together we create an inferno.
*
В кругах нет совершенно ничего странного. Круг — всего лишь часть плоскости (то есть: пространства), ограниченная окружностью. Окружность, в свою очередь, это замкнутая кривая, все точки и условные пункты которой равно удалены от её центра. Тайлер пинает ботинком какой-то камень и тот с глухим стуком раскалывается пополам о ближайший ствол дерева. Он прикусывает кончик языка. — Привет, — над головой шумит лес, но звука недостаточно. Конечно, нет. Слово повисает где-то между кустарником барбариса и еловой веткой, совсем разбиваясь о пыль на тропинке. — Привет, — повторяет он. Глаза выжигают грубые слезы, капли колятся мелкими льдинками. Он зажмуривается, растирает глазные яблоки ладонями, сжатыми в кулаки, беспомощно шипит. (привет. привет. мы так давно давно не говорили. где ты? привет) Он не видел Джоша почти три придурочных года. Как это, спросите вы. Ну, во-первых, это как жить без какой-то там части себя (аллюзии). Это как создавать все эти тупые метафоры, ни разу не подбираясь к сути процесса. Ещё: это как выламывать каждую кость, соединяя заново (перерождение, да? так они теперь это называют?) У Джоша тогда были красные волосы, ага. Такие же красные барабанные палочки. Они отыгрывали какую-то песню (Тайлер едва помнит её ритм) в заброшенном здании с отвратительно большими окнами. Красный — возбуждение на грани с опасностью, физиологическая реакция, усиление восприятия. — Вот. Но ты можешь сам, — сказал Джош, вытирая губы рукавом белой толстовки. Пахло ред-буллом и отсутствием деталей. — Что? — Тайлер хмурил брови, заламывал пальцы. Все кости отчего-то выворачивало. Наверное, это жуткий холод карабкался по ним, задевая покрытыми инеем когтями. — Всё это, жизнь, — он собрал хлопья снегa с барабанов, сбросил всю эту жуткую конструкцию в фургон-трейлер. Через пять секунд ход времени замедлится, и Джош исчезнет, но Тайлер пока об этом не знает. Через пять лет у Джозефа будет татуировка с его именем (просто четыре буквы, всё); но про это ему тоже никто не говорит. Над головой болтается нелепый микрофон на длинном-шнуре. Можно было бы повесить на этот шнур остатки своих сомнений и всю свою жизнь, если очень захотеть. Затем появился он: черты лица смазанные, взгляд не фокусировался. На Тайлера уставилось его же тело с красными, как вздох перед смертью, глазами. — Привет, меня зовут Размытое Лицо, — сказало тело. — И мне важно, что у тебя в голове. Как же она называлась, эта нелепая песня? Отдаленно знакомый? Почти местный? Тайлера ведёт, он теряет равновесие, но в последний момент цепляется за шершавую кору кедрового дерева. Тьма наступает ему на пятки затасканных ботинок, подгоняя. Он собирается отнести свое сердце на свалку. Он реально так, блять, и сделает. Три года — раскаленная пропасть. Непропорциональная бездна, а впереди — Ад. Он достает из кармана потрепанных временем черных джинсов кусок красной изоленты; затем — как по команде — наматывает на худые пальцы. Снег хлещет по щекам, падает на голову, растворяясь в каштановых волосах. — Привет, — вздох зависает посреди пространства облачком пара. Никуда не сворачивай. И не оборачивайся назад.*
двадцать-восемнадцать
