Мажорель Блю

Луч фонарика больно резанул по глазам. Я попытался отвернуться. - Il est vivant! Vivant! - послышались крики. - Живой! Сразу за этим начался дробный стук молотков и шум: кто-то откалывал от бетона куски и оттаскивал их в сторону. - Monsieur, vous m'entendez? Молотки застучали сильнее. Грохот заполнял пространство, отдаваясь в ушах и будто сдавливая голову. - Monsieur! - Oui, - я с трудом разлепил ссохшиеся губы. - I can hear you. Please help. В ответ раздались новые крики и стук. Я попытался подползти ближе к зазору между плитами, откуда теперь бил свет, однако не смог сдвинуться с места. Руки, шея, плечи - я ощущал их как обычно, но ниже пояса словно была пустота. Вскоре лаз увеличился, и передо мной возникло чье-то лицо, замотанное в покрытую кирпичной пылью тряпку. - Est ce que ça va? Êtes-vous blessé? С той стороны показалась пластиковая бутылка с остатками воды на донышке, неведомая рука просунула ее сквозь расщелину и поднесла ее к моим губам. Я сделал глоток. - Vous pouvez bouger les jambes ou les bras? - I don’t speak French, I’m sorry, - сказал я. - Are you hurt? Can you move? - человек перешел на английский. - I don’t know. - OK, restez tranquille, s'il vous plaît. Please hold still. The ambulance is on the way. Hold still, monsieur. *** Я был на втором этаже ресторана в самом центре медины, когда землетрясение началось. На Площади Специй внизу бурлила неугомонная жизнь: шумно торговались, зазывали попробовать готовящиеся тут же блюда, демонстрировали свои таланты акробаты, танцоры, музыканты. По углам площади, окруженные детьми и взрослыми, сидели рассказчики и на разные голоса, словно в радиотеатре, рассказывали истории. С террасы ресторана виднелся сводчатый минарет мечети Аль-Кутубия, самой почитаемой святыни и символа Марракеша. Официант поставил передо мной тажин*, поднял крышку, выпуская наружу целое облако невероятно душистого пара, и я сразу вспомнил, как мы с тобой пробовали его шесть лет назад, впервые оказавшись в Марокко. Он был такой… Даже не знаю, как описать. Потрясающий? Незабываемый?.. Совершенный - вот правильное слово. Совершенный, в каком бы месте мы ни ели его, совершенный каждый раз, независимо от того, использовал ли повар ягнятину, утку, курицу, баранину или рыбу. Томленое в густом, как сироп, соусе мясо буквально таяло во рту, обволакивая язык пряностью специй и трав, кислинкой лимона, сладостью меда и карамелизированных сухофруктов. Это был какой-то фейерверк, в котором вкусы сменяли один другой, то вспыхивая на языке одним сильным и четким ингредиентом, то собираясь в сложные, многослойные комбинации, каскады которых завершал яркий огонек чили. Я навсегда запомнил твое лицо в тот момент, когда это великолепие аромата поднялось перед тобой во всей роскоши, словно на торжественном приеме, чтобы в ту же секунду, пользуясь твоим явным замешательством, скользнуть в нос и ударить прямо в голову. У тебя был совершенно ошарашенный вид. И потом, всю следующую неделю, ты заказывал только тажин, лишь изредка пробуя из моей тарелки, если я брал что-то другое. На Площади Специй мы купили этот глиняный сосуд… … Ты так самозабвенно торговался!.. Это было мило и уморительно одновременно, я не мог сдержать смеха, а продавец - восхищения твоими предпринимательскими способностями: на прощание он подарил тебе “Руку Фатимы” в окружении розоватых бусин - “на удачу”. Дома ты повесил амулет на магнит на холодильнике, и каждый раз, когда кто-то открывал дверцу, он тихонько цокал по металлической поверхности… … мы купили сосуд и специи - шафран, куркуму, свежий мускат и кардамон. Я делал потом тажин дома, но, должно быть, не преуспел: ты хвалил и ел с удовольствием, но то остолбенелое выражение, которое врезалось мне в память, так и не появилось на твоем лице. Впрочем, я не слишком расстроился: в тот год из Осло в Марракеш стали ходить прямые рейсы, и мы всегда могли вернуться. - This smells so good! - сказал я официанту, с наслаждением вдыхая насыщенный пряностями пар. - Chef’s special, - с явной гордостью отозвался официант. - Best restaurant in medinа! - I was here before, actually, - я развернул завернутые в салфетку приборы. - Were you? - Yes, about six years ago. Me and my… Договорить я не успел, потому что в этот момент столик передо мной вздрогнул и вместе с тажином поехал в сторону. В оторопелой тишине мы с официантом проводили его взглядом, а потом раздался звук, от которого я в ужасе замер: здание оглушительно заскрежетало, словно застонало от невыносимой боли. Потолочные лампы, звеня подвесками, закачались и, все еще держа в руках позабытые нож и вилку, я увидел, как по противоположной стене побежала глубокая трещина. - Un séisme! - крикнул официант и бросился к выходу. - Earthquake! Run! В несколько прыжков я очутился на лестнице. Это было жуткое и одновременно завораживающее зрелище: бетонная, добротная внутренняя лестница раскачивалась и извивалась так, словно была веревочной, ступени подпрыгивали, перила корчились будто в судорогах. Держаться за них было совершенно невозможно, в пролете я упал, не устояв на ногах, и больно ударился коленом. Уличная дверь располагалась в конце зала на первом этаже. Быстро стало понятно, что пересечь его в той дикой пляске, в которой теперь содрогалось все здание, будет непросто: пол под ногами буквально шел волнами, вокруг валялись опрокинутые столы и стулья, с барной стойки летели бутылки, разбрызгивая вокруг содержимое и острые осколки. Со стен падали картины и предметы декора. Я присел, схватился за стену одной