Игрушки

      Итер спит тихо, спокойно, на боку. На его лице нарисовано умиротворение, которое так хочется нарушить. Паймон сидит за его спиной, закинув на кровать ноги прямо в тапочках домашних, согнув их и сложив на ободранные коленки руки, в которых она держала кухонный нож, который только на днях заточила достаточно. Она сидит, нервно барабанит подушечкой указательного пальца по самому кончику, и ее руки такие слабые и дрожащие, что она почти роняет его лезвием на себя, все же удерживая, улыбаясь криво. Она тянется к косе, хватая ее изо всех сил, словно желая сделать больно таким образом, вдыхает глубоко, подставляет острие к основанию и пилит, отрезая прядь за прядью, пока не может выкинуть на пол всю кучу волос.       — Теперь ты похож на нее не только своим сраным лицом, — наваливается сверху, льнет щекой о щеку, пока парень медленно открывает глаза, впиваясь взглядом в безумие в этих сине-черных омутов напротив. Он не спит довольно давно, просто интереса ради ждал, что же она сделает. Зарежет его? Это была бы занятная, но очень глупая попытка, так как он хотел жить, цеплялся мертвой хваткой за эту возможность даже после смерти сестры. Волосы она тянет неосторожно, даже вырывая несколько штук, отчего затылок покалывает неприятно. Но на волосы ему похуй. Он просто лежит, смотрит своими бархатными глазами, в которых не отражается ничего, когда глаза Пай — наоборот — блестят луной в крупных слезинках. Она ему такая даже нравится. Решительная, горькая и острая, колючая. Ни капли сладости, ни капли чего-то милого, что преобладало в ее отношениях с Люмин.       — Какая ты жалкая дура, — говорит он, скалится, а Паймон только хватается за обрывки волос у висков, уродливо рыдает, отчего ее лицо трясется, зубы стучат друг о друга, и в целом она выглядит так, будто вот-вот взорвется.       — Тварь! Такая мразь, как ты, должна была умереть, а не идеальная она! — хватается рукам за его горло, но ее так трясет, что сжать не получается. Итер кладет свои ладони поверх и надавливает игриво.       — Слабачка, мне стоит помочь? — а в ответ она только падает, бьется лбом о лоб и открывает рот — нос заложило от слез. Тот коротко смеется, тянет ее ближе за затылок и целует в губы — издевается. Нарочито медленно, раздвигая их языком, облизывая целиком и полностью. Его обжигающе-горячий язык обводит внутреннюю часть губ, облизывает десна и зубы, залезает в глубину щек, почти в горло лезет, отчего Паймон начинает подташнивать. Она прикусывает его, берет на себя инициативу и переводит поцелуй в нечто грубое, резкое, животное. По подбородку течет, смешавшись, слюна с кровью, пачкая воротник белой Итеровой футболки. Ему насрать. Ему даже нравится. Он даже кусается в ответ, болезненно и тягуче, оттягивая ее нижнюю губу.       — Идиот! — отстраняется она, тяжело дыша. Ее лицо ужасно красное, мокрое, перекошенное от возбуждения и отвращения.       — Судя по всему, я тебе нравлюсь не меньше Люмин, — сжимает ее бедра до синяков, устраивается поудобнее на спине — так, что теперь она сидит на его бедрах. От его слов лицо Паймон вытягивается от гнева, и она бьет его в нос кулаком со всей силы. Струйкой потекла кровь.       — Как ты смеешь? Я тебя ненавижу! Ты не имеешь никакого морального права говорить о ней так!       Итер смеется. Уже без улыбки на лице, по-злому совсем. Глаза потемнели опасно, и тут же в ее горле сухо, неприятно. Словно песком засыпали настолько, что тяжело дышать и тянет прокашляться.       — Ты забываешься, — воздух вмиг тяжелеет, атмосфера стреляет маленькими молниями по коже. Он хватает ее за волосы — что первое попалось под руку — железной хваткой, тянет, слушает с наслаждением, растворившемся в зрачках, ее вскрик боли и прикладывает головой о подушку. Вжимает в нее лицом.       — Я потерял сестру, мерзкая ты сука, — шепчет на ухо, хватает ее ладонями под ребра, прижимаясь животом к спине. Она его так злит, что хочется убить на месте. Это же его возбуждает ужасно. Играться с Паечкой — милое дело. Такая маленькая, хрупкая и отзывчивая. Испытывает к нему отвращение, злость, все самое плохое и ядовитое, но все равно каждый раз не уходит. Остается рядом, под боком. В близком доступе.       