Плавится кукольный мрамор

Пальцы гладят под. Вытянутые и длинные, угловатые в костяшках и острые длинноватыми ногтями, они скользят по гладкой коже под складками одежд. Шершавые подушечки этих пальцев привычно играют, дразнят, совсем слабо царапая, когда поднимаются, считая под собой позвонки, вверх; Хисока сжимает. Обхвати кукольную талию двумя руками – сомкнутся пальцы. Холодную кожу распаляет рука правая, – тасующая колоды, выкидывающая с надменной грацией припрятанных шутов – она зазывающе искрит на предоставленном для прикосновений мраморе, гладит, заставляя Иллуми выгибаться. Хисока нажимает так, чтобы кинуло в дрожь, скользит, поощряя и стимулируя застыть в изящном прогибе, пока левой рукой вжимает в себя за обхваченную талию. Черыми блюдцами глаз Иллуми почти не моргает. Поддается ласке, прижимается пахом к паху так открыто и позволяюще, что Хисока теряет нить его взгляда. Черный зрачок сливается с чернющей радужкой, кормится беззвездой ночью, и бесстрастное лицо расслабляется. Иллуми смотрит из-под опустившихся век, пускает пальцы в растрепанные волосы Хисоки, слишком по-хозяйски обнимая за шею другой бледной рукой. А под жаркими ладонями лежит все той же, мраморной в изгибе куклой. В черной – подстать глазам – водолазке и бордовой, цветом засохшей крови толстовке Хисоки, вынутой двадцатью минутами ранее счастливицой из шкафа. Любоваться Иллуми Хисоку неизменно хватает надолго. Под закрытыми замками вечности таять песком, пока под пальцами струится водопад тяжелых волос; пока Иллуми позволяет смотреть, очерчивать взглядом все утонченности мрамора куклы, пока позволяет касаться губами холодного, одному ему открытого до ласк тела. Но сейчас часы в голове тикают убегающими секундами. Мороу бы сесть обратно за руль, оставляя Иллуми вернуться спокойно в квартиру, в которой он и без того бывает реже, чем спит в кровати Хисоки, и умчать, минуя высотки, а затем – и окраинские многоэтажки, чтобы уехать из городского центра в ночь. Работа не ждет. И Хисока, бесшумно выдыхая, наконец прижимается. Губы у Иллуми такие же, как под пальцами кожа, холодные и податливые, когда Хисока накрывает их своими, сразу сплетая языки и упиваясь сладким ответом. Иллуми кусается, дышит влажно прямо в поцелуй, вместе с мокрым языком проглатывая и стыд, и совесть. Он едва прикрывает глаза, теряясь отрывистыми вздохами в чужом навалившемся жаре. Мрамор словно тает в настойчивых, почти диких ласках; сознание, забывая заалеть опасным, едва ухватывает момент, в какой Иллуми теряет в этом остервенелом безумстве контроль. Золдик не боится пьянящей шали поглощенного их близостью Хисоки, но находиться в искрящемся пламени дальше, грозязь стечь воском вскоре куда-то ему в ноги, сейчас абсолютно не хочется. Лишь потому Золдик отстраняется. Взгляд у Хисоки дикий. Искренне дикий, затертый до отражающейся в бронзе темноты, бронзе такой гладкой и матовой, что пальцы вздрагивают между прядей огненных волос, порываясь коснуться. В горячей меди растворяется зрачок, тонет звездный блик. В них словно отражается взгляд Иллуми: бездушный и черный. Хисока отличается в момент от безэмоциональных бездн лишь тем, что одну душу все-таки хочет. И уезжая вместе с разумом, Золдик не выдерживает: все же стекает, не успевая отдышаться. А Хисока это понимает – или удачно ловит момент. Иллуми раскрывает помягчавшие от чужой слюны губы, вздрагивает, утончая изгиб, когда кусается Хисока. Мороу засасывает упоительно, настойчиво и жадно, путаясь в языках и под напором давящей на затылок чужой руки прижимаясь ближе, окончательно заставляя Иллуми потеряться в бесконечных, непрекращающихся поцелуях даже тогда, когда, осознаваясь в моментах, Золдик пытается освободиться. Они целуются долго. На мгновения отрываясь, остервенело глотая воздух и отодвигаясь настолько едва, что продолжают соприкасаться носами, и снова, снова, снова продолжая стимулировать нескончающийся жар, словно разойтись на неделю – сложно. Взаимная тоска им чужда. Они не требуют