Ты привыкнешь

      Орочимару на их стороне, его не арестовали, за ним следят, но не более. Он свободно ходит по Конохе, он продолжает свои исследования, он ведет себя так, будто ничего не произошло. Будто он не уходил на столько лет, не убил Сарутоби-сенсея, не был их врагом, не пытался разрушить их деревню, не причинил столько боли и проблем.       Цунаде не верит, что эта змея — больше не враг.       Хуже всего, что Орочимару навязчиво лезет в ее жизнь. Не по делу. Просто так.       Даже когда она просто пьет саке в баре, и то появляется рядом, садясь на стул. Щелкает бармену длинными пальцами, прося налить и ему тоже.       — Какого черта тебе надо? — ворчит Цунаде, подпирая щеку рукой.       — Поговорить. Тебе не кажется, химе, что мы могли бы поговорить? — он смотрит на нее внимательно, изучающе, поднося пиалку с саке к губам.       — Мне не о чем с тобой разговаривать. И не зови меня «химе».       — Как жестоко, — Орочимару медленно отпивает саке, не сводя с нее глаз. Глаза у него желтые, с вертикальными зрачками, как у змеи. — Может, тогда сыграем?       — В карты? — Цунаде горько смеется. — Брось, ты знаешь победителя.       — Почему же? Я не был бы так уверен. Иногда везет и тебе, — он щурится как-то загадочно. Цунаде с болью вспоминает, что искренне надеялась на свое везение-невезение, когда ставила, что Джирайя не вернется — и внезапно выиграла, хотя больше всего на свете хотела в который раз проиграть.       — Мне никогда не везет. Иди лучше… подальше куда-то, — советует она. Орочимару скалится.       — Можем сыграть не в карты, а в камень-ножницы-бумага. Кто выиграет — задает вопрос, — предлагает он. — Проигравший отвечает.       Цунаде ни за что бы не согласилась, но сказывается выпитое и любовь к азарту.       — Черт с тобой, давай.       Раз-два-три, они выбрасывают кулаки — у Орочимару «камень», у нее — «бумага». Бумага накрывает камень. Выиграла? Цунаде недоверчиво щурится.       — Почему ты убил Сарутоби-сенсея?       — Серьезно, химе? — усмехается Орочимару. — Это то, что ты хочешь у меня спросить? «Почему»? Потому, что я хотел получить силу и бессмертие. Вот и все. Сарутоби-сенсей стоял у меня на пути. Еще раз?       Поднимая кулак, Цунаде думает, что с большим удовольствием врезала бы им бывшему другу в лоб, но вместо этого выбрасывает «ножницы». Орочимару с невинным видом демонстрирует открытую ладонь — «бумага». Ножницы бьют бумагу.       Опять выиграла. Не к добру. Цунаде облизывает губы — что бы ей хотелось спросить? Почему ушел из деревни? Ясно же, почему. Хотел силы и бессмертия. Разве она не хотела того же, когда создавала печать Бьякуго?       У нее само собой вырывается надрывное, какое-то почти детское:       — Почему ты вернулся? Почему ты вернулся, а он — нет?..       Орочимару вдруг отводит глаза.       — Этого никто не может знать, — шелестит он. — Даже я.       — Даже ты, — кривит губы Цунаде. — Да что ты вообще знаешь? О нем, обо мне, о Конохе? Ты предал нас всех, ты просто ушел, а теперь ты здесь, и…       — И? — вежливо интересуется он.       Цунаде отворачивается. О чем говорить? С ним не хочется говорить. Его не хочется видеть. Он больше не друг ей, не товарищ, не часть команды. Никто. Всего лишь тень прошлого, навязчиво напоминающая о себе.       — Уходи, Орочимару. Я не хочу с тобой пить.       — Или не хочешь, чтобы именно я тащил тебя до дома? — он насмешливо вскидывает бровь.       — Если бы я напивалась так, что меня нужно было бы тащить, — хмыкает Цунаде, — хреновый бы я была ирьенин. Ты свалишь сам или тебе помочь?       — Наконец-то ты такая же, как всегда, — он ставит пиалку на стол. — Та же химе. Те же угрозы.       — Тот же удар.       — Не сомневаюсь, рука у тебя всегда была тяжелая. Что ж, — наконец он встает. — Спасибо за приятный вечер.       Цунаде только рукой машет — отстань, и наливает себе еще саке.