Джош приходит за ним в Дэму. Прямо в это кипящее логово епископов. На нём — дурацкий серый капюшон и ярко-желтая бандана. На коленке болтается лимонно-желтый скотч, такого же цвета линия пересекает худи поперек груди, сталкиваясь в области сердца. Холмы и равнины, травянисто-зеленый и солнечно-плавленный. Тайлер воротит головой. Желтые лепестки падают ему прямо за шиворот новенькой курточки, скатываясь по спине, оставляя липкий след. Он так устал. Но Джош здесь? Я всё ещё в Дэме, напоминает о себе. Это — иллюзия. Темно-серая башня упирается в небо, давит на них своей грохочущей тишиной. Стервятники с угольно-черными крыльями кидаются на падаль. У Тайлера в сознании — клетка как раз для таких проклятых птиц (несуразные метафоры, ага). По ночам он воображает, будто у него измазанные черной краской два больших крыла и янтарные глаза, горящие огнем. Он кидается от одной стенки решетки к другой, раздвигая границы огромными руками, царапая ладони, а затем нос. Кровь скатывается по щеке, затекает в приоткрытый рот. — Меня нельзя скармливать стервятникам, — мысленно говорит он Кеонсу. — Я сам питаюсь чистой болью. Кеонс, как всегда, молчит. Джош тащит его куда-то за шиворот защитного комбинезона, пачкая рукава в грязи и болотистой субстанции. По извилистой дороге, скрытой от главных маршрутов утесами нависающих скал, они добираются до небольшого лагеря. Джош затаскивает его в самую дальнюю палатку — четкими отточенными движениями, будто он всё это проворачивал тысячи раз — и Тайлер валится на живот, падая на чью-то одежду. Он стонет, переворачиваясь на спину. Болит левая коленка — и Джозеф мысленно прикидывает в голове картинку: вот на ней расползается Большое Красное Пятно, прямо как гигансткий атмосферный вихрь поверх Юпитера. Джош садится рядом — напротив правого бедра, слегка касаясь ступней, и кожа Тайлера зудит под тканью комбинезона. Тот что-то размешивает в металлической крышке от термоса, вид у него сосредоченный. — Что здесь делает Размытый? Джош знает. Тайлер знает, что Джош знает. — Преследует меня. Охотится на мою душу. — Это не так. Джош тянется рукой к солнечному сплетению Тайлера, проводит касаниями по грубой ткани, расстегивает молнию от шеи — вниз. Он разворачивает листки бумаги, скомканные, спрятанные у Джозефа в нагрудном кармане — хмурится и читает — вслух: Дэма — не мой дом. То, что я считаю приговором, другие считают нормальным положением вещей. Моя надежда на что-то большее — это всё, что у меня есть в этой жесткой могиле, и я не позволю ей умереть. Они меня не контролируют. Это вообще не его. Когда твои собственные слова произносит другой голос (мягкий, лишенный резкости) — они теряют свою силу, становятся похожими на условные обозначения, запятые, балансирующие в пространстве. Ничего серьезного. Тайлера тошнит, он тут же закрывает рот ладонью. Кровь с прикушенной губы просачивается сквозь грязные пальцы и капает на ботинки. (i'm in your mind. i'm singing) — У нас есть план, — сообщает Джош будничным тоном, ему будто вообще не страшно, ни разу. Он протягивает Тайлеру салфетку, отодвигает его руку, вытирает ему губы, словно младенцу (чертовы механизмы) — Встанем на рассвете. Обогнем скалу с другой стороны — там длинное ущелье. Надо пройти по нему, выйдем к кирпичному зданию. Потом — зайдем в тоннель. Ему всё ещё страшно, но Джош здесь. Он говорит и говорит, ещё и ещё, вообще ни на секунду не прекращая. Где-то вдалеке стервятник клюет чье-то вырванное мертвое сердце. В палатке под навесом скалы отчего-то очень тепло и Джош укладывает его спать, накидывая серый плед с дырами ему на плечи. Тайлер жмется к нему, утыкается носом в ткань капюшона, зажмуривает глаза. Джош ерзает, подкладывает под голову скрученную толстовку защитного цвета; а затем наклоняется и оставляет на лбу Джозефа крошечный южный поцелуй. (жизнь много чего делает не так, если вы спросите. какая разница, если всё приводит нас туда, где мы и должны были оказаться?) Когда они встают с первыми лучами серо-красного круга Солнца, у Тайлера почти не болит голова. Джош