Лакост

            Куроо Тетсуро не жалуется на жизнь. Вовсе нет.             Не на что жаловаться, когда ты преуспеваешь в карьере, работая в японской ассоциации по продвижению спорта, разъезжаешь по миру в поисках новых талантов и расплачиваешься кредиткой, арендуя номер-люкс в дорогущем отеле, чтобы привести себя в порядок после двенадцатичасового перелёта в бизнес-классе.             Куроо не жалуется, правда.             В Токио его ждёт любимая собака и пыльная квартира, которую регулярно проверяет Ямамото, когда не занят работой. Наверняка он хорошо ладит с его красавчиком-доберманом и использует его мини-бар строго по назначению: каждый вечер пятницы, осушая бутылки дорогого виски или мешая мартини с газировкой.             Куроо не против.             Когда он возвращается в Токио, то даже радуется, что в квартире есть хоть какие-то признаки жизни. Красавчик-доберман встречает его громкими завываниями, слюнявыми объятиями и бороздами от когтей на костюме от Армани, с грохотом опрокидывая чемодан, и Куроо кричит, чтобы Ямамото тащил свою задницу на кухню, потому что ему срочно нужно показать беспонтовые сувениры и бесполезные магниты.             Которые Ямамото выставит на eBay. В любом случае.             Он отпаивается свежим кофе с двумя ложками сахара, трёт сонные, слипшиеся глаза, ворчит:             — Твоя вонючая псина погрызла мои кроссовки.             — Евро, я же говорил не брать всякую гадость в рот, — смеётся Куроо и наполняет свою кружку кофе, щедро заливая двадцатипроцентными сливками.             Нет, он был недостаточно ебанутым, чтобы называть собаку в честь валюты, но достаточно конченным, чтобы продиктовать по слогам «Европазавр», когда несчастному щенку оформляли паспорт. Девушка, сидящая за стойкой, смотрела на него, как на умалишённого, и допустила несколько ошибок, пока вбивала весьма эксцентричное имя в базу. Никому не пожелаешь. Зато щенок был доволен, смотрел на Куроо доверчивыми чёрными глазами и ещё не знал, какой человек — его будущий хозяин.             Куроо садится напротив Ямамото и хвастается:             — Я такого мужика нашёл, закачаешься.             — Да неужели?             Это «да неужели» Куроо не спутает ни с чем. Усовершенствованный вариант фразы «приплыли».             Ямамото сказал ему то же самое, когда Куроо завалился к ним на съёмную квартиру будучи пьяным, размазанным в дерьмище, с опухшими из-за слёз глазами. Тогда они расстались с Тсукишимой, потому что отношения на расстоянии — полная херня. Потому что Тсукишима готовился к университету, а Куроо не мог существовать отдельно от телефона, интернета и видеозвонков, которые Тсукишима считал бесполезными и энергозатратными.             «Почему нельзя ограничиться парой смс в день?»             «Потому что мы, блять, встречаемся»             «Ну, значит, уже не встречаемся»             Конец. Скучные титры. Опухшие глаза Куроо Тетсуро в высоком разрешении.                          Это произошло четыре года назад, два из которых Куроо забывается в учёбе, коротких интрижках и зарабатывает гастрит из-за высокоградусного алкоголя, а Ямамото становится тем самым другом-натуралом и экспертом в пидорских пиздостраданиях и советует ему завести собаку.             И Куроо обращается в приют. Тратит последние сбережения на щенка-добермана, называет его в честь динозавра и обзаводится первыми седыми волосами, когда ему сообщают, что уши доберманов сами по себе не встают — нужно делать операцию, которая тоже стоит денег.             Так что хорошенько подумайте, потому что в течение полутора-трёх месяцев вы должны провести операцию. В противном случае, у щенка будут проблемы со здоровьем.             Тогда Ямамото очень сильно жалеет, что Куроо не подбирает какую-нибудь дворнягу с улицы.             Нахер тебе породистая псина, Тетсу? Ты в курсе, сколько стоит корм для таких собак? Давай обрадую: как моя месячная зарплата.             Яку шутит, что Ямамото и так отлично подходит на роль дворняги, потому что его отчисляют из университета спустя год обучения, возвращаться к родителям не хочется, а Куроо не помешают платёжеспособные друзья. Снимать квартиру в центре Токио — грёбаная катастрофа.             Ямамото, конечно же, посылает Яку на хер и затыкается.             Но привычка говорить «да неужели» в любых ситуациях, меняя интонации, становится вреднее сигарет или алкоголя, из-за которого Куроо до сих пор мучается с желудком, но не унывает и думает, что клин клином вышибает. Идиот.             Они давно живут раздельно: Куроо переезжает в престижный район вместе с подросшим доберманом и делает дубликат ключей для Ямамото, а Ямамото достаётся старая квартира умершего предка, поэтому он уже пару лет делает ремонт и сутками пашет на работе.             И иногда присматривает за Евро. Евро-господи-па-блять-завром.             — Ну, знаешь ли, он, вообще-то, красавчик, — хмыкает Куроо и достаёт телефон, снимая блокировку с экрана и заходя в какое-то приложение: — Смотри.             Ямамото, всё ещё друг-натурал, всё ещё эксперт в пидорских пиздостраданиях, пару секунд смотрит на невозмутимую рожу крашеного блондина с отросшими корнями, густыми тёмными бровями и проколотым носом, потом переводит взгляд на Куроо и говорит:             — Очков не хватает.             Куроо Тетсуро не жалуется на жизнь. Разве что, чуть-чуть, ну вот прям капельку — на Тсукишиму, которого нет рядом с ним.

