Лунный кот

а за городом море и камни ветер состриг твои кудри нам не остаться на равных даже пытаться не будем

      Она ему улыбалась — Роза видела, как хитро и томно, слегка опуская ресницы, она ему улыбалась. В своем открытом легком платье, с белыми, почти фарфоровыми плечами, она слегка поблескивала в переливах барного света, наклоняла голову, оголяя шею, тоскливая и влекущая принцесса из мягких дешевых книжек детства.       Мама говорила о таких Розе: не нашей породы. То есть — всегда, с самого начала иной, то есть — лучшей. Дороже, качественнее, не девчонка из гетто. И она и правда во всем была иной — и Роза чувствовала себя рядом с ней нелепой и неловкой, и, наткнувшись в зеркале за стойкой на собственную улыбку, показалась себе той самой глупой продавщицей из секонда на цокольном этаже. Ну, знаете, такие, с жвачкой, и с огромными кольцами в ушах.       Рене ему улыбалась. Она, кажется, все ждала его взгляда, пока он громко смеялся, размахивая руками перед Джеком. Рене ему улыбалась и ни разу не перевела взгляд на Розу, внимательно и прямо смотрящую на нее.       И она улыбалась не зря: — Рене! — Джон заулыбался ей в ответ, заметив наконец-то. Заулыбался, как и многим другим.       И все случилось. — Просто бросил тебя здесь? — Микки появился, как всегда, незаметный и тяжелый, что-то в нем было мучительно невыносимым, и с каждой встречей Розе было все сложнее смотреть ему в глаза. Наверно, сквозь все его злорадство она чувствовала жалость. Что-то вроде: ну вот, ты с ним, и как? мне жаль, мне жаль, что так. — Нет, — отрезала она. — Нет? — голос был именно тем: грубым, грустным, сожалеющим. — Окей. Раз так.       Джон танцевал с Рене легко и весело — и она хваталась за его рубашку, и наклоняла голову оголяя шею, и слегка опускала ресницы. — Мы можем потанцевать, — таким голосом сообщают о чьей-то смерти. — Спасибо, Микки, — Роза заставила себя повернуться, улыбаясь, ощущая, как болезненно подергивается подбородок. — Как-нибудь. Да? — она отвернулась, ресницы словно становились тяжелыми, и хотелось почему-то закрыть глаза. — Как-нибудь обязательно. — Ты, может, зайдешь к Джекки? Она…ну, знаешь, мамы? — Микки, кажется, пытался посмеяться, понимая, что доводит Розу до слез. — Мамы имеют всякие тупые свойства…скучают там, все такое. Тем более, с тех пор, как ты с ним, и в…       Роза не дослушала — просто ушла. Вообще-то, она обычно так не делала. Девчонки с района, продавщицы из секондов, и свои — так не делают. Но она сделала, ушла от Микки, обернувшись у дверей с сожалеющей улыбкой, как Джон ушел танцевать, кинув через плечо — роза! я спрошу у рене как будет роза по-французски! хотя, наверно, так и будет? роза?! кто их знает, этих… — дальше она не услышала.       Конечно, Рене говорит по-французски, она же Рене, ей положено. Может, прямо сейчас нашептывет что-то ему на ухо, соблазнительно, но не слишком откровенно. И он внимательно, как и всегда, внимательно слушает.       Роза опустилась на корточки за углом бара, закурив в темноте, нащупав последнюю помятую сигарету, и ключ от Тардис неприятно давил сквозь карман. В Тардис Джон не разрешал курить, он говорил: роза тайлер, шестьдесят четыре сотых грамма аммиака оседает внутри тебя от этой сигареты и почти один грамм оксида углерода вот здесь, посмотри, — он всегда смешно постукивал по огромной панели своего трейлера, казалось, половина кнопок и рычагов на ней ничего не делали, но он любовно оглаживал каждую деталь, когда они стояли в огромных пробках на выездах, или постукивал по кнопкам, придумывая, куда они двинуться дальше.       Жизнь в Тардис была странной — Роза втащила огромный рюкзак, собранный матерью, а теперь, казалось, никаких вещей не осталось — на ней была розовая нелепая кофта из дешевого бифлекса (вау, так вот ради чего она проработала два года в секонде) и заношенные джинсы. Здесь, внутри синего трейлера, многое переставало иметь значение, вещи терялись в бесконечном пространстве каких-то нагромождений. Роза, заглянув впервые, сказала глупое: внутри она больше, чем кажется снаружи… И Джон тогда вдруг ответил: — Ха! Все так говорят! Обожаю этот момент! Кто все?       Теперь Роза лежала на том, что называлось кроватью, и смотрела на увешанный какими-то проводами потолок. Кто это все? Рене тоже была среди всех? Роза будет среди тех, о ком скажут — все? Кто еще лежал здесь, думая об этом?       