В форме сердца

Гэвин предпочитает думать, что четырнадцатое февраля — праздник для романтичных школьников и излишне экзальтированных натур, к которым он, конечно же, не относится. Он с презрением и снисходительностью смотрит и на шоколад, и на валентинки, и на сопливые признания, и на фотки в соцсетях с сердечками из пальцев… короче, такой брутальный мужик, встречающийся с не менее брутальными мужиками, не нуждается в специальном дне для выражений любви. Именно поэтому он не испытывает никакого огорчения и разочарования — никакого! — когда ставит кружку с кофе на свой пустой стол в семь часов сорок пять минут утра. Стол явно прибрал Девять, сосредоточенно работающий за соседним терминалом, и прибрал даже не для Гэвина, потому что Гэвину на порядок, в общем-то, наплевать, и не для себя, потому что Девять не интересуется чужими вещами, а для Коннора, чтобы тот не раздражался, — и чем не забота ко дню Святого Валентина? Есть в этом что-то, что дергает Гэвина за нервы. Коннор тоже приехал на работу раньше, и сейчас он посылает Гэвину короткую и полную профессиональной приязни улыбку через опенспейс. В своей белой рубашке с закатанными рукавами он очень красивый и не то чтобы брутальный, и выглядит точно как парень, который вполне мог бы подарить кому-нибудь шоколадку. Но, само собой, не Гэвину Риду, презирающему школьные праздники. — Что-то потерял? — спрашивает Девять спокойно, откатываясь от терминала на кресле, — нам выходить через восемь минут, не забудь про кофе. Тон у него такой, какой бывает во все остальные дни. Такие же обычные, как сегодняшний. Совершенно обычный день. Да. — Да, — говорит Гэвин невпопад и хватается за кружку, — точно. Он потерял, ага. Самообладание — самую малость — потому что с чего бы это Коннор так оделся, то есть разделся, то есть… То есть Гэвин дурак: никак по-особенному вызывающе Коннор не одет, это всего лишь рубашка, пусть на ней и расстегнута пара пуговиц. Вряд ли пуговицы как-то связаны с днем Святого Валентина, который Коннор и не отмечает, ведь Гэвин отказался отмечать. Естественно, брутальность этого самого Гэвина — единственная причина, по которой тот со школы не получает валентинок (а вовсе не отсутствие хотя бы единой живой души, желающей сделать ему приятное). Он так преуспел в отталкивании людей, что мало какой смельчак среди коллег и знакомых захочет вручить ему шоколадку и посмотреть на реакцию. Разве что Тина раз в пару лет притаскивает что-нибудь глупое — исключительно чтобы поглумиться над очевидным отсутствием поклонников, как подозревает Гэвин, — но предыдущая шоколадка была в прошлом году, так что в этом Гэвин не ждет сюрпризов. Да Крис иногда делится пончиком-другим из тех куч, которые ему дарят другие копы, ведь Крис, ну, всем нравится (не то что Гэвин), и его пончик обязательно будет обсыпан пестрой сахарной мутью и приторно-сладкий, но Гэвин все равно возьмет. Потому что ему тоже нравится Крис. И, немного, потому что сам Гэвин никому кроме Криса (и иногда Тины) не нравится. — Пять минут, Гэвин, — напоминает Девять. Гэвин глотает кофе — в последние несколько месяцев бурда из кофемашины определенно стала лучше на вкус, — и оглядывается. Крис ест пончик, отвратительно яркий и вызывающий сахарную кому одним своим видом, Тина шуршит бумажными розочками (кому приходит в голову дарить бумажные розочки?), а над рабочим местом офицера Богоса гордо реет розовый воздушный шар в форме сердца. Гэвин залипает на шар достаточно долго, чтобы не сразу заметить, как к столу Коннора подваливает засранец в форме спецназовца — это Дэвис, и что он тут забыл? — и плюхает коробку с логотипом полицейского управления. Целую секунду Гэвин думает, что это какие-то документы или вещдоки, даже успевает почувствовать укол любопытства — но Коннор снимает крышку и извлекает из глубин коробки открытку настолько вырвиглазного цвета фуксии, что сахарная кома развивается и без участия пончиков Криса. Нифига, это вовсе и не любопытства укол. Пряди волос из челки падают Коннору на лоб, пока тот — улыбаясь — роется в коробке, а Дэвис что-то вещает, и