* * *

            Такеши, новый мужик Куроо, приглашает его на первое свидание в бар. В гей-бар.             Куроо, будучи взрослым, успешным и семейным человеком, не особо радуется перспективе весь вечер пялиться на голые задницы, но всё-таки соглашается и мысленно делает пометку: Такеши — бан. Личный опыт говорит ему избегать таких парней: насладиться короткой интрижкой и закинуть в чёрный список на следующее же утро.             Спасибо, было круто.             Никакого утреннего кофе в постель, никаких «ещё увидимся». Свидание — это не про жить долго и счастливо и сдохнуть в глубокой старости, потому что кто-то, в силу прогрессирующей деменции, перепутал ваши таблетки, и вы приняли то, что вас убьёт мгновенно. Нет. Ни за что. Свидание — это особая саморефлексия Куроо.             Ему достаточно того, что его спутник — блондин (закрыть глаза на отросшие корни), с угрюмым ебалом (закрыть глаза на то, что это просто имидж, потому что все тащатся от холодных и неприступных парней), под метр девяносто (скорее всего, это пиздёж и фотошоп).             Тсукишима был натуральным блондином — и это всё, что делало его натуральным. Куроо сразу понял, когда его увидел: пидор ещё тот. Выглаженная спортивная форма, концентрированное презрение во взгляде и сгибе красивых губ, прямоугольные очки, с которыми наверняка неудобно целоваться, и прочная стена сарказма и невозмутимости.             Куроо, кстати, был профессиональным пробивателем таких стен.             Слова, способные задеть за живое; неприятная правда, после которой становится лучше; растерянность в глазах, сменяющаяся злостью и раздражением. Куроо, чёрт возьми, смаковал его эмоции, как вино хорошей выдержки, медленно потягивал красную жидкость из хрустального бокала и слизывал коварные капли с губ.             Тсукишима смаковал вкус победы, когда поставил Куроо на колени: и физически, и морально. Если бы когда-нибудь Куроо спросили: «О чём вы жалеете?», он бы ответил: «Я жалею, что не могу вернуться в прошлое, чтобы ещё раз пережить те моменты с мудаком, который беспощадно размазал меня по асфальту».             Куроо мальчик умный: он понимает, что его одержимость рано или поздно приведёт его в кресло психолога. Они будут копаться в его прошлом, искать причины, почему Куроо привлекают эмоционально недоступные партнёры, выяснят, что его батя — самый главный пидор и зачинщик всех проблем. Куроо поблагодарит за терапию, выйдет из здания и достанет телефон, чтобы набрать сообщение Тсукишиме на давно заблокированный номер.             Потому что не лечится. Не прорабатывается. И мантры перед зеркалом совсем не помогают.             Куроо пробовал. Куроо пытался. Куроо кардинально поменял свою жизнь: начиная от маленького заработка и заканчивая ответственностью, за которую ему очень не хотелось браться.             И всё равно скучал по искривлённым в недовольстве губам; по хмурому лицу, не способному понять высокоинтеллектуальную шутку Куроо (про дерьмо); по восхищённому блеску в глазах, когда вышла новая документалка про грёбаных динозавров, которых Куроо терпеть не мог и постоянно бесил Тсукишиму с «а ты знаешь, как они размножались?» и «я нашёл порно с динозаврами, щас скину».             Он выбирает самые лучшие и пафосные шмотки, понимая, что всё равно пропахнет дымом кальянов, сигарет и дешёвым алкоголем, и единственное, что спасёт его костюм за тысячу долларов — это химчистка.             Куроо заказывает такси, потому что давно уже не бедный студент, задыхающийся в час-пик в метро и успевающий строчить Тсукишиме каждую секунду: «Ты поел?», «Как подготовка к экзаменам?», «Ты всё ещё состоишь в волейбольном клубе?», «Хочешь сегодня поговорить?», «Кенма будет вести стрим, присоединишься?», «Ты вообще тут?», «Не говори, что ты отключил звук».             Он был таким идиотом, честное слово.