***

      Меньше всего она хочет видеть Орочимару спустя месяц — в годовщину смерти Джирайи. Никого не хочет видеть, но запереться дома не дает Шизуне, прибегает с самого утра, приводит с собой Сакуру, а от Сакуры спастись невозможно — она словно отражение Цунаде. Но вечером кое-как удается выпроводить учениц и устроиться на крыше с бутылкой саке, и почти поверить, что наконец сможет надраться почти до потери сознания и позволить себе перестать думать, но — он шагает из тени, будто созданный тьмой, и садится рядом, скрестив ноги.       — Что ты тут забыл? — скалится Цунаде.       — Да так, — Орочимару неопределенно ведет плечами. — В гости зашел.       — Тебе делать нечего? Ты постоянно вокруг меня ошиваешься. В больнице… в любом кафе… да если бы я пришла в Суну или Кумо, ты бы там тоже меня нашел!       — Может, и нашел бы, — он не собирается спорить. — Химе, я…       — Не зови меня так! — Цунаде сжимает кулаки.       — Если выговоришься, — будто не слышит Орочимару, — станет легче.       — А ты у нас стал таким знатоком человеческих душ?              — Психология — интересная наука. Так что?       — Что? — ей хочется засмеяться, и это похоже на истерику. Цунаде встряхивает головой — затевать истерику при Орочимару было бы совершенно не к месту, но сдерживаться она тоже уже не может. — Я всех теряю. Всех. Каваки, Дан, потом Сарутоби-сенсей, потом Джирайя… — она обнимает себя за плечи. — И все они погибли, те, кто был моим другом, те, кого я любила… а ты жив. Как смеешь ты быть живым?       — Видишь ли, — очень серьезно говорит Орочимару, — Все дело в особой технике. Если хочешь, могу попробовать тебя научить.       — Лучше совсем не подходи ко мне, — его наглость поражает. Его наглость, его упрямство, его циничность — как он может так себя вести?       — Видишь ли, химе, когда получается многое переосмыслить, то и люди иногда открываются с новой стороны, — задумчиво произносит Орочимару. — Перестаешь ненавидеть тех, кого ненавидел, находишь друзей в тех, кто не интересовал, врагов — в союзниках… И можешь полюбить тех, кого раньше не думал полюбить.       — Ты не знаешь, что такое любовь, — огрызается Цунаде. — Но ты прав, иногда союзники становятся врагами, и тогда начинаешь их ненавидеть.       — Ты меня ненавидишь? — он склоняет голову набок.       — Да, — говорит Цунаде, не думая. Орочимару медленно поднимается.       — Что ж, в таком случае не буду мозолить тебе глаза, — и исчезает в темноте. Почему-то после этого ее охватывает одиночество, пронзающее до костей, и пить совсем не хочется.

***

      Утром на пороге дома — букет. Цунаде с искренним удивлением хлопает глазами; цветы ей дарили крайне редко, она никогда их не любила и не считала подходящим подарком. Потом понимает, что это оранжевые лилии, и ей становится смешно — Орочимару в своем репертуаре.       — Не знала, что ты такой обидчивый, — говорит Цунаде в пустоту, уверенная, что он следит. Так и есть — Орочимару спрыгивает с крыши прямо перед ней.       — О чем ты? По-моему, это ты обижена.       — Действительно, с чего бы это? Ты же совершенно ни в чем не виноват, — но цветы она поднимает. Цветы ей ничего не сделали.       — Я не говорю, что не виноват. Я просто хочу получить второй шанс, химе, — голос Орочимару начинает звучать особенно низко и вкрадчиво. — Все имеют право на второй шанс, разве нет? Напомню, несмотря ни на что, я не арестован. Я вам даже помог.       — Мне плевать, что ты сделал после того, как… — Цунаде запинается. Она любила Сарутоби-сенсея, но не настолько, чтобы всю жизнь ненавидеть его убийцу. Больше Орочимару не сделал ничего, что задело бы ее лично — кроме того, что вернулся живым, в отличие от Дана и Джирайи.       — После того как что, химе? — он будто угадывает, что она имеет в виду, и это тоже злит.       — Забирай и уходи, — она пихает цветы ему в руки. — Мне это не нужно.       — То есть, — его глаза впиваются в самую ее душу, и Цунаде почти не по себе от этого змеиного взгляда, — тебе не нужна моя ненависть? И ты права, — широким жестом Орочимару швыряет цветы прочь. — Я не ненавижу тебя. И знаешь что? Ты меня тоже. Просто тебе надо к этому привыкнуть. И ты привыкнешь, химе.       Цунаде громко хлопает дверью перед его носом. Орочимару посмеивается: какой была, такой и осталась. Будто не было всех прошедших лет. И неудивительно, что злится, и неудивительно, что у нее внутри пустота от потерь.       Но его она не потеряет.       Даже если ей очень сильно захочется.