Девять наверняка слышит или читает по губам, что именно, но Гэвин слишком гордый, чтобы спросить. — Странно, что к тебе никто не подкатил, — говорит он и спешно отпивает кофе, чтобы придать словам непринужденности, которой вовсе не чувствует. Стол у Девять такой же пустой, как и у самого Гэвина. — Приятели Коннора не слишком меня любят, — напоминает Девять. Это преуменьшение — «приятели» Коннора терпеть не могут Девять. Гэвина они тоже не любят, но Гэвина никто не любит, а уж такому замечательному во всех отношениях парню, как Девять, кто-то наверняка мог бы подарить открытку цвета фуксии и тириумную конфетку в форме сердечка. — Две минуты, — говорит Девять и выключает терминал, — ты готов? Гэвин не готов, ведь у него еще есть две минуты, так что он пьет свой кофе и старательно не смотрит, как Коннор вытряхивает из коробки всякую ерунду. В любой другой день он подошел бы перекинуться парой слов перед отъездом, но сегодня почему-то не хочется, когда там Дэвис рядом ошивается, — и серьезно, не такой уж и хороший кофе стал, как Гэвину сначала показалось. ㅤ Все дело в брутальности. Ладно, все дело в дерьмовом характере Гэвина, который заставляет его портить жизнь самому себе — и точно в тот самый момент, когда эта самая жизнь хоть немного налаживается. Как накануне вечером, например. — Сходим завтра куда-нибудь? — спрашивает Коннор деловито, его взгляд сосредоточен на бумажке с печатями, которую он прихватил с работы вместе с полной папкой таких же бумажек. Улики запрещено выносить из участка, но из вариантов было ждать, пока Коннор закончит, или свалить с Девять домой, бросив Коннора на работе — и черта с два тогда получилось бы увидеть его до утра. Сейчас надежды есть. Треугольный вырез футболки притягивает взгляд, как магнит, Гэвин облизывает губы, и до него не сразу доходит смысл вопроса. — Ну так что? — голос Коннора немного механический, будто он слишком занят, чтобы обрабатывать звуки, но хочет именно сейчас заполнить планировщик на завтра и не отстанет от Гэвина, пока не дождется ответа. — Куда? — спрашивает Гэвин, как дурак. Коннор отвлекается от бумажки и смотрит на него: взгляд скептический, веселый и слегка настороженный в одно и то же время, будто он не знает, чего от Гэвина ожидать. Тот и сам не знает: хоть и ожидаемое, приглашение все равно застает его врасплох. Кровь почему-то приливает к лицу, а пальцы зудят, и это частично потому, что Гэвину хочется дернуть Коннора за вырез футболки, потянуть ткань вниз, — но лишь частично. — В ресторан? — предлагает Коннор. — В кино? В боулинг… Ему приходится замолчать, потому что Гэвин все-таки хватает его за вырез и тянет к себе, их губы сталкиваются, и говорить одновременно с поцелуем не умеет даже Коннор. Бумажки шуршат где-то на краю сознания, там, где Гэвин способен не обращать внимание: он слишком занят тем, какие горячие у Коннора губы, какой податливый и в то же время напористый язык, — а еще паникой. — Праздник для школьников, — бормочет он Коннору в губы, разрывая поцелуй, — глупости. Не хочу тратить на это время. — Но… Гэвин снова целует Коннора, намекая, на что лучше потратит свое время, но в груди что-то дергает и колется, совсем не брутальное, на самом-то деле, голос чего Гэвин изо всех сил пытается заглушить. Девять появляется в дверях гостиной. — С работой покончено? — спрашивает он спокойно, но глаза блестят. — Отлично. И стягивает футболку. Никто не спрашивает Гэвина про планы утром — а ведь утром он, может, ответил бы по-другому. ㅤ — Все как будто с ума сошли, — сейчас Гэвин рассматривает пестрящие розовым витрины, пока Девять следит за дорогой. Тот согласно хмыкает, никак не комментируя странные привычки людей. — Вряд ли тебе хотелось бы вырвиглазную открытку. Девять снова хмыкает, хотя его губы вздрагивают, словно сама идея о вырвиглазной открытке забавная. Девять очень нежный, но вряд ли его можно назвать романтиком — вряд ли вообще кого-то из них троих можно назвать романтиком, откровенно говоря, даже если брутальность Гэвин преувеличивает. Тот вздыхает, стараясь сделать это как можно незаметнее — да