I
15 февраля 2024 г. в 21:54
Что такое искусство?
Задай себе этот вопрос, мой милый читатель, хорошенько подумай, попробуй его, вкуси, разорви нежную плоть его и заставь брусничным соком вылиться наружу, неровными и хаотичными брызгами да каплями служа напоминанием о том, насколько мы, люди, неидеальны. На что именно готовы идти люди во имя его? Некоторые артисты заслужили своего признания только после червивой, одинокой гибели, окружённые плодами своих грехов и пороков. Мало кому удаётся познать пик этой горы в здравом уме, в ровном расположении духа, ибо по сей день мы восхищаемся исключительно теми творцами, кто душу свою вложил меж строк, слезами оставлял масляные мазки на холсте раз за разом, а крики свои, стоны душераздирающие переводил в прекрасные, высокие ноты, коим нет замены. Так а значится ли это, что дабы душу свою приоткрыть славе и весной памяти, предстоит сойти с ума, кинуть себя на алтарь и проткнуть своё сердце ржавым кинжалом, прося помиловании у Господа?
Нашего героя, Престона, сея вопросы терзали с того момента, как он взял в свою руку дедовский, старый карандаш. Тогда он был ещё совсем юным, пухленьким мальчиком с любознательным блеском в глазах. Его восторгу не было предела, когда его пригласили провести свой пятый день рождения в картинной галерее, – в обители искусств. Глупо говорить, что он был счастлив, что ему хотелось дотронуться до каждой картины собственноручно, пощупать её, прикоснуться к вековой истории и вдохнуть скопившуюся за приличный срок, пыль. В какой именно момент он осознал, что ему хотелось поставить всю свою жизнь исключительно на художественный курс – он не знал. Отголоски воспоминаний смешались воедино, и с годами принялись покрываться ядом, пропитываться им и отравлять своего хозяина, хранителя. Так медленно, но упорно и верно.
Любовь, как греки говорили, делится на четыре аспекта, а родной язык юноши, к сожалению, не позволял ему в точности выразить то, какую именно сторону заняла его. И хоть ему не особо знать хотелось, или, точнее, признавать это вслух, он уже начал к тому времени понимать, что все его чувства обратились острыми кинжалами, не то иглами, да терзали душу его и разум изо дня в день, протыкая и заставляя пролиться кровь наружу, чёрную и такую гнилую, что оставалось только матери горькими слезами заливаться. Он был болен, не физически, не какой-то опухолью, которую вполне можно вырезать одним ловким движением скальпелем; нет, он, к своей большой неудаче, был болен душевно. Душила его не астма, а навязчивое желание совершить нечто некрасивое, тошнотворное, и всё во имя своей прекрасной Любви, которую ему хотелось сжечь.
Но умертвить её ему хотелось ещё тогда, когда он только поступил в старшую школу. Процесс уже был тогда запущен, шестерёнки исправно двигались а вода ручьём текла, омывая берега. Со временем, он привык к своим больным думкам, смирился с ними и отпустил отчаянные попытки их подчинить, обуздать и надеть на них цепь, как бы сберечь окружающих от их гнева и извращённой фиксации. А в чём именно она заключалась? А вот, с пустыми глазами, мёртвым морским бризом, Престон бы Вам с радостью рассказал, (хоть и кажется она до боли лживой и оттого мерзкого и гнусно на душе) как сильно хочется ему написать одну из своих картин кровью. Да-да, той самой, багровой, от которой неприятно воняет железом и хочется скрыться от её озёр прочь. Но была бы болезнь болезнью, не эволюционируй она и не приобретай всё более жуткие образы? Свиной кровью он рисовал, да только до ужаса скучной вышло его произведение, и вызывала она исключительно отрицательные чувства. Бес удовлетворён не был, и требовалось ещё достаточно времени, чтобы его усмирить.