верности, не стремятся связаться больше, чем тонкими нитями недельных встреч, и этот перерыв, вынужденный работой и делами, нужен. Им нельзя утопать друг в друге до потери сознания, чтобы продолжать хоть как-то жить. Поэтому Иллуми, отстраняя бесконечного собой Хисоку, порывается, наконец, разойтись. Руки перетекают на широкие плечи, сжимают, открыто отодвигая, и Золдик не поддается в новый поцелуй. Хисока застывает, послушно останавливаясь, но и отпускать не думает. Несколько секунд Иллуми отчужденно молчит. Впивается сквозь кожанную куртку напряженными дрожью пальцами, смотрит, поджав губы, прямо, глаза в глаза, с привычной холодной безэмоциональностью, так явно отрезающей их друг от друга сейчас, что, казалось бы, все. Хисока всегда ему поддается, принимая игру в свое Иллуми подчинение, но сейчас, уходя от привычного, и не думает на возросшую стену реагировать. Кажется, он замирает прямо в ней, пропуская мимо все попытки Иллуми отстранить. И Иллуми выдыхает улыбчивому привычной хитрецой взгляду, коротко качает головой. Он ведь сам не хочет уходить – и потому сдается. Они снова целуются. В этот раз Хисока, уловив в реакциях Золдика что-то, понятное только себе, отдает в чужие руки контроль, расслабляется совсем, теряя вытекающую из бокала вином всю искрящуюся ярость, и Иллуми сбрасывается в напряжении, буквально чувствуя, как сходит с сжатых крепко на плечах рук дрожь. Так одна скользит наверх, обхватывает худую скулу Мороу ладонью, когда поцелуй совсем размякает, и Иллуми заканчивает его лениво, словно засыпает в уже медлительном движении губ и – почему-то аккуратных – прикосновений языками. Хисока улыбается угловатой ухмылкой, отнимает от согревшейся талии ладони, чтобы одним большим пальцем мазнуть по мраморным, также потеплевшим губам, вытирая слюну. Иллуми сглатывает ее, их общей избыток, и отшагивает, точно финальной чертой разрывая объятия. После долгих минут в жару чужого дыхания и языка оглаживающий лицо ночной воздух кажется до пробирающего морозным. Иллуми почти незаметно морщится, застегивает до половины толстовку, без реакции отмечая, что на спине все уже оправлено, пока Хисока отворачивается к задним дверям блестящей машины. За хлопком автомобильной двери в руки передается сумка. Под светом луны Мороу улыбается опасно. Заложив за спину руки, склонив к плечу голову, отчего растрепанные, не собранные в привычную прическу рыжие волосы закрывают обзор бронзовых глаз, он смотрит прямо в глаза, не пугаясь их хладнокровного ответа. Хисока никогда не вязнет в зазывающих в бездну черных зрачках – а кидается в нее с абсолютной осознанностью. Иллуми натягивает ремешок сумки на плечо, вздыхает коротко, уже кивая Мороу в знак временного прощания, доверительно прикрывая в этом жесте глаза, но с кивка лицо вовсе не успевает подняться. Прикрывший на мгновение веки Золдик отступает, не вздрагивает совсем, лишь замирает, шире открывая и без того большие глаза, когда подбородка, останавливая движение, касаются лукавые длинные пальцы. — Всего лишь фокус, — вдруг шепчет, царапая клыками мочку, у самого уха Хисока. В чем названный «фокус» Иллуми разбирается лишь тогда, когда отошедший демонстрирует на собственном запястье повязанную черную резинку. Рука инстинктивно тянется назад одновременно с коротким поворотом головы – но собранные секундами ранее в высокий хвост именно этой самой резинкой волосы уже струятся по плечам водопадом черных лент. Но, право, он действительно не почувствовал, как распались тяжелые волосы. Так тем укусом за мочку Мороу отвлекал? Золдик вздыхает – хватит с него на сегодня – и тихо замирает. Кивает снова, в этот раз встречая спокойный ответный прощальный жест, и разворачивается, удовлетворенный даже оставленной у Мороу резинкой. Уже у подъезда, гремя ключами, слышит тихие шаги сдвинувшегося позади, хлопнувшую в авто дверь и, кажется, даже заводимый мотор. Не оборачивается и не ждет, скрываясь за подъездной дверью. А с окна на улицу черного ниссана уже не видит.