Cowboy Dan

      Юг напоминал ему о смерти.       Дорогу из пыли и пепла, которые поднимались туманом над раскаленной, надтреснутой глиной умирающей пустыни. В безвоздушном море жаркого пекла, разрывающего глотку немой иссохшей рыбы, выброшенной на горячий песок прямо под солнце Ада.       Тревогу в одной и той же сухой и дешёвой экспозиции, что плавилась на глазах и постоянно молчала. Молчала забытой тишиной среди смрада пота и пороха.       Он видел только через грязное, закоптившееся хрупкое стекло, чувствовал тоже только через его призму. Не выходил из своей стальной ловушки неуклюже качающегося из стороны в сторону вагона.       Лишь видел, как разгоняют на ржавых рельсах осевшую пыль, растворяющуюся в душном воздухе и вновь оседающую на потрескавшуюся, обоженную солнцем глину.       Слышал лишь жалобный скрип железной, добровольной тюремной камеры, так и продолжавшей переваливатся с одного бока на другой.       Чувствовал, что едет по дну высохших великих вод, и дно такое же бескрайнее, молчаливое, заставляющее задуматься об одиночестве своём посреди почти полного затишья. Полной потерянности среди этих прерий. Оставленный кусок мяса на корм местным варварам.       Только ночь здесь другая.       Темная, оживлённая, дышащая. Он слышит её дыхание на своём затылке, собственное дыхание стало ещё громче и чётче звенеть тихим шуршанием в разряженном воздухе, словно дребезжание нейлоновых гитарных струн, лопнувших.       Невыносимо четко слышит себя и чувствует буйный ветер, гоняющий пыль из под его ног, уже без рельс, уже вне вагона. Вместо него теперь качается его стан, как молодое дерево сгибается в предвкушении торнадо, что одним рывком выдернет его из земли с пучком хлипких, тонких корней.       Брошенный посреди высохшего океана, без экипажа, без безопасной тюрьмы.       Его колыбель — рев ураганного ветра и дикий, протяжный вой, сливающийся в один ацтекский боевой свист. Рычание оголодавших собак.       Каждую ночь за его вагоном бежит стая бешеных койотов. Каждую ночь он слышит какофонию их воя, первый перебивает второго, второй — третьего. Рычащее чавканье оскала слюнявой пасти, глухие удары поджарого тела о стальной корпус и громкий, жалобный скулеж попавшего под бессмысленно мчащие вперёд колеса.       Но каждую ночь их всегда остаётся ровным счётом тринадцать. Тринадцать пар горящих глаз, что ярким раскаленным углем святятся даже сквозь немытое, почерневшее стекло. Тринадцать голодных ртов, искажённых в гримасе бесконтрольной ярости, где с клыков капает кровавая пена.       Тринадцать одичавших степных койотов, что следуют по пятам запаха смерти. Его личное счастливое число.       Его смерть в мире грез, полная сладкой крови.       Его смерть в мире греха и бесконечной погони.       Юг напоминал ему о смерти. well, Cowboy Dan's a major player in the cowboy scene he goes to the reservation, drinks and gets mean and he's gonna start a war, he's gonna start a war and he hops in his pickup, puts his pedal to the floor and says, "I got mine, but I want more"       Мертвецам не рассказывают легенды. Легенды никогда не умирают.       Если ты мертвец, то уже легенда с пожранной мухами гнильцой.       Легенды ему приносил в этих землях танец пыльного дьявола, рассказывал настолько же быстро, насколько он мог уловить. А он не понимал ни слова. Он вообще ничего не понимал.       Шериф, очередной пьяница, что горланил под растроенную гитару не хуже местных чероки с их бестактным воем. Горячая кровь появлялась на загорелой шее среди сожженных волос красными пятнами ещё более багрового оттенка, чем лица всех степных краснокожих.       Пил до дна одним глотком и сплевывал на скрипучий пол. Бутылка разлетелась салютом грязно-желтых осколков.       Он был настолько же хорош, насколько и плох. Настолько и зол. because Cowboy Dan's a major player in the cowboy scene he goes to the reservation, drinks and gets mean he goes to the desert, fires his rifle in the sky and says, "God, if I have to die, you will have to die"       Его глаза искрились тем самым настоящим раскаленным углем в печи локомотива. Он знал это не из красивых легенд. Он знал, что эти глаза никогда не были красивы.       Все спетые песни под растроенную гитару превращались ночью в леденящий, душераздирающий собачий вой. Треск стекла — в скрип окровавленных колёс состава.       А алкоголь вскипал в горячей крови и никто не мог сбежать.       У шерифа всегда с собой было ружьё. because Cowboy Dan's a major player in the cowboy scene he didn't move to the city, the city moved to me and I want out desperately can't do it, not even if sober can't get that engine turned over.       Он никогда не видел его равным себе. Никогда не признает, что они в чем-то похожи. Это всего лишь слова, всего лишь кусок гниющего мяса.       Просто порыв в стенах длинного и глубокого каньона, и он ещё слышит собственный шепот. Воспоминания, серые, как камуфляж.       Янтарный виски течёт сквозь половые доски, смешиваясь в одну грязь с кровью, тёмной и вонючей. Разорванная на щепки гитара с острыми лопнувшими струнами.       Он был хорош, но также и плох. А еще очень зол.       Руки настолько же легко зажимали гитарный гриф и что-то незамысловато переберали, насколько легко свистел длинный хвост гибкой плети, испачканный рабской, чёрной кровью, и тяжелым ударом выворачивал мясо на спине очередной плантацкой собственности.       Его голос каждую ночь дико выл, надрывая глотку и захлёбываясь в рычании после горластого дневного пения. Его глаза горели настоящим огнём, а сожженный солнцем загривок покрывался редеющей рыжеватой шерстью.       Каждую ночь скалил пасть и выл на далекие прерии, обманчиво далеко, оправданно близко. Бился о стены вагона, выгоняя дух из тела.       Каждую ночь напоминал о смерти, и каждую ночь приносил её.       Напоминал запах стухшего воздуха, смрад, порох. Запах крови. Запах смерти.       А после снова тишина, забытая и сама забывшая обо всем. Полное забвение среди высохших вод и одиночества.       Юг напоминал ему о нëм.