Ибрагим.
Ибрагим.
Ибрагим. Аллах, упоминание Ибрагима встречалось чуть ли ни на каждом развороте! Сулейман страшно болен, Сулейман спит и не может проснуться, Сулейман дышит тихо, не шумит носом, наверняка, Сулейман даже не видит снов, а Ибрагим, бессовестно, скрытно, тихо убивавший его несколько долгих лет, о чем повелитель еще не догадывается, как всегда, на первом месте. Опять. Он опять любимец народа, опять примерный муж, любящий отец и гостеприимный хозяин, опять любимый друг, доверенное лицо и ближайший человек во дворце, опять наилучший визирь, опять величайший полководец, опять великолепный музыкант, опять, опять, опять. Про Хюррем не написано ни слова. Хотя, вообще-то, кое-что все же было: «Джихангир, мой славный львенок, снова не может спать из-за болей в спине. Хюррем устала. Мне жаль, что я ничего не могу сделать для своих близких. Все усилия будто превращаются в прах. Ибрагим обещал что-нибудь придумать.» Ибрагим. Обещал. Что-нибудь. Придумать. Ибрагим обещал. Ибрагим. Ибрагим. Ибрагим. Вчера Ибрагим привел лекаря, который смог сбить жар, окутавший тело Сулеймана, который смог вернуть его из адского огня в привычную прохладу живого покоя. Опять он, и снова обошел её, обогнал на крутой лестнице жизни и оказался выше на несколько ступеней. Хюррем, не раздумывая, почти отчаянно вырывала страницы из книги, сминала листы и отправляла их в камин на жестокий суд пламени. Скулеж, переходящий в рыдания. Служанки, стоящие до этого за дверью, вновь вошли в покои, стараясь поднять госпожу с колен, но она вырывалась, царапала короткими, обломанными ногтями кожу рук девушек, неистово кричала и раскидывалась ядовитыми проклятиями. Сжимая, до боли, в руках помилованные, оставшиеся страницы, она словно наугад шла, почти бежала, в другое крыло дворца, к султанским покоям, чтобы посмотреть на него еще раз, прикоснуться губами к горячему лбу, дотронуться до недвижимой руки. Ибрагим, видимо, придерживался той же цели, ибо шел с противоположной стороны коридора. Служанки остаются сзади, как и солдаты визиря, и оба идут навстречу друг другу, он — с опаской, она — с желание вцепиться и задушить его собственноручно. — Госпожа, — он кланяется, и вид у него уставший: глаза красные, а темные следы вокруг глаз, кажется, увеличиваются с каждым днем все больше, и Хюррем знает, почему это происходит, все знают. — Почему ты всегда впереди меня? Она поджимает губы, из глаз чистоводным ручьем бегут слезы, стекают по подбородку. Если бы она собиралась на пару секунд дольше, он бы пришел раньше, снова бы оказался впереди. Ибрагим молчит. Хюррем вытирает уголки глаз, тыльной стороной ладони протирает нос и опускает взгляд, чтобы стража не видела её уязвимости. — Почему Вы плачете? Потому что, в первую очередь, ей невероятно страшно, ведь Сулейман может просто-напросто никогда не пробудиться, и тогда ей и её детям больше никогда не увидеть доброго утра. Потому что единственный мужчина, которого Хюррем любила по-настоящему, и который, как ей кажется, любил её, с минуты на минуту может бесследно исчезнуть навсегда. Потому что, если Сулейман все же очнется, то Ибрагим все еще будет для него самым-самым, ни она, ни кто-либо из её детей, а именно Ибрагим. Ведь неспроста столько лет все его проступки прощались не колеблясь, столько лет он изменял самой любимой сестре султана, и вышел из воды сухим, столько лет он строил козни против самой Хюррем, задумывал коварные заговоры, плел не единожды интриги, но остался, и навсегда останется, на пьедестале лучших. Ревность разъедает душу, и Хюррем с трудом дышит. Столько лет упорного труда, убийственной борьбы друг с другом, но в итоге все это совсем не имело смысла, никогда. — Не твоего паршивого ума дело!