Самым ужасным в жизни в Тардис было то, что без него жизни в ней и не было. И Роза просто лежала и ждала. Одной здесь всегда было немного страшно — словно груда жужжащего и поскрипывающего железа была живой и что-то пыталась сказать, когда по крыше пробегал странный треск.       Он вернулся утром — громкий, запутался в плаще, упал рядом — холодный и пахнущий чем-то сладким. Роза замерла. Она каждый раз замирала, когда он оказывался здесь, на этой кровати, так близко и так недвижимо. Ничего не происходило. Он просто дышал ей в волосы, шуршал неснятой одеждой, холодная рука вдруг схватила ее за плечо, притягивая ближе: — Роза Тайлер… — на выдохе. Роза не открыла глаз, чувствуя, как щеку обжигает скатившаяся слеза. Сердце билось так сильно, что он бы почувствовал это, если бы был не так…если бы не так… Джон Смит редко уставал и редко засыпал вот так. Розе иногда казалось, что он не знает, как это вообще, ей иногда казалось, что он вообще много чего не знает, как будто какие-то обычные человеческие вещи и чувства в его странной голове и его странном сердце не вмещались, там было слишком много чего-то другого, не совсем человеческого.       В придорожной забегаловке на А1 он даже не ест — просто двигает тарелку с картошкой относительно своих странных расчетов на салфетках — что-то в Тардис снова не дает ей двигаться, снова останавливает их. Иногда Роза думает, что это все не просто так. Иногда она говорит глупости: — Мы застряли здесь, да? — Да…да…пока что да… — Забавно было бы, если бы однажды Тардис просто бы сказала тебе: нет, Доктор, дальше ты не поедешь. И мы бы ее послушались. Доктор — это было волшебное слово, какая-то нелепая полудетская фантазия или неслучившаяся родительская амбиция, Роза не знала, но на Джона Доктор всегда неявно, но крепко влиял. Он и теперь смотрел на нее: — Мы бы ее не послушались, Роза. — Не остался бы здесь, со мной? — Роза даже не до конца знала где, здесь, и это было неважно, мчащейся вперед Тардис могла противостоять любая инвариантная точка на этой планете. Джон просто молчал. Он смотрел как-то особенно выразительно, но что именно это значило, Роза не могла понять. Возможно то же, что она и почувствовала — не пытайся делать это со мной, делать эти глупые вещи. — А ты? Ты уверена, что хотела бы застрять здесь, со мной? — он улыбнулся, поднимая брови, замечательные брови, и легкие веснушки на тонких веках взлетали вместе с ними. — Да. Уверена. И все, это снова случилось — он заулыбался, качая головой, как будто и правда был счастлив этому ответу. А Роза почему-то не остановилась. — Знаешь, люди так иногда делают… Застревают где-то. — Она крутила серьгу, она научилась этому у него — он иногда дергал себя за мочки, словно стимулируя к диалогу, застревающему в неловкости, — …идут на работу. Покупают дом. Женятся. Заводят собак и детей. Она зря это говорила — она видела в его глазах сожаление, такое тупое и прямое, то же, что никак не мог скрыть Микки в баре, глядя, как Роза молча и униженно ждет. Сейчас получилось так же — ждать ответа оказалось унизительно и как-то давяще-молчаще. — У меня была собака. — Какая? — Его звали Ка-девять. — Как в том сериале. — Так что, — он опустил голову в свои смешные исписанные салфетки. — Так что никаких больше собак, — закончила Роза, улыбаясь. Почему-то улыбаясь. — И работ! — он не поднимал головы. — Эти ужасные работы мешают людям…мешают быть людьми.       У Розы с недавних-давних пор не было работы, но человечнее она себя не ощущала — то, чем они занимались ночью, опустив жалюзи, на мятой кровати работой не считалось, Доктор называл это помощью. Он помогал. Немного ловкости рук, и аккуратные стерильные зипы ныряли в красоту фольги и полиэтилена. Если бы мама знала, чем Роза занимается в ржавом трейлере на юге Британии. — Знаешь, Хофман писал, что искал метод возвращения в жизнь цвета и звука, — Джон сидел так близко, что Роза чувствовала его дыхание, он игриво взглянул из-под бровей. — Он часто вспоминал, какой в детстве была трава, и небо, и звуки вокруг — словно механизм внутри головы был более тонким и точным. И он искал способ настроить его заново. — Он быстро облизнул палец, он часто облизывал вещи, это было странно, но Роза каждый раз думала только: почему не меня. — И у него получилось? — Проверим? — Джон заскалился, оголяя влажные поблескивающие зубы, у него были смешные выступающие клыки. А затем открыл рот, медленно показывая язык с тающей цветной маркой.       