рукой, а локтем другой, как смог, прикрыл голову и стал ждать, пока толчки если не утихнут совсем, то хотя бы ослабнут. “Как хорошо, что сейчас день, и на столики не выносили свечи”, - подумалось вдруг. Не успел я, однако, порадоваться этому обстоятельству, как в мозгу тут же возник образ газового баллона на ресторанной кухне. Медлить было опасно. Пригибаясь как можно ниже к полу и по-прежнему стараясь прикрывать голову, я стал пробираться через заваленный перевернутой мебелью зал. Пару раз мне казалось, что здание вот-вот обрушится, но, к счастью, этого не случилось. Едва я очутился на улице, кто-то так сильно толкнул меня в спину, что я не удержался на ногах и отлетел на середину проезжей части. Выпрямившись, я оглянулся и увидел старика-бербера. - Soyez prudent, monsieur! - старик махнул рукой туда, где я стоял буквально секунду назад и где теперь в груде обломков валялась массивная ресторанная вывеска. - Be careful! - Merci, - только и смог сказать я. Внезапно посреди криков и металлического скрежета послышался жужжащий звук, и вскоре из-за поворота выскочил молодой парень на мопеде. Едва не задев нас, он затормозил у входа в жилой дом на противоположной стороне улицы и, бросив мопед, заскочил внутрь. Старик крикнул что-то предостерегающее, но парень уже исчез за дверью. Буквально через несколько секунд он появился снова, держа на руках сонного, испуганного ребенка. На ходу закутывая его в одеяльце, он бросился вниз по улице. Напоследок показав по направлению выхода из медины - “sortie, sortie!” - старик тоже побежал, но в другую сторону - должно быть, к своему дому. Вокруг царил хаос, толчки шли один за другим, временами обманчиво ослабевая, но только лишь для того, чтобы в следующую минуту снова набрать силу. Фасады зданий напоминали отражения в “комнате кривых зеркал”: их то сплющивало, то вытягивало, тут же покрывая плотной паутиной трещин. Там, где отвалился кусок стены, можно было видеть, как в чьей-то спальне идут часы, как у раковины в ванной лежит брошенный кусок мокрого мыла и все еще льется вода, или как посреди разбросанной по полу еды и перевернутой мебели валяются детские игрушки. Сверху падали кирпичи и осколки черепицы, у какого-то дома я едва увернулся от здоровенной телевизионной антенны. Прямо посреди дороги кто-то бросил машину, даже не вытащив ключей из замка зажигания. На крыше, в глубокой воронке вмятины лежал огромный камень. Ближе к городским воротам застройка была совсем беспорядочной, и именно там оказались самые сильные разрушения. По улицам, заваленным кирпичами, стеклом и обломками арматуры, стало трудно передвигаться, приходилось карабкаться по обломкам вверх и вниз, то и дело огибая лежащие на земле мопеды, перевернутые фруктовые тележки и детские коляски. Несколько раз приходилось останавливаться и пережидать особенно сильные толчки. Если устоять на ногах не получалось, я садился на землю и руками держался за нее или за какие-нибудь обломки. В воздухе удушливо пахло специями и канализацией из поврежденных труб. День шел на убыль, солнце неумолимо двигалось к горизонту. До наступления темноты было критически важно выбраться из медины в современную часть Марракеша, где, как я надеялся, разрушения меньше и где есть транспорт. На то, что в старом городе сохранилось электричество, надеяться не приходилось, поэтому, перед тем, как двигаться дальше, я вытащил из кармана телефон и настроил фонарик на “быстрый доступ”. Как и следовало ожидать, связи не было, а вот значок мобильного интернета показывал активность. На ходу я попробовал открыть мессенджер, но, должно быть, из-за перегрузки, страница зависла. У самого выхода - совсем рядом уже виднелся проем городских ворот - передо мной обрушилась стена, выплеснув на дорогу кирпичи, доски и мебель и почти перегородив проход. Узкий лаз оставался только у противоположного фасада или, вернее, того, что что им было совсем недавно. Я сжал телефон покрепче в ладони и стал протискиваться на другую сторону. Я передвигался как мог быстро, стараясь при это не задеть обломков, и был уже почти у цели, как вдруг землю тряхнуло снова - сильно, как-то почти яростно. В ту же секунду сзади бухнуло, поднялся столб пыли, я запнулся и упал. Ногу пронзило резкой болью, а потом свет словно выключился, и я оказался в кромешной темноте. *** Мне сказали, что под завалом я пролежал пять или шесть часов. В сущности, не так уж долго. Я помню темноту и глухие голоса с другой стороны, помню, как думал, что пока я жив, есть надежда выбраться отсюда. И как много всего хочу сделать, когда выберусь. Сколько всего хочу сказать тебе. Было холодно и в бок давило что-то острое, это я помню тоже. Я изо всех сил гнал от себя ужас замкнутого пространства, ощущение “как в гробу”, стараясь сосредоточиться на звуках и одновременно стараясь не думать, слышу ли я их на самом деле или мне они просто кажутся. Временами я дремал и тогда видел маму, она качала меня на качелях в парке, то и дело оглядываясь на Матиаса, спящего в коляске. Был весенний день, и ветер раздувал ее волосы. А в другой раз мне приснилось, что она купила нам по мороженому, засыпанному разноцветной пудрой, но вафельный рожок не удержался в моих детских руках и почти сразу упал на землю. От обиды я расплакался. Она отдала мне свое, и все дорогу до дома мы лизали его по очереди. Или Нану: “Не засовывай палец в бутылку с кетчупом, Эрри. Твоему отцу не понравится, что в кетчупе побывал твой грязный палец. Кроме того, он может застрять, и тогда придется ехать в больницу, чтобы его вытащить. Он