* * *

            Куроо вспоминает о гей-барах, как о местах своего первоклассного позора.             Впервые он пришёл в гей-бар вместе с Бокуто, когда им было по восемнадцать. Они только выпустились со школы, и им хотелось чего-то нового, кринжового.             Тсукишима никак не реагировал на его сообщения про гей-бар, а Акааши узнал об этом в самую последнюю очередь, мчался за Бокуто через половину города на такси и ждал его снаружи, так как ему всё ещё не было восемнадцати: поджимал губы, хмурил брови и смотрел строго, как родитель, застукавший ребёнка за просмотром порно.             Акааши не разговаривал с Куроо в течение недели, но на Бокуто было невозможно долго злиться. Потому что это был Бокуто. Это как собаку по животу отпинать грубыми ботинками и потом до конца жизни чувствовать вину.             Крайним, во всяком случае, остался Куроо, идеи которого никогда не доводили до добра.             Когда ему разбили сердце, он посещал гей-бары регулярно.             Иногда пил заранее, потому что денег катастрофически не хватало, а тратить последние сбережения на выпивку не очень хотелось (ему было достаточно щенка-добермана). Один раз Куроо позвал с собой Ямамото, но Ямамото быстро слился, когда за первые пару часов к нему пытались подкатить четыре раза, и больше не реагировал на предложения Куроо «культурно выпить».             Знал он, чем такие культурные попойки заканчивались.             Куроо изучал каждую трещину, каждую тошнотворную надпись, оставленную чёрным маркером на тонких стенах туалетных кабинок, пока трахался с парнем, лицо которого не мог вспомнить на утро. Он сблизился с барной стойкой, на которой заснул из-за выпитого коктейля (ему что-то подмешали) под громкую ссору каких-то голубков. Однажды Куроо стошнило прямо в такси, потому что водитель не хотел опускать окна из-за дождя, и его спутник напряжённо молчал, понимая, что никакого секса не будет.             Если бы Куроо был комиком, то рассказал бы тысячу таких историй.             Он бы рассказывал, активно жестикулируя, иногда смачивая горло водой, стучал по микрофону ладонью, имитируя звуки толчков, с которыми он вбивался в чью-то задницу. Воображение подкидывало ему сценарии, в которых Тсукишима был на его выступлениях: сидел в самых первых рядах и сполна наслаждался его позорами.             «Давай, расскажи что-нибудь ещё, и я обязательно упомяну это, пока буду писать отзыв, чтобы твои выступления отменили к чертям собачьим».             Такеши не проявляет к нему никакого интереса. Точнее, он смотрит на его дорогие часы, поглаживает кончиками пальцев его пиджак и взглядами намекает уединиться в тёмном углу, но Куроо второй час к ряду пьёт виски со льдом и напряжённо смотрит в сторону долговязого силуэта, бессовестно беседующего с каким-то мужиком.             Куроо узнаёт его не сразу.             Тсукишима вытягивается в росте ещё на пару сантиметров, давно перешагивая отметку в сто девяносто. Его волосы становятся длиннее, красиво вьются и закрывают лоб, черты лица становятся мягче, взрослее. Единственное, что в нём остаётся неизменным — прямоугольная форма очков, в которых отражаются блики из-за неравномерного освещения.             Он сжимает в руках бутылку воды и выглядит расслабленным, спокойным. Ему точно неинтересен собеседник (Куроо уверен на сто процентов), но Тсукишима умеет располагать к себе людей и быть дружелюбным, когда не выёбывается и не пытается быть пубертатной язвой. Впрочем, ему не нужно быть пубертатной язвой; он просто таким родился.             А может, он изменился.                    А может, это вообще не Тсукишима.             Куроо допивает остатки виски, звучно хрустит подтаявшим льдом и возвращает стакан на барную стойку. Такеши наконец-то оживляется, пытается ухватить его за руку, но Куроо извиняется, больше на автомате, придаёт себе максимально расслабленный и невозмутимый вид и направляется к Тсукишиме. Или к очень похожему на него парню.                          — Знакомое лицо, — произносит Куроо, чувствуя, как в груди что-то неприятно тянет. Не так, будто кошки на душе скребут: они уже нанесли бесконечное количество царапин. Царапины очень медленно затягиваются, покрываются корочками, которые так и хочется содрать, расчесать, размазать кровь. — Я угрожал вам раньше?             