кидает ему рюкзак: салфетки, канат, ярко-желтый скотч, какой-то мятый кусок ткани, наполовину исписанный блокнот. Они идут трое суток, ни на мгновение не останавливаясь. С Востока поднимается ветер, задувая им в спины. Впереди маяком светит костер — это кто-то из отряда «бандитос» разжег его прямо посреди огромного поля (никаких шифров. иди и возьми меня) Их тут около сотни, прикидывает Тайлер. Ощущение безопасности так и не приходит — возможно, на нем слишком много этой пыли и пепла со стен Дэмы, в кармане у него — сброшенное стервятником крыло. Когда Джозеф оборачивается — Джоша уже нигде нет. На него смотрит его собственное отражение, силуэт размывается по границам. Тайлер кричит, прижимая руки к ушам, но резкий, как остро-заточенный нож голос прорывается через границу его сознания: Я — это ты. Я твой самый липкий страх. Я твой ужас, твоя агония. Я — твоя вечная тоска по лучшему другу. Посмотри мне в глаза. Не оборачивайся, не отводи взгляд и не моргай. Глаза у него красные, тянущие невыносимой болью, и Тайлер безвольно открывает рот в немом стоне. Голос Джоша будто пересекает огромную дистанцию, спокойный, умиротворенный: — Не сворачивай, иначе собъешься с пути. и как я тебя тогда найду? Вообще-то, его находит Дженна, и это происходит примерно через год (если мы всё ещё считаем за основу сутки в Дэме, время тут идет немного по-другому) Она молча сбривает ему волосы, машинка дребезжит в районе его уха и Тайлер представляет, как ее лезвие спускается ниже и ниже, случайно перерезая артерию. Шоу, не иначе. Ну и, пища для бедных голодных птиц. В траншеях очень сыро и пахнет гниющим мхом. Оказывается, лагеря уничтожили спустя сутки после «исчезновения» Тайлера. Выжили далеко не все. — Ты везунчик, чувак, — бросает парень, отдаленно напоминающий Джоша. Волосы у него совершенно такие же, и такая же неровная линия челюсти и плавный изгиб губ. Его зовут Джордан. — Это чудо, что тебя не нашли. Понятия не имею, как такое возможно. Я тоже, хочет ответить Тайлер. Он говорит: — Где Джош? Джордан с Дженной бросают друг на друга взгляд, понятный только им двоим. — Оу, эм, в Эл-Эй? Просто, как и всегда. — Где это? — спрашивает Тайлер. — По другую сторону от Башни Тишины? Он хмурится, кусает губу. Засушенный хлеб в горло не лезет, только коричневые крошки сыпятся прямиком на его ботинки (они все в крови, в настоящей крови, боже. где он был?) Дженна разводит ему теплое молоко с подогретой на томящемся солнце водой — открытый огонь они больше не используют, епископы пришли тогда именно на него. Тайлер благодарно кивает, когда Джордан протягивает ему ещё свежий кусок белого хлеба. Первые три ночи он не спит, ворочается с боку на бок, на щеках отпечатывается поверхность земли. Ему кажется, что он слышит шаги, громоздкие, стучащие по дорожке из гравия. Кажется, что слышит резкий дребезжащий голос, пробирающийся в подсознание (снова и снова). Его трясет, и Дженна набрасывает на него одеяло, ровные стежки поперек мягкого материала закрывают дырки. Интересно, можно ли зашить так самого Тайлера — косыми линиями и росчерками, так, чтобы он стал похожим на монстра небезызвестного гения-ученого. Передвигающийся почти-что-покойник. Утром они выбираются на охоту: Джордан притаскивает тушу орла, Дженна набирает в крошечном лесу горные травы и темно-бурые ягоды. Судя по прям вертикальным линиям, вырезанным в скале — это понедельник. Во вторник Тайлер заставляет пищу протолкнуться вниз по пищеводу. В среду он глотает одно лишь теплое молоко (Дженна разбавляет его все больше и больше, пока оно не становится на млечный путь, болтающийся в стакане). В пятницу ночью черные руки смыкаются на его тонкой шее, оставляя три длинные жирные полоски. Кто-то тащит его за капюшон — на этот раз это не Джош, нет. Это Нико и его Девятка. Когда Тайлер задушенно закрывает глаза в эту ночь, тьма с невероятной скоростью накрывает его истощенный мозг.*