опухнет и, может быть, останется таким на всю жизнь. И когда ты вырастешь, и у тебя будет девочка, и вы станете держаться за руки, она спросит, почему у тебя такой некрасивый палец. Ты будешь вынужден рассказать ей, что не слушался Нану и баловался с бутылкой кетчупа, и тогда она подумает, что раз ты не слушался Нану, то не будешь слушать и ее, и не станет с тобой дружить. Разве ты этого хочешь?.. Я так и думала. На вот, лучше возьми грушу”. Это было так реально, так невероятно ощутимо: теплый ветер, скрип качелей, хрустящая на зубах посыпка мороженого… аромат спелой груши и текущий по подбородку сладкий сок. Радостно-розовым цветущие вишни в конце апреля, парад на 17 мая - отец держит меня за руку и в кои-то веки, кажется, мою доволен… хот-дог с тележки в центре города, бесконечная череда школьных оркестров… и вдруг много лет вперед - снова май, но теперь мне восемнадцать, я заканчиваю видерегоенде, и у меня “рюсс”*... на мне красный комбинезон, при ходьбе значки щелкают друг о друга… весь наш класс, мы идем замыкающими в параде, вокруг флажки и огромное небо… простор… пьянящее чувство свободы… вечером снова вечеринка, а после нее… после нее - целая жизнь… А потом все вдруг пропадало, я просыпался, вздрагивая, словно с огромной высоты разбиваясь о землю, и, весь покрытый ледяным потом, хватал ртом воздух. Сердце стучало оглушительно и больно, казалось грудь сейчас разорвет, и оно вот-вот выскочит наружу. Мысли метались, словно рой разъяренных ос, мне никак не удавалось ухватиться хотя бы за одну из них, чтобы остановить это безумие. В глазах рябило, мелькали какие-то бессвязные картинки, мне казалось, что вокруг снова все трясется, пол уезжал в сторону, и я слепо хватался за него скрюченными пальцами. Вверх от желудка шла рвота, я чувствовал ее рывки по пищеводу, и вот уже когда мне казалось, что все мое нутро вывернется наизнанку, передо мной вдруг вставало твое лицо. Я видел его прямо перед собой, реальным - реальнее, чем кусок бетонной стены, чем обломки кирпичей, чем весь этот завал, под которым меня корчило от ужаса - видел твое лицо. Вокруг тебя был светящийся контур, словно солнце поднималось за твоей спиной. Ты смотрел на меня, чуть склонив голову и улыбаясь - той твоей улыбкой, которая делает каждый мой день похожим на воскресное утро. Ты улыбался, и каждая кость внутри меня словно теплела. “Все будет хорошо, Холм”, - говорил мне твой голос, и я верил ему. Мало-помалу паника отступала, становилось легче дышать, легче надеяться, что меня все же найдут, что я не останусь навсегда в этой ледяной темноте. Что вернусь к тебе. Что у нас с тобой впереди еще целая жизнь. И что ради того, чтобы снова увидеть тебя, я сделаю все, что угодно. Абсолютно что угодно. Даже, если понадобится, буду есть авокадо. Даже не морщась. … Та наша поездка в Марракеш шесть лет назад, помнишь? Мы взяли такси от вокзала, и город, словно воду из ведра, выплеснул на нас все мыслимые и немыслимые оттенки красного: розового, пудрового, кораллового, рубинового… арбузного, малинового, брусничного, вишневого… Столетиями здесь строили здания из глины с примесью красной из-за особых пигментов земли, а потом, когда перешли на бетон, стали добавлять и в него литры розовой краски, чтобы каждого, кому Марракеш открыл свои объятия, не покидало ощущение праздника. Так случилось и с нами, с самого первого момента. Ты помнишь, какое невероятное было тогда небо? В разных точках земного шара, в разных странах и городах оно представало перед нами то высоким, то низким, то безбрежным, необъятным, то сиротливо жмущимся между высотками, точно бедный родственник в самом конце стола. То ярким, сине-розовым или пурпурным на закате, то почти бесцветным, каким-то блеклым, словно выстиранным. Небо было везде разным, но нигде мы не видели его таким пронзительно-голубым, как в Марракеше. В один из тех дней мы оказались в Садах Мажорель. Если бы я верил в рай, он был бы именно таким. Изобилие растений и фонтанов, бамбуковые рощи, предвечернее благоухание жасмина, пение птиц… Но более всего - тот синий цвет, в который были выкрашены напольные вазы, стены беседок и виллы. Ослепительный, бьющий прямо в сердце ультрамариновый синий!.. У него было даже собственное имя - Мажорель Блю. Мне кажется, в этих садах я влюбился в тебя снова. Мы блуждали среди зелени, потом я зашел в сувенирный магазинчик, купил на память книжку, а когда вышел - ты сидел на скамейке у стены, закрыв глаза и подставив лицо солнцу, и вокруг тебя разливался этот Синий Мажорель. Знаешь… У меня просто перехватило дыхание. Я любил тебя всегда, с той самой минуты, как увидел, но есть моменты, когда я смотрю на тебя и понимаю, что это не просто чувство, не просто эмоции, направленные одним человеком на другого в определенный период времени. Это - состояние, физическое и ментальное. The state of being and the state of mind. Ты - мое состояние. Моя жизнь - в тебе. Ты проникаешь в каждую клетку моего тела, проносишься сквозь, словно грохочущий товарный поезд. И это сентиментально и мелодраматично, но это правда: я дышу и живу потому, что есть ты. А больше я не знаю, что сказать. Там, в Садах, это был такой момент. Я стоял и смотрел на тебя, не в силах даже пошевелиться. - Так заглядываться на человека, который сто лет назад сказал тебе “согласен”, просто неприлично, Холм, - уголки твоих губ дрогнули. - Не-при-лич-но. Не открывая глаз, ты приглашающе похлопал по скамейке. Повинуясь твоему голосу, тело отмерло, оттаяло, и, сделав шаг, я сел рядом. - Ну и? - Что? - Давай, - ты фыркнул, - скажи