Он на ощупь находит, где заканчиваются ее трусы, под длинной домашней футболкой, без стыда залезает под них. Влажно. Нет ни единого сомнения, что ее точно так же заводит их взаимная нелюбовь. Иначе она бы уже давно ушла, да? Она так не думает, но все равно хнычет от касания ледяных пальцев совсем неприлично. Кусает подушку и толкается навстречу, трется о них клитором. Молчит.       — Пошел нахуй, — хрипит она, почти игнорируя то, как приятно он ей дрочит.       — Пойдешь на хуй только ты сейчас, — отвечает без капли юмора, приставляя ко входу во влагалище свой член, довольно резким движением толкается внутрь, рычит тихо. Он ни капли не переживает о ее состоянии, комфорте и удовольствии. Ему похуй.       — Блять! Вытащи его! — пищит она от боли, в ответ получая только ногти, впившиеся в бедра и монотонные движения внутрь-наружу. Он игнорирует ее просьбу, на что она закусывает губу и обнимает подушку, пряча тяжёлое дыхание в ней. Она чертовки ненавидит такие моменты, но как же ее тело любит подобное. Умом она бы выбрала комфортные и здоровые отношения. Умом она каждый раз выбирала его сестру. Но вот она, а вот Итер. И у них здоровой бывает только ненависть. Это взаимное желание растерзать, заставить то кричать, то заткнуться. Впиться в горло зубами и выпить до дна каждую капельку крови. Не принадлежать, но обладать. Это была ловушка без входа и выхода, обоюдная, такая, что оба проиграли еще до того, как объявили правила веселого конкурса. Пожалуй, все началось даже до смерти Люмин, просто после этого события, которое травмировало обоих, все маски дружбы лопнули, взорвались, впившись осколками в лица, уродуя их гримасами.       Итер кончает на белоснежную спину, покрытую красным и синим от его прикосновений, вытирает небрежно простынями, чувствуя, как дрожит ее небольшое тельце. Слабое, тонкое настолько, что руки тянутся сломать. Он и ломает без приступов совести, надламывает, каждый раз радуясь словно маленький ребенок, разбивший лицо куколке о пол. Он бы тоже хотел так: взять за волосы, приподнять, посмотрев в безумие за шальными огоньками, и раз за разом опускать на кафель, слушая, как быстро, адски больно ломаются кости. Но он этого не делает. Только прижимает ее к себе ближе, прижимает мокрой от пота и спермы спиной к своему животу и раскачивает как младенца, прикрывая глаза. Та уже не плачет, только задыхается через вздох, скрипит и хрипит свистящими звуками. Он улыбается с нотками нежности, кутает объятиями, целует в макушку, холодными ладонями ползет под футболку и гладит бока, щекочет грудь, притворяется нормальным. Его теперь уже довольно короткие волосы падают ей на щеки, и Паймон, совсем сошедшая с ума в этой рукотворной смеси ада и цирка, хватается за них как утопающий за последнюю соломинку, улыбается криво — в совсем извращенной форме нежности и закрывает глаза.       — Люмин…ты рядом?       Итер усмехается мягко, сцепляет пальцы в замок поверх ее горячего — почти лихорадочно — лба.       — Всегда рядом, — шепчет, растягивая губы в жалком подобии проявления нежности, выглядит при этом настолько неестественно, будто манекен из фильма ужасов. Старая, почти древняя фарфоровая кукла с выбитым неосторожным мальчиком лицом и пластиковая фигура человека с силиконовыми уродливыми чертами — вот кто они. Не люди, не пара, даже не психопаты. Просто две неживые вещи, которым было положено валяться в ногах у хозяйки и ждать, когда та растопит печку и выкинет их туда — в пожирающий огонь.       Но хозяйка мертва, хозяйка нежно любила их обоих, оставив на самой видной полке своего дома. Потому остается бесконечно играть ее любимую сценку — сценку любви. Но раз игрушки сломаны, она получается совсем не такой, как задумывалась изначально. Касания рук заменяются ударами, Страсть ненавистью, трепет — трясущимся в истерике телом.       А бесконечное теплое счастье сменилось таким же непрерывным чувством горя, обгладывающим кости колючим зубастым морозом.