Тсукишима смотрит на него удивлённо. Так, будто впервые его видит.             Куроо, на секунду, испугался, что Тсукишима его забыл, но в глазах напротив промелькнули недобрые огоньки. Всего на секунду, за которую Куроо понял: нет, не забыл. Вспомнил абсолютно всё: начиная нелепым знакомством, мечтательным «эх, молодёжь» и заканчивая сухими смс-ками, глупым поводом расставания.             Прошло четыре года.             С тех пор многое поменялось.             Тсукишима поступил в университет, подал заявку в местную волейбольную команду, часто виделся с Ямагучи и бывшими товарищами по команде. Однажды пересёкся с Бокуто в метро, почти оглох от громкого приветствия и опешил, когда тот показал ему обручальное кольцо и сообщил о помолвке с Акааши. Обзавёлся съёмным жильём. Наконец-то принял свою ориентацию.             Куроо тоже изменился. Честно — Тсукишима даже не сразу его узнал. Он заметил привлекательного мужчину за барной стойкой в компании какого-то парня и не обратил внимание на лицо, подмечая лишь крепкую спину, обтянутую тканью дорогого пиджака, и сильные руки, сжимающие стакан с янтарной жидкостью.             Затем его утянуло на танцпол, с танцпола — в компанию какого-то среднестатистического гея, который дал ему бутылку воды и начал интересоваться его жизнью. Бутылка с водой явно была предлогом; Тсукишима знал, что в таких заведениях любили подмешивать всякую дрянь в напитки.             — Почему я не удивлён? — хмыкает Тсукишима, и Куроо сладко-сладко, приторно-приторно улыбается. Настоящий кошмар для диабетика. Скоропостижная смерть. — Значит, ты не врал, когда клялся в любви к блондинам.             — Вообще-то, мне нравятся тёмненькие, — Куроо бросает быстрый взгляд на среднестатистического гея. — А ты всё также сходишь с ума по всяким горячим мачо со стрёмными причёсками.             — Жаль, конечно, что под категорию мачо ты не попадаешь.             Тсукишима щурится.             Поправляет очки кончиками пальцев.             И Куроо ничего не останавливает от самоуничтожения на пустом месте.             Потому что, блять, он получает какое-то ненормальное удовольствие, истинный кайф, когда Тсукишима над ним издевается, стебётся от души. И это ещё один повод обратиться к психологу, но, господи-блять-боже, Куроо так всё равно. Он спишет своё сумасшествие на виски. На какой-то там стакан по счёту.             Он намекает скучающему собеседнику свалить. Намекает — это отбирает у Тсукишимы бутылку с водой и предлагает её в качестве утешительного приза. «На, попей, полегчает». Тот недовольно на него смотрит, будто хочет что-то сказать, но быстро меняет фокус на другую жертву и демонстративно уходит.             Как будто кому-то было до него дело, честное слово.             — Ну что, поступил в свой сраный университет? — интересуется Куроо.             — А ты научился существовать без меня?             В яблочко. Прямо по центру. Прямо в бедного червя. Насквозь.             — Нет, — честно отвечает Куроо и продолжает: — Зато я устроился на охрененную работу и завёл собаку, которую назвал в честь динозавра. Европазавр. Прикинь, да?             — Ужасно, — комментирует Тсукишима и кивает в сторону выхода: — Не хочешь пройтись?             Когда они молча вызывают такси до ближайшего отеля, то Куроо хочется кричать в голос. Ему хочется позвонить Ямамото, сказать: «Отсоси со своим «да неужели», потому что я еду в одном такси с Тсукки». Или набрать Бокуто и сообщить: «Скоро помолвка. Ты приглашён. Кстати, на свадьбе будешь шафером». Но Тсукишима выглядит невозмутимо.             Он всегда делает такое лицо, когда они рядом друг с другом, будто улыбнуться для него — работа, за которую ему не платят. Куроо готов отдать ему все деньги, лишь бы снова насладиться его ямочками на щеках. Куроо их помнит: они очаровательные.             На самом деле, Тсукишима не умеет улыбаться нормально: он либо слишком дружелюбен, что вызывает подозрения; либо слишком саркастичен, из-за чего хочется выстрелить себе в висок; либо слишком напоминает инквизитора, мечтательно смотрящего на полыхающие горы трупов и тянущего ладони вперёд, чтобы согреться.             