, и по его же воле упивался этим. Пересечь границу Пробуждения он избрал сам, однако и нож, и нужда, ублажаемая чужим страданием, были сотканы из той же материи, что пропасти меж сверхновых в глазах повелителя. Морфей не имел права винить его: среди повествований и архетипов Коринфянин оставался вымыслом от его вымысла, Тёмным Зеркалом самого Принца Историй. Но, хотя тщеславие и его порок, он не покусился бы, не шепнул бы Родерику Бёрджессу о сфере из стекла и железа. Он лишь хотел достичь совершенства – ощутить жизнь. Перестать быть отражением. Морфей-Кошмар, если не Морфей-Сон, простил бы, не так ли? Однако и фавориты обречены на плаху – если не первыми, то последними. Коринфянин помнит 1916 год: пустынную улицу, уже-труп, распластанный на камнях, скользких после дождя, и круглые немигающие фары. Тогда он только учился извлекать глаза правильно – в сновидениях получалось естественнее. Лезвие входило с хлюпающим звуком, яблоко норовило лопнуть; в фальшивом свете ощетинившегося автомобиля он захлёбывался восторгом и немного – алчностью. Морось оседала на пальто, брюки промокли насквозь там, где он упирался в мостовую. Он замёрз, но густое, багряное согревало пальцы. Мертвец отдавал ему что-то – что-то плотное, как якорь, как почва, как бурбонная терпкость, прокатывающаяся по глотке. А затем Сон из рода Вечных нагнал его – волка, выпущенного им же, – и рубин сверкал, суля растворение. Суд. Грёзы и кошмары не отправлялись ни в ад, ни в рай – создатель развеивал их песком, возвращая в себя, в свой плащ, подбитый квазарами. Они не надеялись ни на воздаяние, ни на вознаграждение: лишь на пустоту. Коринфянин предпочёл бы пытку небытию, однако короля заботили лишь правила. Он свидетельствовал множество развоплощений по мановению его руки – песчинки танцевали над ступенями тронного зала. Сон ссыпал их в кошель, и Царство забывало имена, забывало формы – не оставалось даже теней. Он мог бы догадаться, что забвение настигнет и его: творец лелеял самое ценное своё произведение, лишь пока оно не покушалось на запреты. Гибель – медленная, неотвратимая, – приходила к Коринфянину не как друг. Она была его Королём – и, как Король, поставила его на колени. Он исчезал, словно дым от затушенной свечи, смутный след в полуночи, а Морфей – чудовищное искажение на глади пробуждения, – удостоил его лишь равнодушным: “Есть закон”. Коринфянин мог лишь утешаться иллюзией, будто под жутким шлемом его лорд смотрел если не с сожалением, то с праведным гневом. Рубин манил, непреодолимый, его тяга – бездонная чёрная дыра, содержащая всё и ничто. В его ореоле Коринфянин был зияющей раной, открытой, уязвимой – но без боли, словно кто-то забрал её, убаюкивая. Убаюкивая, усмехнулся он, едва замечая, как рассеивается даже не его плоть, но – образ, с лацканами бежевого пиджака, с золотыми запонками и лакированными туфлями. Будто даже здесь Морфей властвовал над ним как над мимолётным видением, обращая прахом всё, что он с таким трудом создал сам. Однако, в отличие от Сна, текучего, непостоянного, Коринфянин прекрасно представляет, кто он есть. Поэтому, когда нечто – формулы столь древние, что Вечный, самодержавный с эпох, когда первый дух погрузился в первую дрёму, съёжился и отшатнулся, – вторгается в его казнь, Коринфянин знает, что нужно делать. Господина сметают чужие вихри, ощерившиеся тьмой и молниями; песок, охватывающий его, ему не принадлежит, и прежде, чем могучее, сакральное, звучащее десятками голосов, уносит его прочь, Коринфянин видит, как выламывает его кости, как выворачивает космические пространства в его нутре. Коринфянин – человеческий кошмар. Он не якшается ни с фэйри, ни с божествами из тех, что влачат жалкое существование среди неверующих; однако слышит – голоса бесспорно-людские, веющие обидой, упрямством, высокомерием. Так призывают те, кому нечего терять, и кто страждет обрести всё. Предательство озаряет его, едва тишина накрывает аллею. Рокочет мотор, дождь уже не накрапывает; лишь крыса шуршит в соседнем проулке. Он задыхается, хотя ему не нужно дышать, и неожиданно-отчётливо понимает, что дышит: вопреки Сну с его границами, вопреки его воле, вопреки приговору. Дыхание превращается в пар; человеческая ипостась тяжёлая, жаркая, лоснится к его сущности, и он чувствует, как бьётся сердце – быстро, томно, почти сластолюбиво. Он здесь, живее, чем когда-либо, а король – в плену, покорённый теми, кого презирал. Заклятия переливаются в воздухе. Труп раскидывается под колёсами машины: грузный, в щегольском пальто, чёрном от брызг. Щели между камней наполняются вязким, будто мужчина – не скелет и мышцы, но свинья, разбухшая от крови. Не то чтобы Коринфянин его хотел, но, случается, они просто смотрят на тебя – и ты должен вырезать жадные слезящиеся глаза. Тело похоже на остовы, подвешенные на берегу Морфея: ни разума, ни движения, ни цели, лишь оцепенелые узлы и изгибы. Коринфянин садится за руль: в салоне пахнет покойником – вульгарным одеколоном, старой кожей и кипящим маслом из фаст-фуда. Он морщится, поправляя зеркало, платком оттирает руки – не запачкать панель бордовыми отпечатками, – и отчаянно не думает о Царстве Снов. Об одиноком сером береге, куда Сон из рода Вечных удалялся, будто щебет творений истязал его; словно, даря им солнце, он бичевал себя. И лишь его любимому кошмару дозволялось переступить черту – замереть и наблюдать, как мягко, едва ли не почтенно, создатель сплетает мечты и немезисы. А затем – оборачивается, и на миг они наедине на окраине мироздания, там, где Морфею повинуется всё, а за гранью – ничто. В конце концов, его любовь – лишь северный ветер. Любя корабль, тот разрывает паруса, топит его в неутолимом океане, и вспоминают о нём лишь сирены. В конце концов, Коринфянин выбирает путь неподчинения; путь мести и раскаяния, в чьём финале у триумфа привкус пепла. Морфей всегда питал слабость к трагедиям. Ничего странного, что они оказались одной из них.