и в любом случае Девять спишет его вздохи на раздражение от всеобщего розового безумия. День тянется бесконечно: они с Девять разъезжают по городу, пытаясь добиться хоть каких-то показаний у людей, совсем не настроенных на болтовню с копами, вместо пончиков Криса Гэвину в обед достается холодный бургер из придорожной забегаловки, и потрепанная гирлянда из бумажных сердец над стойкой заранее вызывает у него несварение. Зато Девять приносит ему кофе с молочной пенкой, на которой нарисовано что-то милое — бариста тут не слишком пряморукий, — так что сегодня происходит хоть что-то хорошее, верно? — Я ничего не знаю, коп, — ноет мужик, от которого они хотят всего-то узнать, были ли накануне посторонние на этаже, неужели так трудно ответить на вопрос? — Иди ты в жопу. Они бы могли арестовать его за оскорбление полиции, но мужик пьян — это в первой половине дня! — и чахлые тюльпаны, которые он сжимает в кулаке, вызывают у Гэвина натуральную изжогу. Ну или по-другому называется это мерзкое чувство. То самое, при котором ему хочется кого-нибудь арестовать, потому что у него поганое настроение в поганый и никому не нужный праздник. К счастью, с ним Девять, а ради Девять Гэвин всегда старается быть лучшей версией себя. — Сам иди, — он разворачивается, потому что нихрена они тут не добьются. Девять молча следует за ним. — Плохое настроение? — спрашивает он в машине таким непринужденным тоном, что настроение волшебным образом становится еще хуже. — Прекрасное, — отзывается Гэвин мрачно. — Хочешь куда-нибудь сходить? — спрашивает Девять, будто совсем и не задетый настроением Гэвина. — После работы? Звучит так обыденно, что Гэвин не сразу распознает приглашение. Снова, точно такое же, как вчера от Коннора — как пароль и отзыв, это предложение выбивает его из колеи. И вообще-то его не нужно никуда звать из жалости, он вовсе и не расстроен — не из-за чего тут расстраиваться, все дело в дерьмовом бургере и в том, что в сочетании с розовыми сердцами и цветочками холодная грязная серость на улице смотрится как-то по-особенному гадко. «Да, конечно», — очень хочет сказать Гэвин, улыбнуться Девять — поцеловать его, пока они в машине одни, ведь в участке Девять предпочитает не афишировать их роман. Роман. Как в слове «романтический», именно то, что между ними происходит, их отношения, которым Гэвин так боится повесить хоть какие-нибудь, даже самые приятные ярлыки. Пошлые открытки, цветы и сладости, вся эта слащавая мура, по которой Гэвин никогда не скучал, но на самом деле скучал. — Нет, — говорит он, потому что Девять ждет ответа. Диод Девять мелькает желтым на мгновение — от задумчивости или передачи данных, трудно сказать, может, он просто что-то записывает в свою папку о нерациональном поведении людей в общем и Гэвина в частности, и тот отворачивается, пристегиваясь, чтобы не смотреть на это слишком уж терпеливое и снисходительное лицо. Кажется, Девять понимает Гэвина лучше, чем тот сам себя понимает. ㅤ В участке вовсю царит праздничная атмосфера, проступающая даже сквозь обычную суету. Крис блаженствует среди пончиков, к шарику-сердцу добавляются блестящий серебряный купидон и белые изрядно помятые крылья, а главное — коробка на столе Коннора полностью разобрана, демонстрируя груду разнообразных подарков и кульков, и бургер однозначно встает у Гэвина поперек горла. У Коннора как-то подозрительно много поклонников развелось в последнее время, и сложно делать вид, что тонкие рубашки и закатанные рукава тут не при чем. Девять — который всегда на работу надевает пиджак — хмурится, явно думая точно о том же самом. Проходя мимо стола Коннора, он берет одну из открыток-фуксий и открывает, и Гэвину ужасно стыдно заглядывать ему через плечо, но он преодолевает стыд за секунду. Правда, успевает разглядеть только криво намалеванное сердечко: открытка исчезает из руки Девять настолько молниеносно, что еще мгновение Гэвин видит ее очертания и сердце, повисшее в воздухе. Коннор улыбается, кидая открытку на стол. — Это мое, — говорит он мягко, но под мягкостью прячется сталь. Он смотрит на Девять, однако