что-нибудь оригинальное. Порази меня свежестью мысли. Мы сидели совсем близко, твой запах смешивался с ароматом сада, он кружил мне голову. Мне хотелось уткнуться носом тебе в шею и вдыхать, вдыхать… вдыхать, никогда не выдыхая. - Холм?.. - Ну… в этом их магазине ужасные цены. - Но ты, конечно, не удержался. Вместо ответа я положил книгу тебе на колени. Ты приоткрыл один глаз и заинтересованно покосился. - “Письма к Иву”*. Что это за Ив и разве тебе не говорили, что читать чужие письма некрасиво? - повертев книгу в руках, ты открыл первую страницу: - “Я утратил свидетеля моей жизни – боюсь, отныне я стану жить небрежнее”. Довольно претенциозно, не находишь? Отодвинуться от тебя, даже совсем чуть-чуть, было трудно, но в итоге мне удалось заставить себя. Марокко - не Норвегия. Там мы не касались друг друга на людях, а утром, выходя из гостиницы, вынуждены были снимать кольца. Правда, в этом был и свой плюс, и этот плюс перевешивал все неудобства: кольцо я снова надевал тебе на палец вечером. Каждый вечер. Я спрашивал, согласен ли ты выйти за меня, и каждый вечер ты улыбался и говорил: “Согласен”. Кроме того, этот вынужденный тактильный Рамадан, если только не считать почти целомудренные касания коленом под столом, создавал ощущение тайны, к которой были причастны лишь мы двое. Это придавало остроты, в некотором смысле возвращало назад, в прошлое, когда мы, если оставались наедине, совершенно не могли оторваться друг от друга. Я был очень счастлив с тобой в Марракеше. Как и везде, но именно там - по-особенному. Это был город нашей бесконечной первой брачной ночи. Мог ли я подумать, что именно здесь смерть подберется ко мне так близко?.. Впрочем, тогда, в Садах, до этого было еще далеко: меня пьянила твоя близость, дни были длинными, а ночи еще длиннее. - … довольно претенциозно, не находишь? - Разве тебе не говорили, что не стоит судить книгу по обложке? - ответил я вопросом на вопрос. - Конечно, - кивнул ты. - Я как раз вспомнил об этом в тот день, когда впервые увидел твою ухмыляющуюся физиономию на сцене. Вспомнил, как отец мне всегда говорил: “Не суди книгу по обложке”. - Вот видишь. С деланным равнодушием ты дернул плечом. - С другой стороны, стоит ли воспринимать серьезно советы человека, который регулярно смотрит “Магазин на диване” и верит, когда ему говорят, что жизнь без машинки, нарезающей морковку звездочками, никак не может считаться полной. Я не выдержал и засмеялся. - Правда? - Чистая, - фыркнул ты. Потом пролистнул пару страниц и продолжил: - “Как раз тогда мы открыли для себя сад Мажореля, не зная, что однажды он станет нашим, хотя уже приходили туда каждый день. Там никого не бывало, сад был загадочным, потайным, заброшенным. По вечерам, как часто бывает в Марракеше, поднимался ветер, он посвистывал в пальмах, перебирал листья бугенвиллий”. Слушай, а кто автор? Какой-то Пьер Берже, ты знаешь такого? - Может быть, его партнер? - предположил я очевидное. - Сен Лорана?.. Наверное. “Я могу сколько угодно делать вид, что живу как ни в чем не бывало. Будто я сейчас позвоню тебе по телефону, как у нас было заведено всю жизнь, будто ты вот-вот толкнешь дверь в мой кабинет, осторожно, как всегда, чтоб удостовериться, что у меня нет никаких докучных посетителей – только ничего не поделаешь, я все время упираюсь в тот факт, что тебя нет. Он обрушивается на меня в любое время, в любом месте. Ты присутствовал во всем и во всем остаешься”. Ты вдруг замолчал, а потом повернулся и посмотрел на меня - серьезно и настороженно, без тени прежнего веселья. Я знаю этот твой взгляд, ты смотришь так, когда боишься, что со мной что-то не в порядке. Когда мысленно выискиваешь во мне какую-нибудь новую трещину. Я знаю этот твой страх. Ты боишься, что однажды все может закончиться. Я знаю, я живу в этом страхе сам. Но наверное, так и должно быть. Любви без страха не бывает, и чем она больше, тем сильнее страх. А я все же очень тебя люблю. Впрочем, тогда тебе не о чем было беспокоиться. Я забрал из твоих рук книгу и засунул в карман рюкзака. - Дома дочитаем. - Дома, - эхом повторил ты и расслабленно улыбнулся, словно одним махом скидывая тяжелую ношу. - Давай выпьем кофе. В крошечном кафе мы взяли по чашке и, потягивая его маленькими глотками, касаясь друг друга коленями под столом, смотрели, как меняется свет, удлиняются тени, как среди сочной зелени еще ярче разгорается сказочный Синий Мажорель. Потом в магазинчике через дорогу ты рассматривал выставленные на полках сувениры и откуда-то из самой глубины достал подсвечник из кобальтового стекла в виде арабского чайника с длинным изогнутым носиком. По приезду домой мы поставили в него светодиодную свечку с плавающим пламенем, получилось красиво. Согласно Википедии, Мажорель Блю состоит на 37,6% из красного, на 31,4% из зеленого и на 86,3% из кобальтового синего. Он насыщен на 64% и прозрачен на 86%. Не знаю, благодаря ли такому сочетанию, насыщенности или прозрачности, но мне кажется, когда вглядываешься в него, забываешь о времени. С того момента прошло шесть лет, и некоторые вещи изменились. Теперь я не могу засыпать в темноте. Мы оба старательно делаем вид, что это совсем ненадолго, совсем временно, но я знаю, что в прикроватной тумбочке ты держишь запас батареек для этой свечи и неизменно раз в неделю меняешь их. Спасибо тебе за это. Пластиковый язычок пламени “пляшет” внутри подсвечника. Ты спишь. Я обнимаю тебя и тоже закрываю глаза. В самом конце, когда под завалом стало не хватать воздуха и когда я уже не понимал, сплю ли я или бодрствую, мне