То, что помнит Куроо, не улыбка даже — откровение.             «Смотри, как могу».             Таксист не задаёт лишних вопросов, кроме оплаты, и высаживает их напротив сомнительного лав-отеля. Тсукишима вопросительно приподнимает брови, смотрит на покосившуюся вывеску с неоново-розовым сердцем (когда люди поймут, что оно выглядит не так?) и пожимает плечами.             — Я не буду с тобой трахаться, — уточняет Тсукишима, и Куроо смеётся в голос.             — Только если ты сам не начнёшь ко мне приставать. Ну, или сам не поставишь меня на колени. Тогда я за себя не ручаюсь.             — Поверь, не начну.             Куроо делает вид, что верит ему. Хотя он, на самом деле, верит ему.             Если Тсукишима говорил «нет», Куроо отступал.             В случае с Тсукишимой, «нет» значило «нет» — и ничего больше. Никаких теорий вселенского заговора, скрытого подтекста и прочей херни. В этом и была его прелесть: он был кристально чист, ему было кристально поебать, и Куроо этим восхищался в открытую.             Бокуто часто шутил, что Куроо тот ещё мазохист. Кенма не шутил — говорил прямо: ты мазохист, придурок. Ямамото согласно кивал, потому что за его спиной были годы совместного проживания с Куроо, и он знал всю его подноготную.             Достаточно зайти в телефон Куроо и найти папку со старыми фотографиями.             Кстати, Тсукишима не любил фотографироваться и всегда портил кадры: то рукой мазнул, то лицо скривил, то отвернулся, то отвесил Куроо леща, из-за чего дрогнула рука, и снимок получился размытым.             Они снимают номер на двоих. Куроо расплачивается кредиткой, забирает ключи из наманикюренных пальцев сварливой тёти и утягивает за собой Тсукишиму, который старается не смотреть на кривое, недовольное лицо женщины.             «Педики вонючие».             Тсукишима давно принял свою ориентацию, но всё ещё дёргался из-за косых взглядов и постоянно чувствовал давление со стороны. Даже его родители до сих пор не верили ему и думали, что Тсукишима рано или поздно остепенится, обзаведётся семьёй, принесёт им внуков, а не букет венерических заболеваний.             В такие моменты он ненавидит Акитеру ещё сильнее, потому что в Австралии, например, нет запрета на однополые браки. Легализовали ещё в две тысячи семнадцатом. Пора задуматься над сменой гражданства, написать Акитеру, спросить про документы и про жильё на первое время.             «Там реально кенгуру по улицам ходят?»                    «Вышли мне инструкцию по ядовитым паукам и способам их убийства».             «Спаси меня нахрен».             — Напоминает нашу первую свиданку, — комментирует Куроо, когда они заходят в номер: очень маленький, тесный и тёмный.             Двуспальная кровать посередине, по бокам — кривые тумбочки на хлипких ножках со сломанными дверцами. На полу, под кроватью, валяется опустошённая пачка презервативов. Занавески тоже тёмные, плотные, не пропускающие свет. Тсукишима на ощупь щёлкает по выключателю, и комнату заливает тусклым светом. Если переводить на сопливо-романтично-интимный, то — приглушённым.             — Ностальгия накрыла? — сухо улыбается Тсукишима и снимает тонкое пальто, бросая на кровать и садясь следом. — Значит, собака?             — Слушай, после отношений с тобой проще завести собаку, чем нового партнёра, — невесело смеётся Куроо и достаёт телефон. — Хочешь, фото покажу?             — Я видел. Мне Бокуто-сан показывал.             — Значит, с ним ты общаешься, а со мной — нет? — Куроо делает грустные глаза, но Тсукишима остаётся непробиваемым.             — Мы встретились с ним в метро. Он рассказал мне половину своей жизни, упомянул помолвку с Акааши и начал показывать совместные фотки. Там и был твой пёс.             — Как тебе новости, кстати? — Куроо присаживается рядом, расставляет ноги и чуть наклоняется корпусом вперёд, опуская локти на колени. Ему всё ещё безумно странно от происходящего.             Он напрочь забывает про Такеши, про планы на вечер, про несколько стаканов виски со льдом, про Европазавра, который наверняка ждёт его дома. Про разрыв, про четыре года друг без друга, про бесконечные интрижки, пьяные смс и звонки на несуществующий номер, разговоры по душам с левыми людьми за барной стойкой и образ Тсукишимы, преследующий его в каждом партнёре.             