Ему снятся стадионы, полные его людей. Где-то там отбиваются звуки баранным ритмом; но это всё жутко неопределенно и невыносимо далеко. Он говорит: — Оставайтесь в живых. Оставайтесь в живых, ладно? Для меня. Почему это важно? Потому что вы — свет, который не разглядеть со дна. Потому что я вас верю, да, это тоже. Потому что я — это вы (запомните это уже наконец) В той — другой жизни — у него есть старое пианино где-то в самом низу дома, в пыльном подвале (короеды каждый день проедают доски насквозь) А ещё: стопка тетрадей, исписанных бог-знает-чем, бесконечные строчки и гиперболы, и рифмы, рифмы, рифмы (никакого верлибра) Ещё там есть огромная барабанная установка — в сознании Тайлера она занимает почти пол сцены — если считать от хай-хета до микрофонов-усилителей. Там всё хорошо. Там все всегда хорошо. Он на самом деле не знает где тот мир и как до него достать.*
двадцать - двадцать два
Тайлер распахивает глаза одним заученным рывком. Это всё ещё остров, да. Вся его одежда в нелепых дырах, липнет к телу. Всё вокруг мокрое, вода прокатывается по ступням, песок забивается в рот, застревая на зубах. На штанах на правом бедре расходится огромная дырка, оголяя татуировку (четыре буквы — больше ничего). Место трется об мелкую гальку, раздирая до красноты. Особенно острый камень прочерчивает царапину посередине буквы «о». Океан грохочет своими волнами. Что-то в нем гулко отбивается, движется, трепыхается, а затем резко замирает, испуская последний вздох. Тайлер скользяще садится, носом утыкаясь в колени, подтянутые к груди. Ему мерещется, что это древнегреческий бог Посейдон выворачивает поверхность наружу, поднимая валуны с самого дна Марианской впадины. Громадная фигура целится в змея-дракона своим остро заточенным трезубцем, и тот скручивается в спираль, а затем превращается в круг, кусая себя за хвост. Джош стоит сзади. Он наблюдает. Тайлер оборачивается, сгибая шейные позвонки. У Джоша в руке дышаший огнем факел — он сжимает его с такой силой, будто от этого зависит само перерождение Вселенной. У него на груди нашивка трезубцем аквамаринового цвета и подпись: «Чешуйчатый и Ледяной» — Неплохое название для альбома, — бросает Джозеф, и тут же заходится кашлем: вода застревает в легких, подбирается к горлу. Джош дергает его на себя за шировот накидки, ткань которой напоминает полиэтелен. Он двигается вперед по краю илистого берега. Тайлер идет за ним — что ещё ему остается? — Я всего лишь призрак, и я наполняю тело-сосуд. Однажды я превращусь в кого-нибудь другого, — под ногами у них вязкое месиво из мокрого песка и острых угловатых булыжников. Джош находит им какую-то пещеру (да и, это опять скалы, все на этом острове — горные породы, столкнувшиеся земные плиты). Он ввинчивает факел в землю, и свет очерчивает все изломы в стенах. — Приём, — говорит Тайлер. — Кто-нибудь слушает? Он привык говорить вслух. Однажды епископы открыли его камеру, затем провели по ожесточенно серым бетонным коридорам, похожим на лабиринт Минотавра — до тех пор, пока они не оказались напротив голубой двери. Их было четверо — одним из них был Кеонс (Тайлер узнал бы его тембр голоса из тысячи, низкий и до отвратительного хриплый). У нас есть План, сказали они. Мы устраиваем телевизионное шоу, нам нужно твое содействие. Вот, возьми ручку — но писать ты можешь только под нашим