привиделся отец. Будто мы сидим с ним в лодке посреди озера и молчим - тот редкий случай, когда появление отца не вызвало во мне страха, вины или желания нагрубить. Мы сидим в лодке, поплавки легко покачиваются из стороны в сторону. Мне хочется пошутить, сказать, мол, я же говорил, что нет в этой луже никакой рыбы. Но я молчу. Тихо вокруг и между нами тоже мирная тишина. По воде стелется мягкий туман, небо светлеет, вот-вот должно появиться солнце. И прямо перед тем, как первые лучи касаются горизонта, отец вдруг говорит: “Именно так”. А потом протягивает руку и тихонько хлопает меня по плечу. Просыпаясь под стук молотков и крики спасателей, я все еще слышал его голос, чувствовал прикосновение. Помнишь, мы были с тобой в Лондоне и случайно забрели на мультимедийную выставку? Оцифрованные полотна Ван Гога проецировались на стены и потолок, отражались в зеркальном полу. Мы зашли в зал и словно упали в “Звездную ночь над Роной”, прямо внутрь этого влажного, мерцающего, таинственного аквамарина - помнишь?.. Снаружи мир затапливало серым, без устали поливало промозглым осенним ливнем, а вокруг нас кружилось ночное небо, усыпанное крупными золотыми звездами, похожими на вспышки фейерверков. Постепенно светлело, звезды сменялись ветвями миндаля, цветущего белым и беззащитно-нежным на голубовато-бирюзовом фоне, а затем во всем своем великолепии вставало солнце, заливая сиянием пшеничные поля Южной Франции, оливковые рощи и стремящиеся к небу кипарисы. Едва мы успевали обозреть это роскошное лето, насладиться им, впитать в себя цвета и запахи, пение цикад и ласковый шепот листьев на ветру, как картинка снова менялась, и вот уже под драматичные скрипки Вивальди вокруг бушевало фиолетово-зеленое, насыщенное, сочное - “Ирисы”. Мы лежали на полу, ты улыбался и был весь залит цветом. Я чувствовал себя очень счастливым в тот момент, ужасно счастливым. Ты нашел мою ладонь, сжал ее и сказал: “Надеюсь, именно так выглядит смерть”. Теперь, когда все позади, мне нравится вспоминать этот сон. Я бы хотел познакомить тебя с отцом, когда он был жив - хотя, не уверен, что знакомство прошло бы гладко. Вы все же были такими разными. Или мне так только кажется? Одно, по крайней мере, вас роднило: за словом в карман вы не лезли. Ни тот, ни другой, ну уж нет. Знаешь, когда меня достали и стали грузить в машину скорой помощи, я не испытывал какой-то особенной боли - вероятно, из-за шока или холода. Так, небольшой дискомфорт. Я даже смог сам взобраться на подножку. Помню, что схватился рукой за поручень и вдруг увидел, что стекло на часах треснуло и разбилось с краю, обнажив кончик минутной стрелки. Внутрь набилась пыль. В ту же секунду перед глазами потемнело, и перед тем как потерять сознание, я успел подумать, что мало того, что, по всей вероятности, схлопотал сотрясение мозга, так еще и не сберег твой подарок - ну что за неудачник. В себя я пришел в приемном покое. Меня водрузили на громыхающую каталку и повезли в операционную. Все коридоры и переходы больницы были заполнены пострадавшими: кто-то молча оттирал с лица грязь, кто-то сидел прямо на полу, раскачиваясь, уставившись невидящим взглядом в пространство. Были и те, кто стонал от боли. Кто плакал - навзрыд или тихо, зажимая рот ладонью. Было много детей. Мимо то и дело пробегали врачи и медсестры в халатах, покрытых бурыми пятнами запекшейся крови. А меня провезли на каталке мимо них, мимо этого хаоса, прямо в операционную. Вот что делает с людьми норвежский паспорт. В операционной я пробыл недолго. Мне вкатили морфия, а потом дюжий хирург ухватил зажимом и вытащил из моей ноги железный прут. Правду говорят, что жизнь на самом деле состоит из мелочей. Из коротких отрезков. В моем случае - не только времени, но и пространства. Пока я находился под завалом, мой мозг милосердно не давал мне чувствовать боли сильнее легкого дискомфорта, так что до самой больницы я и не подозревал, что у меня из бедра торчит кусок арматуры. Сантиметр вбок - и он задел бы артерию, после чего я быстро истек бы кровью. - Au suivant! - выкрикнул врач, наскоро зашив рану и с грохотом швыряя использованный инструмент в металлический поддон. - Следующий! Меня доставили в переполненную палату и выгрузили на койку у стены. Невзирая на шум вокруг, я заснул сразу, как голова коснулась подушки. Должно быть, из-за морфия. А когда открыл глаза - увидел тебя. Несколько долгих секунд я соображал, не галлюцинирую ли. Как знать, быть может и ты, и больница, и люди вокруг - все это на самом деле существует только лишь в моей голове, и меня так никто и не нашел? Но впрочем, нет. Я не бредил, ты действительно сидел на стуле рядом и молча смотрел на меня. Ты был совершенно белый. - Ты прилетел? - вышло хрипло, каркающе: от лекарств во рту было так сухо, что язык царапал небо, и говорить было больно. - Давно? Как ты? У тебя как-то скривилось лицо, словно ты вот-вот заплачешь. - Какого черта, Холм? - трясущимися губами, едва сдерживая слезы, зашипел ты. - Почему с тобой все время что-то случается?! Почему ты не можешь просто стоять спокойно и не трепать окружающим нервы?! Почему я должен все время… - ты захлебнулся и замолчал. Я хотел было пошутить в том духе, что пока еще не совсем хорошо контролирую землетрясения, но упорно работаю в этом направлении, но слова застряли у меня в горле. Ты схватил мою руку и что есть силы сжал пальцы. Там, где была содрана кожа, твое кольцо вонзилось в меня, будто, не встретив препятствий, достало до самого костного мозга. Ладонь полыхнула болью, и я подумал, что ты