Они сидят спустя четыре года в лав-отеле и пытаются разговаривать. Оборжаться.                          — Я не удивлён? — Тсукишима поправляет очки своими неприлично красивыми пальцами, и Куроо откровенно залипает: становится умственно отсталым, едва справляется с обильным слюноотделением во рту. — Они же и так встречались.             — Ну да, — кивает Куроо. — Им не мешали никакие расстояния.             — Прекрати, — морщится Тсукишима. — Глупо выяснять отношения сейчас.             — Я бы всё равно не отказался от разговора, — замечает Куроо и наклоняется к нему, чтобы слабо толкнуть плечом в плечо. — Не думаешь, что пора бы?             — Обычная подростковая влюблённость, — Тсукишима невозмутимо ведёт бровью. — Прошла любовь, завяли помидоры. Ты хотел проводить со мной дофига времени. Я не мог быть в онлайн каждую секунду. К тому же, отношения плохо влияли на мою успеваемость.             — Разве подростковые влюблённости не окрыляют? Не вдохновляют стремиться к лучшему? — насмешливо спрашивает Куроо.             — Нет.             Куроо дёргает уголками губ.             Он не знает, плакать ему или смеяться, потому что Тсукишима отвечает холодно, резко. Будто Куроо — это не про лёгкие симпатии, долгие ночные разговоры под духотой одеяла и сонные улыбки от пожеланий «доброго утра». Будто влюблённость в него означает скоропостижную смерть. Дети в Африке голодают из-за него, домашнее насилие и безотцовщина — на счётчике его отсутствующей совести.             Глобальное потепление — тоже вина Куроо.             Во всём, блять, виноват он.             — Прошло четыре года, а ты всё ещё не хочешь признавать мою охуенность, — отшучивается Куроо и поднимается с кровати.             Им даже не нужно заниматься сексом, чтобы матрас скрипел под ними, как в последний раз. Достаточно просто сесть на грёбаную кровать и скончаться от сердечного приступа от таких скрипучих завываний.             — Я её признаю, — Тсукишима закидывает ногу на ногу, опирается локтем на колено и подпирает щёку ладонью, задумчиво кусая изящный мизинец. — Это мне и не нравится. Прошло четыре года, а я всё ещё дрочу на твои старые фотки.             — Ну-у-у, — Куроо не оборачивается.             Он не хочет позориться красным ебалом. Красного в его жизни хватило. Спортивная форма старшей Некома, опухшие глаза после литра выплаканных слёз, аллергия на водку, обгоревшие после Дубая плечи, разодранные лопатки после секса с каким-то ноунеймом. Хватило. Всё.             — Я могу отправить тебе новые? — он всё ещё не оборачивается.             Куроо слышит тяжёлый вздох, которым мгновенно пропитываются тонкие стены. Слышит, как Тсукишима медленно поднимается на ноги и делает шаг вперёд, чувствует, как чужой взгляд прожигает его затылок. Ещё немного — и в воздухе будет стоять запах жжёных волос и палёного мяса.             — Бывшие вообще сходятся?             Куроо осторожно поворачивает голову.             Жадно всматривается в лицо напротив: мягкое, взрослое. Светлые, отросшие волосы, вьющиеся, закрывающие лоб. Прямоугольные очки, за которыми — опустошённый взгляд. Обречённый. Странные огоньки, утягивающие Куроо в бездну.             Как мотылька — на свет.                    Тсукишима протягивает ладонь и накрывает его плечо, чуть сжимая. «Повернись нормально, косым станешь».             И Куроо слушается, приближается к Тсукишиме, оставляя между ними пару жалких сантиметров. Они смотрят друг на друга жадно, как голодные звери, которым бросили кусок мяса. Тсукишима даже не возникает на него из-за перегара.             На фоне должен появиться Ямамото с неоновой табличкой: «Да неужели» (Куроо разобьёт её вдребезги, честное слово). В подсознании вьетнамскими флэшбэками всплывают слова Кенмы: «Ты мазохист, придурок», и Куроо не пытается оправдаться, принимая правду чистой, неразбавленной, внутривенно. Правду, после которой становится лучше.             Куроо целует Тсукишиму с мыслями: «Бокуто станет отличным шафером. Нужно не забыть ему написать».