контролем. Так начались их бесконечные сессии. Каждый день дверь клетки отпиралась, затем они шли по мрачным коридорам до голубой двери — пока не натыкались на письменной стол посреди комнаты. За ним всегда наблюдали. Иногда смотрели трое, иногда семеро — но никогда не все девять. Тайлер не совсем понимал, что они создают. В один из дней епископы попросили его выйти на сцену и улыбаться (жалкая попытка скрыть недосып). Шоу было таким красочным, словно должно было компенсировать серость города. Туман заволакивал сознание. Он не успел опомниться — всё уже закончилось и он снова сидел в своей клетке с серыми разводами на стенах. Остались только фрагменты — размытые галлюцинации вспышек цвета и общего хаоса, отдаленно напоминающие сон. Для чего все это было? И вот теперь он здесь. Джош протягивает к нему ладони, задумчиво оттирает пятно из песка и глинистой субстанции с его щеки. Факел отбрасывает тени на его сосредоточенное лицо. Джош всегда ему был как огонь — ты не можешь оставаться в стороне, но подойди ближе, дотронься пальцами — и искры выжгут метки прямо под твоей кожей. Один сплошной источник возгорания. Можно ли затолкать свою любовь поглубже в горло, словно медицинский инструмент? Оставить её болтаться в желудке, отдать ей право проедать язвы в воспаленной плоти? — Они пытаются сделать из нас навороченное оружие, но мы не позволим этому случиться. Тайлер задерживает дыхание. Пальцы Джоша у него на лопатках, он распутывает какие-то веревки, развязывает узлы. У него что, всё это время за спиной торчала клетка из обглоданных костей? — Ты закроешь сегодня рот, наконец? Джош жестокий. Он одновременно похож и не похож на самого себя. Он отчаянно пытается скрыть то, что сам не знает, как здесь оказался. (что-то их постоянно контролирует) Жутко болит спина. Кости ворохом сыпятся на землю, когда веревки отсоединяются от Тайлера. Лоб Джоша утыкается ему в угловатое плечо. Он пытается пристроиться рядом, но в этой пещере всё равно что в жестяной банке, воздуха совершенно не хватает. — Прости, братишка. У них есть ещё немного времени, Джозеф чувствует это под кожей. Он смотрит на Джоша, на его полуприкрытые теплые глаза, пастельную улыбку, расползающуюся по губам. — Иногда у меня чувство, что ты во мне, понимаешь? — Тайлер так долго молчал, черт. — Я много писал, я постоянно пишу, знаешь, все эти мои исключительные манеры выражения. И ты всегда здесь, — он прерывается, тыкает себя в область на коже, под которой безнадежно колотится сердце. — И здесь, — он перемещает правую руку выше и на этот раз тыкает себя в лоб. Джош жестокий, и поэтому он закатывает глаза. Such concepts are so overused. Он морщится, чешет нос и под его пальцами оказывается свежая полоска царапины (снова). Когда они выходят на берег, напрочь закрытый сизым туманом, только факел Джоша указывает им, куда наступать серыми, как любое время года, ботинками (да, да, снова) — Что означает твоя нашивка? — спрашивает Джозеф, руки у него все в невидимых занозах и волдырях. — Что-то там душа. Что-то там сознание. Психика, кажется? Психокинезис? Тайлер ворочает последнее слово на языке: оно кажется ему смутно знакомым, как если бы он сам его придумал, а затем что-то заставило его забыть. Что-то заставило его предать собственную веру. Он представляет себе Нико, охваченного разъяренным синим пламенем. В руках у него ярко-красный трезубец, а рот растягивается клыками. Вот он — цикл. Ещё один круг ада, бесконечный, как сам немыслимый космос. На этот раз круг — четвертый. Это всегда вопрос: где истинное начало? Это всегда угольные крылья, символизирующие принадлежность к боли