снова опалил меня собой. Потом ты вскочил и, невзирая на людей вокруг, порывисто меня обнял. Буквально бросился навстречу, накрыл меня своим телом, словно мне по-прежнему что-то угрожало. Я гладил тебя по голове и шептал: “Прости. Прости, я не хотел тебя пугать. Прости, прости…” У тебя тряслись плечи. Через какое-то время ты успокоился и затих. Потом поднял голову и сказал: - Прости, что меня там не было. Пожалуйста, прости. Я поцеловал твое мокрое, покрасневшее лицо и с неимоверным облегчением ответил: - Какое счастье, что тебя там не было. Через пару часов мне сделали еще один укол и выписали. Пострадавшие все прибывали, мест не хватало категорически, люди сидели и лежали прямо на полу в коридорах, и когда я ковылял к выходу, неловко переставляя видавшие все виды костыли, то все время думал, как бы никого ими не задеть. Костыли удалось купить в больнице, к ним впридачу мне выдали пузырек с таблетками обезболивающего. А морфия не выдали, это сразу показалось мне подозрительным. И, как и бывает с подозрениями, они не замедлили оправдаться. Трехчасовой рейс домой был сущим адом. Я не мог сидеть, не мог стоять, не мог ни на чем сосредоточиться: казалось, в бедро кто-то вставил гигантский штопор и медленно прокручивает его там. Ты делал все, что мог, чтобы отвлечь меня, но, сказать честно, единственное, чего мне хотелось - на самом деле хотелось, - это чтобы ты сжал кулак и изо всей силы ударил меня в переносицу. Или в висок - еще лучше. Я потерял бы сознание и смог бы наконец отдохнуть. Я провел месяц на костылях, два на обезболивающих. Потребовалось время, чтобы я снова начал нормально ходить. Потом началась депрессия. Психолог говорит, что писать нужно обо всем, что приходит в голову. После первой панической атаки, она выписала мне рецепт на нейролептики и сказала, что есть смысл попробовать вести дневник. Я видел панические атаки раньше и примерно представлял, как нужно действовать. Оказалось, что все это ерунда. Оказалось, что есть большая разница между тем, чтобы наблюдать паническую атаку и испытывать ее самому. “Ты умрешь! В этой могиле ты погребен заживо, тебя никогда не найдут, кислород кончится, и ты умрешь!..” Меня крупно трясло, адреналин долбил прямо в голову, по спине градом катился холодный пот. Стоять не получалось, ноги меня попросту не держали. Я падал, все время падал - снова, обратно, в черный, ледяной вакуум. Было трудно дышать, воздух заходил в легкие с каким-то омерзительным свистом, и вытолкнуть его обратно у меня никак не получалось. Ты сел передо мной, скорченным, жалким, бесполезно открывающим рот, словно выброшенная на берег рыба. Сел и вытянул вперед ладонь пальцами вверх. - Давай, Холм, как свечи на торте - одну за другой. Смотри на меня. Ты дома, все хорошо. Я тебя не отдам. Просто смотри на меня, ладно? Когда все закончилось, ты накрыл меня пледом и обнял поверх. Кажется, я сразу отключился, у меня не было сил даже на то, чтобы сказать тебе “спасибо”. Но когда я проснулся, ты все еще был рядом. “Я никому тебя не отдам, - тихо-тихо прошептал ты, когда наши глаза встретились. - Не бойся”. Ты знаешь, что сердце свободно умещается на ладони? В сущности, оно совсем небольшой по размеру орган. Мое - на твоей ладони. В последнее время я редко говорил тебе об этом. Прости. Достаточно долгое время после возвращения домой, когда я перед сном чистил зубы, то смотрел не на свое отражение в зеркале, а на твою зубную щетку. Иногда я даже доставал ее из стаканчика и держал в другой руке. Не знаю, почему, но в этот момент мне становилось легче. Если бы это не было настолько беспомощным и так явно не отдавало бы психозом, не говоря уж о гигиене, я бы чистил зубы ею. Потом надо будет не забыть рассказать тебе об этом. Ты рассмеешься и назовешь меня идиотом, но, по правде говоря, я ничуть не возражаю. По правде говоря, я до безумия счастлив, что в моей жизни есть человек, рядом с которым я вполне готов побыть идиотом. Быть идиотом рядом с человеком, который согласен хранить свою зубную щетку рядом с твоей, и есть настоящее счастье. Когда с ногой стало лучше, психолог сказала, что умеренная физическая активность помогает в лечении депрессии. И я стал ходить на пробежки. Поздно вечером или даже ночью, если совсем не мог уснуть. Я бежал в тишине, единственный звук, который сопровождал меня, был глухой треск, с которым шипы на кроссовках врезаются в лед. Бежал, пригибаясь к земле. Обычно люди бегают на манер охотников, размашисто и уверенно. А я бежал как добыча. Я бежал, но легче мне не становилось. Депрессия заползла в меня каким-то отвратительным насекомым и никак не желала выползать обратно. Я возвращался домой, шел в душ, бросал в себя очередную горсть таблеток и ложился в кровать, каждый раз надеясь, что встану из нее другим человеком. Но, к сожалению, когда наступало утро, я был все тот же старый “я”: разбитый и совершенно не способный взять себя в руки. Со временем панические атаки прекратились, но взамен пришло ощущение, что с каждым глотком воды, уносящим по пищеводу белые крупинки Ципралекса, какая-то часть меня словно выцветает, становится все более блеклой и стирается. На смену страху быть погребенным заживо в бетонном мешке, пришел страх перестать чувствовать не только ужас, но и вообще хоть что-то, стать полой оболочкой, всего лишь контуром, обведенным мелом на асфальте. Иногда я думаю: может, я все время был такой? Ну, знаешь… Червивый. Может, депрессия всегда сидела во мне, просто раньше мне лучше удавалось это скрывать? Психолог говорит, что писать нужно обо всем, что