Гэвину тоже не по себе. — Вы вернулись? Пауза, которая наступает, полна напряжения — и вряд ли все дело в открытке. Но в чем именно — в пренебрежении Девять к личным границам? В раздражении Гэвина? В празднике-который-на-самом-деле-никакой-не-праздник? В расстегнутой пуговице на его рубашке и голых руках, к которым Гэвину слишком сильно хочется прикоснуться? — Я переоденусь, — бормочет он, что вроде как может сойти за «да». На лестнице пахнет дымом — противными вишневыми сигаретами, которые иногда курит Тина, и меньше всего на свете Гэвину хочется сейчас с кем-то встречаться и отвечать на дурацкие вопросы. Типа почему у него такое кислое лицо. Такого рода вопросы — на которые у Гэвина нет ответа и непонятно, когда появится. К счастью, на лестнице пусто, только розовые фантики от конфет притаились на подоконнике и кажутся издевательскими, и кажется, Гэвин вполне дошел до ручки из-за собственной дури, раз над ним теперь издеваются даже бумажки. Стиснув зубы, он приваливается к шкафчику — его распирают невысказанные (и с трудом осознаваемые) эмоции, и почему вошедшая в ровную колею жизнь порой устраивает такую необъяснимую и непонятную турбулентность? Что с ним не так, почему он своими руками все портит — а потом страдает, обижаясь на всех вокруг? Гнев — самое легкое, самое привычное чувство, а вот позволить себе что-то другое порой почти болезненно. Он не думает, что Коннор — и уж тем более Девять — высмеет его, но зачем же тогда так настойчиво строит из себя кого-то другого, не Гэвина? Кого-то очень неприятного, отталкивающего — кого-то, кем Гэвин, на самом деле, совсем не хочет быть. Этот второй Гэвин так боится любой слабости и радости, что готов скорее показаться говнюком, чем живым человеком. Будто глупая валентинка тут же обнажит на его груди мишень в форме сердца — пусть маленькую, но и Коннор, и Девять стреляют без промаха. Задержав дыхание, Гэвин открывает шкафчик. На полу лежит коробка: точно такая же, какую Коннору принес засранец Дэвис, что бесит само по себе, но еще и оставляет Гэвина лицом к лицу с собственной трусостью. Слишком легко оставить все как есть: пойти наверх и сесть в машину, пустив Коннора за руль; по дороге говорить о работе, или каких-нибудь пустяках, или даже о том, как идиотски смотрятся воздушные шары в полицейском участке. Девять будет достаточно добр, чтобы заказать Гэвину ужин. Или даже приготовить — на него находит иногда. Потом у них наверняка будет секс. А завтра настанет пятнадцатое февраля, совершенно обычный день, далекий от каких-либо праздников, и Гэвин на время перестанет быть идиотом… Быстро переодевшись и схватив коробку — пока «второй Гэвин» снова не взял все в свои руки и не испортил остаток и так неважного дня, — он почти бегом возвращается наверх. Дым сигарет Тины почти развеялся, снаружи темно, а на душе у Гэвина все вспыхивает и переливается от волнения, и лестница заканчивается слишком быстро, не давая ему передумать. Он замирает на мгновение. Девять сидит на его столе и смотрит на Гэвина через весь опенспейс. Издалека его глаза кажутся почти таким же темными, как у Коннора, а взгляд пронзительным. Коннор опирается рукой на его бедро и что-то говорит на ухо, и Гэвин залипает на том, как пальцы сминают ткань брюк, как под скином Коннора на его обнаженных руках напрягаются мышцы, как его губы касаются уха Девять — и тот моргает, не отводя взгляда от Гэвина. Вместе они похожи на ожившую фантазию, и то, что окружающие считают их братьями, не скрывает от Гэвина сути. Как никто он знает, что скрывается за этим демонстративным целомудрием прикосновений. Он сжимает коробку крепче, руки внезапно потеют, но это вряд ли от нервозности. У него не то чтобы часто встает, когда он нервничает. Девять соскальзывает со стола, ткань на бедрах натягивается, а с пальцев Коннора на мгновение сходит скин — Гэвин успевает увидеть, потому что не может не смотреть, вот почему, но мгновением позже Девять отступает в сторону, и Гэвин видит то, что до этого скрывалось за ним. Небольшой торт-сердечко вызывающе-розового цвета, и стена отрицания