и падали. Янтарно-жгучие глаза, выражающие что-то вроде метки «ты другой. ты отличаешься, и в этом твоя сила». Черная машина, следующая по кругу, обгорающая и дрожащая. Постоянное движение и поиск освобождения. Черт, о чём это я. Тайлер немного дергается — на самом деле в этой части острова невыносимо холодно. Он всё ещё думает о том темно-синем драконе, свернувшемся в кольцо где-то на дне океана. — Это символ, — отзывается Джош, когда Тайлер просто берет и рассказывает ему всё, что у него на уме. — Цикличность процессов, светло-яркая жизнь и вечная смерть. Перерождение, понимаешь? Разрушение и восстановление. Это запускает какую-то реакцию внутри него самого: в самом центре пересечения артерий и сосудов, в грудной клетке, что-то мучительно жжется, будто рождается целая Вселенная, рассыпаясь на вспышки и туманности. — Я знаю, как нам выбраться, — Тайлер стоит ровно, спина прямая и даже почти не дрожит. — Мне больше не страшно. Джош кивает. — И ещё, Джош. Размытое Лицо — это не я. Джош кивает. На другом берегу выстраивается целая линия из отряда «бандито». Все они держат в руке пламенеющий факел. Все они выкладывают ему на тарелку разума свое собственное сердце и горсть мыслей. Ориентир. Джош обнимает его порывисто, тут же прижимая к груди. — Их компас врет, а мой — показывает единственно верное направление. На Джоше висят какие-то склизкие водоросли, и Тайлер фыркает ему в плечо. Он целует его в висок, линию роста волос, в участок кожи прямо под ухом. — Я должен сам, — говорит Джозеф, сжимая зубами шерстяной шарф. Это сложно — отказываться от всего того, что вызывает в тебе чувство привычки. Джош понимает. Он всегда, блять, все считывает. — Если я отпущу тебя сейчас, ты найдешь дорогу обратно? Тайлер хочет спать. Он хочет: Снова оказаться там, где у Джоша есть вот эти его руки и огромная барабанная установка (хай-хет и куча тарелок, просто целый инопланетный корабль). А у него есть: навороченный микрофон и тысячи чисто своих людей. Он говорит: — Что будет дальше? Получает ответ: — Встретимся с другой стороны. На этот раз он не оборачивается, просто в воздухе позади затылка становится немного меньше света. Джош исчезает (снова)*
сейчас
Это история о циклах и попытках разломать их пополам. Тайлер наступает почти что босыми ногами на льдинки, и те впиваются в подошву протертых ботинок. Не сворачивай. Он размазывает слезы по щекам, и выглядит всё это очень придурочно. И жалко. Джош существует только между циклами — вот, в чем дело. — Привет, — отзывается ему эхо, отражаясь от деревьяв. Это восточный ветер задевает листья. Тайлер вздрагивает от холода, дымка заволакивает все на своем пути. Он бездумно заставляет себя передвигать ноги. Первый шаг. Второй, третий. Очень похоже на утреннюю рутину: вот ты выливаешь воду из чайника в грязный бокал, вот вываливаешь туда дешевый кофе. Размешиваешь — по кругу, по часовой стрелке. Ты не спрашиваешь «зачем» ; не спрашиваешь «для чего» — конечно, нет. Просто посылаешь мозгу сигнал о том, что ему нужно перемещать конечности в пространстве. Вот и всё. За соседним деревом кто-то стоит. Этого не может быть. Тайлер зажмуривается до белых полосок и болезненных искр. Три года — у них под ногами непроходимая пропасть, но Джош шагает вперед — прямо, уверенно. У него в руках красные барабанные палочки. На голове — волосы цвета рубина, мокрые пряди падают на лоб. — Привет. Мы так давно не говорили, — ну и, это слова из прямо горячего джошевского рта. — Джим. Джош закатывает глаза. — Иди сюда. Тайлер срывается с места и чуть не сбивает Джоша: руки у него хаотичные, как и весь он сам, цепляются за все