приходит в голову. Ты знал, что белки не находят как минимум 80% спрятанных орехов? Только представь: тащишь ты этот чертов орех, пыхтишь, ищешь местечко поспокойнее. Прячешь, заметаешь следы. Мечтаешь о нем потом долгими вечерами. И что же? Проходит год, и ты никак не можешь его найти. Не помнишь, куда, черт побери, ты его засунул. Рыскаешь тут и там - безрезультатно. И такая петрушка происходит не просто раз в столетие, а постоянно. Почти что с каждым твоим орехом, только вдумайся. По-моему, это ужасно комично и печально одновременно. Ты всегда подшучивал надо мной из-за этой нашей практически не существующей разницы в возрасте. И говорил, что у меня никудышная память. Это неправда: все самые важные вещи я помню. Но интересно, что ты сказал бы по поводу белок. На самом деле, тебе пришлось тяжелее, чем мне. Ты летел в Марракеш, не зная, жив ли я, и, вжимаясь в неоткидывающуюся спинку сиденья, лихорадочно думал, где меня искать, куда бежать в первую очередь - в посольство или городской морг. Ты ждал у приемного покоя центральной больницы, куда свозили пострадавших, высматривая меня среди тех, кого выгружали из машин скорой помощи на носилках и бегом несли в операционную. Среди всех незнакомых лиц, по которым текла кровь. Ты одновременно хотел и до ужаса боялся увидеть меня среди них. Потом, внутри, в толпе таких же испуганных и отчаянно надеющихся людей, при этом еще и не говорящих по-английски, ты пытался выяснить хоть что-то: “Un citoyen norvégien!.. Henrik Holm!.. S'il-vous-plait!... Norwegian citizen! Citoyen norvégien!..” Когда я нашелся, и тебе сказали, что меня оперируют, ты сел на пол в углу приемного покоя, и сидел там, не двигаясь, пока через несколько часов какой-то смертельно усталый, обросший щетиной врач не махнул тебе рукой: “Suivez-moi monsieur. Follow me”. Казалось, что по возвращении все наконец закончилось, можно оставить прошлое в прошлом и жить дальше. Но не тут-то было. Ты делал мне перевязки, занимался домом и собаками, подстраивал свои дни под мои. Терпел меня. Ждал, пока найдется подходящий психолог. Когда у меня случался приступ тревожности, и я не мог ничего делать, не мог успокоиться, не мог стоять, сидеть, сосредоточиться на чем-то, ты разбивал для меня одно неподъемное дело на множество мелких, с которыми может справиться даже такая развалина, как я. Сколько рабочих встреч ты отменил, потому что тебе надо было везти меня на физиотерапию? Сколько выездных спектаклей прошло без тебя, потому что ты не мог оставить меня одного? Как давно ты видел своих друзей? Теперь, когда пользы от меня не больше, чем на стандартное пособие по временной утрате работоспособности, ты вынужден брать подработки: дом сам себя не выплатит. Твоя жизнь оказалась целиком подстроена под мои нужды. Не думаю, что кто-то может мечтать о таком. Сегодня ночью я совсем не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, поправлял подушку, одеяло - все бесполезно, что-то было “не так”, неправильно, а что именно - понять я не мог. Промучавшись с час, в итоге я сдался. Встал, как можно тише прикрыл за собой дверь спальни. От нечего делать немного прибрал в кухне, разгрузил посудомойку, а потом взгляд зацепился за солонку на столе, и я вдруг все понял. Вчера ты вернулся поздно. После работы заехал к родителям, убрал у них снег, съездил заправить машину, по пути заскочил в супермаркет. Дома ты был ближе к одиннадцати. Я наскоро сделал тебе пасту, и ты съел ее, глядя перед собой. - Как дела у родителей? - спросил я. - Нормально, - ты поднял на меня взгляд и устало улыбнулся. - Ничего нового. Все в порядке. - Пойдем спать? - Да, - ты зевнул, едва успев прикрыть рот ладонью. - Мне вывести собак? - Они уже гуляли. Вставая из-за стола, ты клюнул меня в щеку и отправился чистить зубы. Когда я пришел в спальню, ты уже спал. А я все никак не мог, и вот теперь понял, почему. Я не добавил в пасту ни крупинки соли, это совершенно вылетело у меня из головы. На вкус она была, наверное, совершенно отвратительна. А ты не просто ничего не сказал - ты даже не заметил разницы. Молча прожевал и проглотил. Скажи, ты давно чувствуешь себя одиноким? Одиночество за обеденным столом - это ужасно. Нет ничего страшнее этого, если, конечно, не брать в расчет войну, эпидемии и подобные вещи. Однажды давным-давно, когда засыпать вместе было для нас роскошью, ты сказал, что спал бы рядом со мной и на бетоне. Ты пробормотал эти слова за секунду до того как уснул сам, словно подсознание заставило тебя успеть отпустить их с губ. Не думаю, что ты надеялся, что я их услышу, но я услышал. И никогда их не забывал. Тогда ты имел в виду, что останешься со мной, даже если из меня ничего не получится. Прошли годы, что-то из меня все же получилось и, говорят, даже неплохо. Теперь у нас есть большой, красивый дом, удобная кровать и все, что только можно пожелать. Вот только в болезни собственной депрессии, не в состоянии сконцентрироваться на чем-либо кроме себя самого, я не заметил, как заразил ею тебя тоже. Я лег на бетон сам и не обратил никакого внимания на то, что ты лег рядом. Как всегда, как каждый раз - рядом. Обнимая меня, натягивая повыше одеяло, согревая мои ноги своими. Меняя батарейки в свечке. В депрессии, как и в любом психическом расстройстве, нет победителей. В ней есть только жертвы, и каждый, кто говорит, что победил ее, врет. Ты ее жертва тоже, и до сих пор некому было предложить тебе помощь. Все это время наши отношения напоминали керлинг, где один неподъемной гранитной тушей скользит по льду, а другой, согнувшись