Это не было поцелуем — скорее выверенным, почти медицинским, докторским касанием — его горячий язык скользнул внутрь ее рта как скальпель, тут же исчезнув, оставив прохладу на губах. Роза стыдно и несдержанно потянулась вперед — еще хотя бы немного, но Джон заулыбался — обещающе и пугающе. И действительно пообещал: — Не надо. Тебя ждут вещи гораздо ярче.       Было ярко — огромное Солнце в окне сжигало землю, Роза плакала, оно сжигало глаза, слезы и лицо, и, стоило открыть рот, казалось, подпекался язык. Еще, почему-то, она никак не могла уйти, двери были закрыты, а Доктор — Доктор был где-то далеко, где-то за дверью, незнакомый и самый близкий одновременно. Словно открылась суть вещей, слово она попала в первопричину, она прокусила до сердцевины. Потом он держал ее за руку, кожа у него была грубая и слишком горячая, и какой-то совсем другой голос, он не был собой, не был даже человеком. Потом Роза проглотила Солнце. Ей было так жарко.       Время в Тардис было поломано — свет сквозь жалюзи не помогал понимать его. Возможно, прошло мгновение, а, возможно, сутки: Роза открыла глаза, Джон смотрел на нее с другого конца их маленькой-бесконечной кровати. — Я голая, — глупо сказала Роза, чувствуя, как скользит по груди жесткая вязь пледа. Первое, что сказала Роза Тайлер, проглотив Солнце, оказалось глупостью! — Ты говорила, что тебе жарко. Хотя в этой части Тардис в это время суток и на этой стороне острова стабильные шестнадцать градусов, — он облизнул палец, — плюс-минус один. — И ты раздел меня… — Ты сама разделась. Он продолжал смотреть на нее, и черные глаза снова говорили что-то непереводимое на человеческий. Что-то, что смогла бы понять та Роза, та, которая видела, как горела земля, та, которая держала за руку настоящего Доктора. — Теперь я знаю, кто ты. — Кто? — У тебя было другое лицо. Ты весь, — Роза повертела рукой, поперебирала пальцами, словно еще могла коснуться того другого Доктора, — весь был другим. — Я был рыжим?! — Нет, — она улыбнулась, укутываясь плотнее. — А я всегда хотел быть рыжим. — Это неважно, — Роза усмехнулась в свернутый плед. Она почувствовала, как все скрипит, как прогибается плотность кровати, он упал рядом, прямо перед ней. Что он делал, пока она глотала Солнце? Как он смотрел, как она раздевалась? Что он думает сейчас, зная, что между ними только плед? — Почему неважно? — Джон не отводил взгляда. — Потому что ты на самом деле не человек. — О, Роза Тайлер, — он прижался к ней, как дети жмутся к груди матери, он схватился за нее, как хватаются за руки спасающего. — Ты же знаешь. — Он ластился своей пустой не-до-конца-человеческой головой как глупый инопланетный кот, даже для кота недостаточно земной.       Она не знала — она в общем-то тоже мало что знала. И так трудно было понять, что он говорит этим — что-то большее, чем он сам, чем он может. Он нежно дышал в ее шею — не фарфоровую, не томно откинутую, в ее простую девчачью шею, шею из соседнего двора, если в его жизни был хоть какой-то двор. Ее щекотали ресницы и острые худые колени упирались в ее мягкое бедро.       Роза Тайлер лежала, замерев, зная, откуда-то и зачем-то зная, что ничего ближе с ними уже не случится, вдыхая плотный, терпкий запах его волос. Все вокруг пахло его волосами.       Во всем этом было прощание. Предчувствие конца. И Роза, найдя чужие тонкие и нежные пальцы, сплела их, сказала короткое и понятное двоим: — Почему нет? Это было большое, всейное Нет. Это был отказ им от Вселенной. Джон помолчал, а затем выдохнул слегка дрожащее: — Люди умирают. — Значит, Рене бессмертна, — получилось глупо. Она тратила на эти слова какой-то другой, очень важный разговор, словно неслучившийся где-то и когда-то, и происходящий теперь. И ты тоже — осталось на корне языка. — Рене? — он поднял голову, но Роза не хотела смотреть в его чужое лицо. — Я ждала тебя тогда всю ночь. — И я пришел. Он пришел — так и было.       Они лежали очень долго, сплетенные и нежные, и, наверно, в какой-то другой, удачной вселенной, где земля уже давно сгорела, очень по-счастливому влюбленные.       А потом Роза Тайлер исчезла. Совсем исчезла — отправилась в измерения, до которых не добраться Доктору, и не вернулась из них. Осталась на другой стороне жизни. Сделала, что делают люди.       Джону Смиту часто снилось море. Он стоял и смотрел, как целует Розу Тайлер на берегу.       И Солнце в ее глазах.