внутри Гэвина крошится от одного только вида этой возмутительной яркости посреди его скучного стола. Торт красуется по-хозяйски, рядом свечка, такая же розовая — словно нарочно, и кружка с кофе — новая и вся в сердцах. Картинка вычурная и в то же время эстетичная, как будто прямо сейчас на страничку социальной сети с подписью: «Вы же помните, какой сегодня день, сладкие», готовая собрать миллион лайков сразу. У Гэвина коленки моментально слабеют, когда он подходит, и дело тут вовсе не в страхе розового цвета или социальных сетей. — И что это должно означать? — спрашивает он как бы хладнокровно, но голос предательски вздрагивает. Это все чертова брутальность: она потрескивает и съеживается под пристальным, слишком уж проницательным взглядом Коннора — чтобы дать наконец расцвести другим, гораздо более хрупким чувствам и мыслям. Смущению. Робости. Надежде. — Мы решили взять все в свои руки, — заявляет Коннор — и, прежде чем Гэвин успевает спросить, что именно в свои руки он решил взять (что угодно) и какое отношение к этому имеет торт (очевидное, умник), — Коннор отстраняет Девять и делает шаг вперед. Тянется через коробку: угол больно врезается Гэвину в живот, но тот отбрасывает дискомфорт, едва успев почувствовать — рот Коннора захватывает его губы. Коннору будто совсем безразлично, что они целуются посреди участка, что их все видят — и Гэвину… Гэвину вдруг безразлично тоже. Когда-нибудь он придет в себя. Сможет мыслить трезво и здраво и все такое, наверное, не делать глупостей, не рисковать… Просто не сегодня. Коннор отступает, позволяя вздохнуть. Он изменился, думает Гэвин внезапно. Стал более открытым и напористым — наверное, даже более наглым, но Гэвину нравится это. Он без ума от этого: голых рук, и расстегнутых пуговиц, и того, как у Коннора лохматятся волосы, и как он улыбается кривоватой, но искренней улыбкой. Он словно возвращается в прежнего себя, того, с кем Гэвин когда-то встретился в доме Элайджи и кто слишком долго прятался под холодным и почти безжизненным фасадом андроида из «Киберлайф». Даже если это значит, что к нему прямо на глазах у бойфренда подкатывают всякие Дэвисы. Гэвин вспоминает о коробке, которую держит в руках — сомнения снова охватывают было его, но тут же отступают: Девять мимолетно касается его предплечья. Жест, который со стороны наверняка кажется дружеским, наполнен смыслом, понятным только им троим. — Хочешь куда-нибудь сходить? — спрашивает Девять тихо. Как в сказке, когда герою задают один и тот же вопрос — пока он наконец не даст правильного ответа. Гэвин знает его, этот ответ, просто ему сложно вот так сразу почувствовать себя главным героем истории. Поставив коробку на стол, он снимает крышку и достает открытку. Она не цвета фуксии, конечно, — светло-голубая, но Девять улыбается, когда Гэвин протягивает открытку ему. — Да, я хочу, — говорит Гэвин, сглатывая комок в горле. — Да. На самом деле он ужасно хочет. Улыбка Девять становится шире, и это вроде как знак — того, что все идет как надо, пустая паника Гэвина отступает, будто расплавленная этой улыбкой. Сегодня обычный день — с огромным опозданием доходит до него, — обычный день, в который можно дарить тупые открытки и розовые торты, и это ничего между ними не поменяет. Не испортит. Он достает открытку — белую, потому что никаких фуксий, тут Гэвин тверд, — и вручает Коннору. Он, может, и не эталон вкуса, но выбирал очень долго, и теперь смотрит с замиранием сердца, как Коннор читает текст. Диод мелькает: он оцифровывает ее, наверное, — рассматривает внимательнее, чем вчерашние бумажки, словно она важнее. Словно все это: приглашение, и торт, и рубашка, и голые руки, — все это исключительно для Гэвина, а всякие Дэвисы с их пошлыми фуксиями могут только смотреть и завидовать. Ревность заводит Гэвина куда-то не туда, так что он снова ныряет в коробку. — Есть еще тириумные конфеты, — и шуршит упаковкой. — В форме сердечек? — спрашивает Девять без тени насмешки. — Конечно, — Гэвин улыбается ему в ответ — не может не улыбаться, когда Девять так смотрит. — Конечно, в форме сердечек.