в три погибели, изо всех сил натирает щеткой лед, чтобы туша двигалась дальше. И мне страшно даже представить, как, должно быть, болит твоя спина и ноют твои руки. Я не обратил внимания, что ты спишь рядом со мной на бетоне. Прости меня на это. Простишь? Я совсем тебя не заслуживаю. *** Уже почти девять. Кофе готов, я заканчиваю писать и, когда ты проснешься, отнесу тебе в спальню панкейки. На этот раз я положил в тесто все, что необходимо, включая соль. И нашел в шкафу нераспечатанную бутылку кленового сиропа. Мы позавтракаем в постели, и я пообещаю тебе, что сделаю все, что в моих силах, чтобы поскорее вылечить нас обоих. Потом я открою это письмо и, запинаясь и краснея, прочитаю тебе его вслух. Я писал его ночью и, может быть, не все в нем ясно изложено, может быть, в нем много ошибок и повторений. Но ты всегда был добр ко мне. Ты проворчишь, с какой это, мол, стати я взялся строчить тебе письма посреди ночи. Лучше бы спал, как все нормальные люди, а утром навёл порядок в подвале или сбил лед на подъездной дорожке. А то и собрал бы шерсть, которую разбросало по всему дому "твое бестолковое чудовище". На это я отвечу, что чудовище у нас совершенно не бестолковое, а как раз таки самое умное и красивое на свете, и что оно старается по мере сил, утепляя зимой наше жилище, и за этого его надо любить и кормить, а не быть самом что ни на есть склочником - конечно, склочником, еще каким склочником, и это в твои-то, ах да, уже совсем не юные годы… Ты пнешь меня ногой под одеялом, и этого на сердце у меня сделается легко-легко. Но если серьезно… “Если серьезно, - скажу я тебе, - то когда посреди ночи я увидел эту чертову солонку, то понял, что если я сейчас не расскажу тебе обо всем, что гниет у меня внутри, то будет только хуже”. Знаешь, пока я ждал твоего пробуждения, мне на глаза попался смутно знакомый зеленоватый корешок, выглядывающий из-под старых, исчерканных листов какого-то сценария. Это были те самые “Письма к Иву” и, усаживаясь с книгой в кресло, я вдруг вспомнил, как в тот раз, в самолете по пути из Марракеша домой, прочел через твою руку: “Кику, мне тебя чудовищно недостает”. Когда стали разносить напитки, я взял тебе кофе, ты сделал пару глотков, но почти сразу забыл о нем. Ты был совершенно погружен в эти “Письма”, то хмурил брови, то еле заметно улыбался, а иногда на твоем лице появлялось удивленное выражение. “Мы только недавно познакомились. Мы смотрели каждый фильм, сидя бок о бок, твоя рука в моей. Эти дни были вроде бы непростые – ведь мы никак не могли остаться наедине – но в конечном счете счастливые”. Мне понравилась эта фраза, понравилось что там, в салоне, хотя мы и не были наедине, но как будто были. Я мог смотреть на тебя и улыбаться своим мыслям, и знал, что если ты вдруг отвлечешься и поднимешь на меня взгляд, то улыбнешься тоже. Все же немного странно, что в том сувенирном, среди огромного количества иллюстрированных изданий по истории модного дома Ив Сен Лоран, громоздких и богатых, я выбрал именно эту книжку - тоненькую, почти невзрачную, без всяких фотографий и картинок. Но рука потянулась именно к ней, и только теперь, кажется, я понимаю, почему. Кажется, в ней было гораздо больше правды. “Я думал, что эти письма к тебе уменьшат мою боль, но они ее только извратили. По сути, эти письма изначально были нужны, чтобы подвести итог, итог нашей жизни. Сказать всем тем, которые их прочтут, кем ты был, кем мы оба были. Вытащить на свет мои воспоминания, сказать тебе, насколько же, в конце концов, я был счастлив с тобой и благодаря тебе, показать – надеюсь, я это сделал – твой талант, твой вкус, твой блестящий ум, твою душевную тонкость, твою нежность, твою силу, твою отвагу, твою наивность, твою красоту, твою проницательность, твою цельность, твою честность, твою бескомпромиссность, твою высочайшую требовательность. «Крылья гиганта», которые мешали тебе ходить по земле.” Пьер Берже* был, судя по всему, непростым человеком. С ним было сложно. Но он ценил жизнь и умел любить. Он любил своего Ива так, как не смог бы никто другой. Наверное, глупо делать подобные выводы, но мне кажется, вы бы нашли общий язык. Вы даже чем-то похожи. Забавно, но мне кажется, что с каждым сильным человеком, которого я знаю или о котором читал, у тебя есть что-то общее. Все же очень странно читать о чьих-то чувствах - да еще и в письмах. Как будто подглядываешь в замочную скважину. У нас, конечно, совсем разные истории, но, по крайней мере, в одном я его понимаю. Он писал так, словно в какой-то момент сердце в его груди превратилось в мокрое мыло. Вдруг подпрыгнуло, вылетело из рук, понеслось вперед и с размаху врезалось в другого человека. Так было и со мной, когда я увидел тебя. И каждый раз потом. Да - что уж скрывать - и сейчас тоже. Мое сердце несется к тебе, и я ничего не смог бы с этим поделать, даже если бы и захотел. А ты ловишь его. Каждый раз, без промаха. И держишь в ладони. Вот это я скажу тебе, когда ты проснешься. Потому что это чистая правда: пока ты рядом, вся моя жизнь - одно бесконечное воскресное утро. Рядом с тобой я каждый день ощущаю себя пиратом на сказочном острове, полном зарытых сокровищ. И когда я слышу твой смех, у меня возникает ощущение, что я прыгаю в сапогах на вырост по огромной глубокой луже*. Я так тебя люблю. Ты знал, что уши растут у нас всю жизнь?.. Серьезно, они никогда не перестают расти. Когда мы поженились, я обещал любить тебя в болезни и здравии, в горе и радости. Там ничего не было про уши, но… Я буду любить тебя всегда. Даже с огромными ушами.