Художественная измена

Луч холодного январского солнца упал на лист скетчбука, и Матиас шумно выдохнул. Это освещение ему мешало. Соотношение света и тени, блики… Так. Так, стоп, какие блики? Он же садился за подготовку этюдов для просмотра в десять вечера. А сейчас сколько?... — Святой Джель, опять, — половина десятого утра. — Я опять не ложился. Разговоры с самим собой давно вошли в привычку. Точно так же, как и сбитый режим, как и кисточки, случайно вымытые в чашке чая вместо чистой воды. Канцелярский нож и огромная чёрная папка для работ стали неотъемлемыми атрибутами жизни. Как там выражается его любимая модель, синдром художника? А ведь модель и правда любимая. Перед Хельваром четыре этюда: на первом её лицо в профиль, на втором — она, замершая на пороге его квартиры, ещё не успевшая снять верхнюю одежду, на третьем ей вдруг захотелось подремать на диване и у неё удивительно красиво легли волосы, а на четвёртом — её силуэт на фоне стройной рябинки в парке их университета. У деревца этого ягоды красные, как помада любимой модели. Её зовут Нина Зеник, и она учится на режиссёра. Они редко пересекались в коридорах университета, зато минимум трижды в неделю встречались в его квартире. Обычно во вторник, среду и пятницу — тогда Матиас после пар заходил в пекарню и покупал большую порцию вафель и сметанный торт. От Нины мало что требовалось: разве что иногда ходить по квартире и замирать по команде в моменты, когда художник понимал — поза, освещение и выражение лица подходят для работы. Чаще всего это происходило само собой. Всё, что касалось этой модели, получалось само собой. Разумеется, он не всегда рисовал одну лишь Зеник. У него в постоянных моделях водились лучший друг, Уайлен Ван Эк, и его породистый крыс по кличке Джозеф с длинными усами. Ещё уличные собаки, которые часто приходили и садились рядом, пока Хельвар пытался закончить ту или иную работу на лавочке в парке. Ну и как тут не отвлечься и не зарисовать того или иного красавца с грустными глазами? — Так, всё, — сказал Матиас сам себе, решительно поднимаясь со стула. Спина затекла, а поясница подозрительно хрустнула. Надо сходить на пробежку… — Сейчас я иду пить чай. Нормальный, а не со вкусом акварели. Потом я полтора часа сплю, мы с Ниной рисуем, я доделываю пятый этюд и ложусь спать. Понятно? Отвечать самому себе было бы слишком странно. Уже сидя на кухне и потягивая чай, Хельвар взял в руки телефон. Ночь была хороша тем, что его никто не отвлекал: твори, сколько захочешь. С утра либо приходится идти в университет, либо на почту — отправлять нарисованные на заказ картины. Днём дел всегда много, вечером звонят родители… Мысль оборвалась резко и внезапно. В социальной сети попался пост одногруппницы, Ханны Брум. Её многие знают как дочку сурового отставного генерала, который ради неё готов примерно на всё. Но это не так важно: главное, что Ханна добрая и весёлая, всегда готова помочь, так ещё и активистка. Матиас к ней всегда относился с теплотой. Да и пост обычный: художница выложила свою картину, только и всего. Только вот на картине красуется очень знакомая модель. Его любимая модель. В первую секунду Хельвару захотелось написать Ханне и спросить, что это такое и как это понимать. Может, он обознался? Не могла же одногруппница тоже рисовать Нину? Впрочем, что же в этом такого? Они обе харизматичные, бойкие и уверенные в себе. Отчего бы им не быть подругами или даже кем-то более близким? А то, что на душе вдруг стало пусто… Так это же его проблемы. Они с Ниной даже не целовались ни разу, она, вероятнее всего, считает его просто другом. Хорошим другом. Тем другом, который никогда не перейдёт границу дозволенного. Спустя час Матиас поймал себя на том, что смотрит на уже остывший чай и больше не собирается его пить. Неожиданно вспомнился торт, оставшийся в холодильнике с прошлого визита Зеник. Может, она поэтому и не доела? Потому что её кормит кто-то другой? Глупость какая, конечно, кормит, да и сама ест, им же не по десять лет, что они кусок тортика себе купить сами могут раз в месяц. Всё просто, всё логично. А почему-то на сердце погано. Чувство такое неприятное, царапающееся словно. И тут раздался звонок в дверь. — На улице кошмар, — заявила Нина вместо приветствия, стоило Матиасу открыть дверь. — Но ладно. У тебя хотя бы тихо. Инеж, конечно, тоже тихая, но к ней пришли Алина с Зоей и сидят, орут. — Я считал их спокойными личностями, — фраза вышла пустой, безжизненной и словно бы чересчур равнодушной. — А ты… не занята? — Нет, мы же с тобой договаривались. Я абсолютно свободна, — девушка подозрительно прищурилась, а затем неаккуратно скинула ботинки и сделала два шага к нему. — Хельвар, а ты не заболел? И тут же к его лбу прижалась тонкая прохладная рука. — Температуры вроде нет… А ну-ка наклонись, поцелую, — в ультимативной форме заявила Зеник. — Руки замёрзли, непонятно совсем. — Я не болен, — вяло возразил Матиас, покачав головой. — Ты раздевайся, проходи. А сам, не выдержав, ушёл в гостиную. После двенадцати часов рисования клонило в сон. После увиденного поста Ханны хотелось лечь и проспать часов двенадцать. Нина, оставшаяся в коридоре в одиночестве, покачала головой. Знакомы ей эти суровые мужчины. Как что случится, так ни за что не расскажут сами, слова придётся клещами вытягивать. В случае с этим фьерданцем точно. И пусть только попробует не рассказать. Он ей слишком небезразличен, чтобы оставлять ситуацию так. — Матиас, — тихонько окликнула она его, заходя в гостиную. — Как прошло твоё утро? Чем занимался? Начать стоит попробовать издалека. Вдруг сам даст себя разговорить. — Я рисовал, — просто и лаконично ответил он, вдруг падая на диван лицом вниз. — И я устал. У него на столе, между прочим, курсовая работа лежит. Там его любимая модель изображена в роли то ли принцессы, то ли королевы, стоящей посреди тронного зала в роскошном кроваво-красном платье. Слева — горка черепов, справа — престол, обитый бархатом и камнями украшенный. Эта картина ему во сне увиделась. Величественная такая картина… — Слушай, а я вот такое видел… — надо как-то аккуратно спросить. Незаметно. — А вот Ханна тебя тоже рисует. Вы с ней… ну… — Хельвар, это что за вопросы такие? С ней — нет. Дружим просто, — Зеник, кажется, вопрос не оценила. — Ты чего варёный такой? Приревновал и расстроился? А, так вот как называется это царапающееся чувство. Ревность. — Я? Нет, конечно, — врать он никогда не умел. Сейчас получилось ещё хуже, чем во все предыдущие разы. — Кто я вообще такой, чтобы ревновать тебя? И тут Нина отчего-то расхохоталась. Звонко, ясно, так красиво, что обижаться и ревновать дальше было бы невозможно. — Ты — мой любимый художник, Матиас, — она склонилась над ним и легонько поцеловала в лоб, оставляя заметный отпечаток красной помады, а затем взъерошила его светлые волосы. — И ты можешь не сомневаться в том, кому я бы предпочла позировать. Если захочешь, могу обнажённой. — Святой Джель, Нина!... — Шучу-шучу. Ты к такому ещё не готов, рановато тебе. А вот недельки через две…