последний день логоса

Смерть никогда не оставляла Нагито в покое. Сколько он помнил себя, она бродила поблизости, не давала забыть о себе, находила его везде. Если он и был любим кем-то — страстно, болезненно, на всю жизнь — то ею, не иначе. Первая встреча отпечаталась в памяти гротескно и размыто. Картинка была окрашена цветами того ужаса, которым окатило его, когда он понял, что его лучший друг не дышит. Он вернулся из школы, был знойный, пыльный летний день; ковер жестким ворсом обжег ему колени, когда он упал перед свернувшимся в калачик псом. Нагито схватился ладошками за лоснящийся, золотистый бок пса, крикнул что-то весело, и секунды хватило понять, что друг не дышит. Как по щелчку пальцев, будто из него вынули душу. Летняя жара охотно дожирала то, что от него осталось; в желтой от света гостиной уже занимался сладковатый, душный, тошнотворный запах. Тогда Нагито его не знал, больше он его не забыл. На этот раз его разбудила духота. Моргая, привыкая к сизому сумраку комнаты, Нагито провел под покрывалом еще какое-то время. Тонкий свитер лип ко взмокшей спине, как старая, сброшенная кожа, в горле ужасно свербило. Он сел в постели. Жалюзи были задвинуты, в полосках серно-желтого света кружились пылинки. Взгляд его мазнул по подушке, на которой остался клок выбеленных волос. Он продолжал разваливаться на части. Камукуры нигде не было. Прежде, чем он вернулся — неясно сколько времени прошло, часами они не располагали — Нагито успел смыть с лица, шеи, плеч липкость гадкого утра. Прохладная вода из бутыли толчками лилась ему на ладони, стекала в бурую от налета ванну, прозрачная, красивая, что-то он еще находил в этом месте красивым. Холодным камнем она прокатилась по горлу, невкусная, отдающая бетонной крошкой. Когда Изуру объявился, Нагито сидел, скрестив ноги, на нерабочей стиральной машинке, и гипнотизировал свой свитер, который отмокал на дне ванны. Под тонким слоем воды он распластался, как полосатый, красно-серый головоногий моллюск. — Надеялся высушить его до того, как ты придешь, — Комаеда обхватил голые костлявые плечи, улыбнулся пустой улыбкой. — Прости. Камукура принялся распихивать по полкам за зеркальной дверцей над раковиной коробки с какими-то таблетками, такими привычными дергаными, резкими движениями. — Твоя температура выше обычного, — объявил он, не касаясь Нагито, даже не приближаясь к нему. — Вернись в постель. — Не хочу я туда возвращаться, — Комаеда подпер кулаком подбородок. — Я скоро в нее врасту. Но слово Изуру — приказ, Изуру его врач, опекун, надсмотрщик, и поэтому Нагито послушно ложится в остывшую постель, послушно имитирует завтрак, ковыряясь в порции натто с рисом палочками с полчаса, послушно дает всыпать себе горсть разнокалиберных таблеток в ладонь. — Семь! — комментирует он. — Вчера было восемь. Длинное название препарата красиво обволакивается монотонным голосом Изуру и сопровождается словом «закончился». Нагито пожимает плечами и глотает таблетки. — Ты, Камукура-кун, действительно любишь повоевать с ветряными мельницами, — говорит он, облизывая влажные губы, возвращая бутылку воды, другой уже, вкусной, Камукуре. Тот не отвечает и делает глоток следом. И как ему не гадко. Увидев смерть впервые, вблизи, Нагито не встречал ее ещё долго — но знал, что она никуда не делась. Она наблюдала за ним издалека, маячила на периферии, откалывала кусочки от его жизни методично и медленно. Нагито знал, что она прячется в больницах, и не любил их — но деваться было некуда, когда его в очередной раз отправляли туда то с воспалением легких, то с приступами сонного паралича и паники. Кто-то из пациентов всегда исчезал безвозвратно за то время, что Нагито находился на стационаре. С годами он понял, как грустно это и смешно — тогда же принимал это как данность. Особо горчило одно воспоминание, о мальчике на полголовы выше него, смуглом, красивом. Их было двое на всю палату; он учил Нагито складывать пароходики из тетрадных листов и любил, когда Комаеда читал вслух ему куски из книжек. Его имя стерлось из памяти, но не забылось, с какой наивной, раболепной надеждой Нагито ждал, когда их выпишут, и его друг покатает его на своем велосипеде, как и обещал. За день до своей выписки он проснулся в пустой палате, залитой солнцем. Ему никто не решился сказать прямо, что случилось, но он знал и без того. Уже тогда он понял, что любить кого-то ему не предназначено. Любить — это терять. Устроившись на боку, сжав ладони между бедер, Комаеда страдал от головной боли наблюдал, как пальцы Камукуры скачут по клавиатуре. Он сидел на полу, перед окном, на складках его рубашки ломались отблески золотого света, проникающего через жалюзи. За окном грохотал бензиновый генератор. Громоздкий древний ноутбук на коленях у Изуру гудел, как муха. Как это иронично и закономерно, думалось Нагито. С ранних лет вселенная на пальцах объяснила ему, что он не должен привязываться, что уродливая любовь его выжжет все, чего коснется. С детства он надеялся, что может, случится чудо, и