Таким образом, его излюбленные кисти оказались окрашены в кровь любого животного, продающегося на рынке – коровы, курицы, козы... Невольно складывалось ощущение, что он самолично перерубил весь деревенский скот, но всё ещё не достигал желаемого результата, сжигая свои картины в поле, покамеда те уродливыми угольками тлели вместе, рядом с ним. Когда-то хотелось даже бросить всю эту затею, да только пришёл он в настоящее безумие, чуть не разбив зеркало в родительской ванной, крепко сжимая фалангами пальцев белёсую раковину, искрясь и дрожа от гнева. Благо тогда тремор отпустил его достаточно удачно и вовремя, и ему удалось совладать с очередной вспышкой эмоций. Но это – лишь начало. Где же кроется гарантия того, что он не возненавидит себя пуще прежнего лишь из-за того, что кровь не того цвета, не той плотности и никак не радует глаз?
Единственный, кто не позволял ему провалиться в пучину безумия был новенький студент. Кажется, Лололошкой его кличали, верно? Уникальное имя, но и удивляться было нечему – мальчишка иностранец, с северных краёв и полюсов, а там и Лапландия, и чего там только нет. Но то, что действительно заставило Престона полюбить этого юношу оказался не его нрав, и не его молчаливость, местами понимающая, а другими – пугающая. Нет, всё это – что-то до жути прозрачное и банальное, и негоже такому творцу как ему хвататься за это. Ему приглянулось ни что иное, как его взор – чистый, как утреннее небо, сверкающий бриллиант тринадцати карат, не иначе! И хоть цвет его этот необычный заставил удивиться, ещё больше он поразился необычной форме зрачков; напоминавшие Вифлеемскую звезду, да только без четырёх острий по краям, он ощущал, как розовели его щёки и перехватывал его дыхание лик сего иностранца. Ну разве так возможно? Разве вот так, вот так красиво и так Божественно, можно?
Всякий раз, когда ему удавалось заглянуть в его очи сквозь чёрные линзы, он ощущал как трепетали жилки его дурного сердца, и как дрожали предательски его руки. Сначала Лололошка ему нравился, затем – полюбился. Любовь цвела его нежными пионами, розовыми и душистыми, а в саду архаичным танцем плясали и кружили бабочки разных окрасов. Весна расцвела меж его рёбрами, и думал искренне он, что она продлится до самого заката, до скончания его дней. Но приятная пора ушла так же быстро, как и появилась, и не оставалось ему ничего, кроме как ухватиться за увядающие лепестки и проклясть в очередной раз свой Фатум, свою судьбу, заставляющую его оплакивать то, что подавно у него не было. Тогда-то и явились в его прекрасный сад мёртвые розы, и не помогало им ни удобрение, ни вода, ибо жаждали они чего-то более извращённого и постыдного. Всяк раз, когда Престон протягивал свою руку им, хватался ладонью за их кривые стебли, они пронзали его острыми шипами и выпивали его багровую кровь, пируя и бесстыдно проливая её на погибшую от их «рук» почву. Его соков стало не хватать, потому «вестники смерти» стали требовать чужую, сладчайшую из всех, потому что только она могла утолить их жажду и голод.
Ну и конечно, её обладателем стал мальчишка, чьё имя отныне стыдно произносить на устах.
Они были достаточно хорошими товарищами для того, чтобы безо всякого стыда, Престон мог пригласить его к себе, под предлогом обсудить дальнейшую деятельность своего подопечного на их небольшом факультете. Хоть и сообщения в «Пейджере» выглядели обыденно, невинно и даже дружелюбно, одни только черви пожирающие отравленное мясо его знали, что пировать они собираются новой кровью, а затем и личинки отложат в новом теле. Таков цикл их простой, но гнилой жизни. И вины они даже не чувствуют за то, что с лапок мух поселились в разуме своего кормильца. Да и, если честно, при большом желании у них бы это не получилось. Их мозг слишком мал, (если вообще имеется) да и вся их деятельность занимается пожирание и размножение. Им не познать всей той агонии, всей той боли и пролитых слёз Престона, когда он умолял самого себя этого не делать, но в карты проиграл собственному безумию.