подряд. Сердце колотится, выбивая грудную клетку. Он мажет губами по щекам — те сразу же окрашиваются мягким карминовым (химические реакции) — У тебя холодные руки Тай-лер, — замечает Джош. Эти самые руки сейчас находятся на его животе, прямо под черной полоской штанов. Это ничего. Так бывает. У них контакт — прямо глаза в глаза, как у инопланетных цивилизаций. Джош целует его первым, но молнией прошибает обоих. Сначала это просто рывок, касание губ к губам — они тупо стоят так целых пять минут и дышат друг другу в рот. — Прекрати это делать. — Делать что? — Думать. О чем ты думаешь? Опять эти твои путешествия по разуму. Мысли, как по команде, замедляются. Вот, осознает он — он ни черта о себе не знает. Джош знает о нем всё. В этот раз всё ещё быстрее — Тайлер целует Джоша, тут же пробираясь языком в рот. Зубы болят, стучат от озноба, снег накрывает их по самую голову. У Джоша какие-то новые крутые наушники, и оттуда льются слова прямо в сознание Джозефа (побочные эффекты близости, слияния). Какой-то парень поет о лучших друзьях и Тайлер знает каждую строчку. откуда? Он повторяет: — Я заставлю наших мертвых друзей покраснесть, — губы находят пушистые волосы, и снова касаются разгоряченного рта. — Хочешь быть моим лучшим другом? Можешь сводить меня с ума снова и снова, — ледяные руки всё ещё под толстовкой Джоша. Им плевать, серьезно. — Я надоем тебе до смерти. Но разве это имеет значение, если я люблю тебя? Прямо над их головами раскачивается микрофон на длинном черном проводе, словно маятник в часах, отсчитывающий предначертанное им время. В лучах проникающего солнца он начинает светится медным красным. — Почему мы так долго не виделись, Джоши? — ему нужны ответы, он нетерпеливый. Рот у Тайлера пламенный, зацелованный. Ему трудно говорить, воздух в этом месте совсем другой. Разряженный: будто они стоят на вершине самой святой горы. Всполохи оранжевого, ярко-алого, немного желтого. Разбавленный черный. Да, так оно и ощущается. Джош кладет ему теплые пальцы на участок кожи, под которым бьется живое сердце. Другая рука дотягивается до его лба, проникая в разум. — Я всегда там, где ты хочешь, чтобы я оказался. Да, я всегда там. — Но ты всегда уходишь. Иногда приходится называть вещи своими именами. — А ты всегда возвращаешься. Смысл в том, что мы находим друг друга. Тайлер больше не задает вопросов, на которые не хочет знать прямых ответов. Ему нравится разгадывать — он в этом, вроде как, находит то самое предназачение. Осознание приходит яркой вспышкой, разрезающей тьму — они сейчас на границе миров. Джозеф распахивает глаза. Какой это круг Ада? Тайлер отчаянно надеется, что последний. Он воображает себе епископов — каждого по очереди — вкованными в лед, дрожащими от вечной мерзлоты. От Джоша постоянно пахло еловыми ветками, шепотом листвы и обжигающим морозом — так, как пахнет небо в самую последнюю зимнюю ночь. Он почти уверен, что за теми тремя соснами стоит барабанная установка, а за кустом барбариса прячется синтезатор. Ещё там есть Размытое Лицо — но это просто тень, не больше. Джош ухватывается за его руку, сжимает на раз-два-три. Конец — всегда новое начало. С середины небосвода на них пялится замеревший свет давно мертвой звезды.*
Приём, кто-нибудь слушает? Меня зовут Тайлер Джозеф. (а ещё: клэн-си [первая буква — с; последняя — у] но не размытое лицо. это — не я) И мы с вами ещё встретимся.0.
И как я очутился сдуру где вечный сюр
Посередине жизни в сумеречном лесу
Я несу и так едва крест, я тебе не Иса
Кого я и куда поведу, я потерян сам
Они спрашивают, чем же я стал, за что борюсь
Где дорога.
Отъебитесь, ей-богу.