кто-то окажется сильнее его, защитит от самого себя, сумеет быть рядом. И чудо случилось — чудо пичкало его таблетками, говорило ему от силы 10 слов в день и позволяло себя любить. И Изуру был сильнее удачи Нагито, сильнее всего на свете, Изуру был неприкосновенен — но, конечно, было уже слишком поздно. — Тебя снова запряг фонд? — лениво поинтересовался Комаеда. Эти ублюдки действительно требовали от него куда больше, чем взамен давали. — Они предложили пользование их оборудованием в качестве оплаты, — ответил Изуру. На красных радужках и красных же от сети капилляров склерах плясало отражение быстро набираемого кода. — Через две недели в лучшем случае мы будем уже в их больнице. — О боже, — застонал Нагито. Он уткнулся лицом в подушку. Каждое произнесенное слово отзывалось спазмом где-то в затылке. — Я не доживу. — Доживёшь. — Я знаю, что я не доживу! Камукура продолжал тарабанить пальцами по клавиатуре. На него патетическое высказывание не возымело никакого действия. — Брось это, — попытался еще раз Нагито. Голос его жалко дрожал. — Лучше… побудь здесь немного. Так будет лучше. Стук клавиш затих. Изуру двигался беззвучно, как хищная птица, но Комаеда все равно визуализировал, как он поднимается с пола, переступает переплетение доисторических кабелей и шагает к кровати. Как протягиваются лентами и качаются его черные пряди. Как его колено упирается в постель. Матрац прогнулся под весом чужого тела. Нагито не глядя подался ему навстречу. Жесткая мозолистая рука, с ободком белесого шрама вдоль запястья, тронула его бок, обожгла через синтетику серой тонкой футболки, такая милостивая и невыносимая. Каждое его прикосновение было благодатным огнем, святым, испепеляющим под собой больное хилое тело. — Чем ты займешься, когда меня наконец не станет? — спросил Нагито, накручивая черную прядку на палец. Он похудел в последние дни до состояния иссохшего трупа; он не смог бы скинуть сильную руку Изуру, лежащую у него на боку, даже если бы попытался. — Ничем, — ответил Изуру. Под красивыми глазами его лежали глубокие тени, меж бровей надломились морщинки. — Останусь здесь, пока не умру следом. — Глупости, — Комаеда издал хриплый смешок. С каждым разом, когда Камукура повторял эти нелепые слова, над ними было все сложнее смеяться. Нагито казались они извращенной попыткой удержать в нем последние отблески жизни — жестокий Камукура-кун и его хитрый план не дать упокоиться Нагито с миром, с мыслями, что его любовь будет жить дальше. Руки Изуру, обе, твердые, обвились вокруг его поясницы до хруста костей. — Ты сильно переоцениваешь то, как много мне осталось, — выдохнул он и закрыл глаза. Нагито стало жутко. Он божество. Он воплощение всего, о чем грезило человечество, покоривший самую суть материи, сильнее жизни и смерти. В его руках еще дышит Нагито, которому суждено было умереть от сепсиса еще месяцы назад, в руинах Това-сити. Разве все это могущество заключается в электрических импульсах между органических клеток? Разве может бог умереть? С другой стороны, может ли жить бог, когда мертв его последний последователь? Нагито судорожно погладил некрасивыми руками шею Изуру. Её уродовали такие же шрамы, как и запястья; они же белели из-под края штанин, если опустить глаза ниже, на их переплетенные ноги. Клеймо, напоминание о боли, через которую должна пройти материя на пути к божественности. Боль, что износила материю до такой степени, что той осталось критически мало. «Я не доживу даже до тридцати, — сказал как-то Изуру совершенно серьезно, когда Нагито шутливо отчитал его за сигарету в зубах. — Думаешь, мне есть дело до здоровья легких?..» Нагито знает о судорогах в поруганных мышцах, которые будят Изуру по ночам. Он знает о мигренях, от которых не помогают никакие таблетки. Знает о том, что Камукура бы убил себя, если бы мог, еще давно; но машина не смеет причинить себе вреда больше, чем то необходимо во благо человека, поэтому машине жить с этой болью, пока она не разрушит ее до основания. Смерть в жизни Нагито достигла своего апогея с наступлением Трагедии. Маленькая, слишком больная смерть Нанами эскалировала до смешного быстро в кровавую бойню. В тот день через панорамные окна академии катастрофа выглядела так, будто крошится небо, но все было куда прозаичнее; куски мяса с резервного курса в форме людей расписывали собой асфальт. Дико было думать, что Изуру — один из них, и в то же время все было правильно. Над остальными, отринувшими свои жизни, он возвышался, как солнце, черное, жестокое, красивое. Особенный, но из той же плоти и крови. — Ты бы хотел жить вечно? — спросил Нагито зачем-то. Изуру хмыкнул. — Я бы хотел, чтобы меня не существовало. И, может быть, он был прав. Когда Нагито потянулся поцеловать его, ничего больше не осталось. Не было ни будущего, ни времени как такового, ни человека как материи, ни даже как абстракции. Была всепоглощающая, бесконечная, непостижимая смерть. В его руках садилось солнце. В его руках, отринувший свою божественность, медленно умирал бог.