Лололошка опоздал всего на полминуты, а казалось, что не приходил он эоны лет, пока его товарищ бился головой о стены и срывал кожу со своего лица. Метафорически, конечно, ибо на лице гостя расцвела снисходительная улыбка и он аккуратно прошёл во внутрь, склонив голову набок, как только его взгляду попался мольберт. Тому самому взору, о котором бессонными ночами мечтал Престон, когда его знобило и бросало в жар, когда он вспоминал о грубых подушечках пальцев, неумело сжимающих его фотоаппарат. Наверное, он тревожное количество раз искусал собственные губы, когда вспоминал своё бьющееся сердце от их немногочисленных прогулок. Оно качало кровь по телу только тогда, когда родные души желали стать единым, познать вместе катарсис и раствориться во мгле и звёздах.
Но Престону ещё предстояло понять, что чувства его приюта не нашли, что не то был их родной дом, когда пряди блондинистых волос застелили ему взор, но он был готов поклясться, что помнил, как ни каплю не оробев, сжимал его ладони меж своих, и как капли пота со лба текли ему прямо в глаза, когда с его ядовитых уст вдруг сорвалось:
— Я люблю тебя.
Лололошка тут же замешкался, сделав неосторожный шаг назад и вдруг разорвал связь между ними, сложив руки на груди. Даже в комнате помрачнело, солнце стыдливо спряталось за тучи, не желая наблюдать за этим феноменальным провалом, а Престон всё оставался стоять там, сгорбившись, тяжело дыша.
— Я... Прости, нет, нет, Престон, мы друзья, понимаешь? Мне кажется, ты что-то путаешь, прости... Правда, может, тебе стоит отдохнуть? Давай я тебе чай Карла принесу? Он успокаивает. Ты не в себе.
Его губы всё продолжали ронять бессмысленные слова, в такой глупой и детской попытке как можно деликатнее отойти от своего собеседника, не гневать его и укрыться в своей комнате, дабы, скорее всего, забыть об этом инциденте и более никогда не смотреть тому в глаза. Но что он себе только позволял? Как он мог так легко и просто взять, да предать огню всё, что между ними было? Неужто он лгал, неужто соврал? Даже черви затрепетали вдруг в негодовании, ползая туда-сюда, ругаясь только так, как позволял им их маленький мозг.
Престон вдруг сжал кулаки, настолько крепко что аж побелели костяшки, и на корне языка вдруг заиграл уже родной ему вкус металла. Предвестник брусничного сока, которым окрасился стул, как только его деревянная, острая ножка проткнула некогда прекрасный глаз Лололошки. Даже очки в голубой оправе рухнули на пол, разбились, ровно как и их хозяин, павший замертво, когда занозы покрыли его череп. В гостиной внезапно стало неповально душно, так горестно и тяжело, что хотелось той же участью пасть. Рой мыслей вдруг громко зажужжал, а виски всё пульсировали и продолжали его сводить с ума, когда кристально-чистые слёзы западали на паркет. Прошло удушающее количество времени, прежде чем он поднял голову и взглянул на то, что сотворил; родные стены засверкали божественным давлением, мириадой звёзд ругали и насмехались над своим освободителем, предвещая ему гнить в тюрьме. Или, может быть, это те самые розы в его саду вдруг пробрались во внешний мир, да прячутся во всём красном, коли то их пристанище? Он не знал. Он, откровения ради, уже ничего не знал. Мог лишь созерцать за тем, в какой позе пал его «избранник» и как уродливо торчала ножка мебели из его глазницы.
А ведь ему всего лишь хотелось, чтобы взаимностью ответили ему на сокрытые под семью печатями Соломона чувства, да открыли свою душу и позволили тонким пальцам в неё забраться, обагрить их и наконец создать то, что могло бы войти в историю человечества. Могло бы придать достоинства и уважения им среди Матери-Творца. Но какова жалость, что яд выстрелил намного раньше, чем Престону удалось нажать на курок, и оставалось ему лишь опустить покрытые тремором ладони в соки, пропустить их между фалангами, да устремить свой взор к Дилану, стоявшему в дверном проёме, на чьём лице показалось что-то впервые, помимо безразличия.