***
[Отрывок из совместного интервью Накахары и Дазая для Stray Dogs Podcast, 2018 г.]
ХАРУНО: Дазай-сан, спасибо, что присоединились к нам сегодня. Вы уже давно пара, верно? ЧУЯ: Около девяти лет, да. ХАРУНО: Точно. Все фанаты The Sheep, конечно, болеют за вас. Это идеальная история, не так ли? Фанат встречается с рок-звездой. Это мечта каждой маленькой девочки или мальчика. Чуя, твои товарищи по группе, кажется, поддерживают тебя, правда? ЧУЯ: Да, они рады за нас. Тоже безумно раздражает. ДАЗАЙ: Им нравится, что мы вместе. Чую легко смутить. ЧУЯ: Заткнись, Скумбрия. ХАРУНО: [Посмеивается] Ваши фанаты любят наблюдать за тем, как вы общаетесь в сети, и о ваших отношениях уже много сказано. Мы также много слышали о различиях в ваших музыкальных жанрах и воспитании, но как бы вы определили свои отношения? ДАЗАЙ: Легко! Мы родственные души— ЧУЯ: Мы застряли вместе. На жизнь. Вот и всё. ДАЗАЙ: Это цундере определение родственных душ от Слизняка. ХАРУНО: [хихикает] Не могли бы вы рассказать нашим слушателям, как вы познакомились? ДАЗАЙ: Верно, это было довольно давно. Я даже не помню подробностей. Разве всё не началось в тот день, когда...***
В среду 23:30, 31 декабря 2008 года, Дазай впервые встретился с Накахарой Чуей. The Sheep выступали во время новогоднего фестиваля, который занял подземный бар в Токио, и Дазай купил билеты на последовавшую за этим вечеринку. Посмотрев на свой банковский счёт, Дазай решился дождаться даты, когда группа выступит где-то недалеко от Токио, потому что он не собирается вкладывать деньги в поездку на поезде с группой, которая ему никогда не собиралась нравиться. (Но ему понравилось. Боже, ему действительно понравилось.) Прошло шесть месяцев с тех пор, как Одасаку подарил ему этот диск, но звучание The Sheep затягивает. Теперь он знает все песни наизусть и обнаружил значение Золотого Сечения в чертах лица Чуи: он запомнил его по фотографиям в интернете и видео с концертов, потому что этот парень просто великолепен. Как полярное сияние и лесной пожар. Этот человек — рок-звезда. Он держит сцену так, будто это ничего не значит, как будто это легко, хотя Дазай всю свою карьеру боялся, что внимание публики вскоре исчерпается. При личном общении и во время живых выступлений это привлекательное самодовольство ещё более отчётливо замечается. Сценическое поведение Накахары Чуи бьёт по лицу, так и есть. Его серебряно-чёрные тени на глазах, татуировка черепа овцы на коже, остроумная игра слов, вдохновлённая стилем Ракуго, в его песнях. Некоторые из текстов читаются как стихи Танка. Словно поэзия в музыке. В ту секунду, как их взгляды встречаются в баре на вечеринке, Дазай обнаруживает, что его осколки от достоинства разбросаны повсюду. Чувство бесконечности овладевает им, хватает за волосы и прижимает к удивительному открытию в том, что он, в конце концов, человек, несмотря на постоянные попытки отрицать это. Господи, думает он, помилуй. Однако он действительно хочет, чтобы Чуя швырнул его о любую поверхность в этом здании. Они изучают друг друга издалека, кажется, целую вечность, прежде чем Чуя приближается к нему, сделав первый шаг. Большую часть вечера вокалист смеялся с группой людей, которых Дазай определил как лидеров фан-клуба Овец (фан-клуб, который Дазай собирался завоевать, клянётся он себе). Пока он изучал эту сцену издалека, наполовину с любопытством, наполовину с отвращением, в животе рычало что-то ужасное. Зависть, должно быть. Пока Чуя не подходит к нему, то есть. Покачивая бёдрами в этих греховно узких рваных джинсах, как будто проклятое место принадлежит ему. Как будто он владеет всем сердцем Дазая. Он прислоняется своим бедром к стене рядом с ним — кусок бетона, покрытый граффити и отделяющий лестницу, ведущую к выходу. Взглянув на него, Дазай заставляет себя игнорировать то, как незнакомцы выходят из двери туалета в нескольких шагах от него, где бас едва перекрывает звук трахающихся, стонущих людей. — Тебе весело? Дазай пожимает плечами, изображая незаинтересованность. — Не так уж и плохо. — Мои подруги вон там, им любопытно, есть ли у тебя какие-нибудь планы на предстоящий год, — Чуя коротко посмеивается, и Дазаю приходится заставить себя не смотреть на остальных членов фан-клуба. — Я сказал, что спрошу. У меня лично довольно дерьмовый план — не быть придурком. Это всё, что мне нужно в следующем году. Хотя ты похож на человека, у которого должен быть более чёткий ответ. — Я не планирую доживать до конца этого года, — отвечает Дазай. — Правда? — Голубые глаза чистого океана моргают на него, и, боже, такие по-детски наивные. — Было бы жаль. Почему, думает он, хочешь, чтобы я остался здесь? — Прости, что разочаровал. — Ничего, всё хорошо. Тогда, может быть, ты расскажешь о себе поподробнее? Под хрустальными небесно-голубыми радужками Чуи он чувствует себя странно заметным. Будто эта ясность может заразить и его душу, обнажиться. — Может быть, — отвечает он. — Зависит от того, что ты хочешь знать. — Ты куришь? — Почему бы и нет, — Дазай пожимает плечами, принимая сигарету, которую ему предлагает Чуя. Тот вытаскивает её из зелёной пачки — «Golden Bats», название, выбитое готическими чёрными буквами. Взяв сигарету, он замечает, что пальцы Чуи покрыты порезами и крошечными мозолями из-за репетиций. Живые, любящие пальцы. Чуя усмехается. Кажется, он доволен. — Ты не из стеснительных, ха. Всегда у тебя так — не моргнув, принимаешь сигареты от незнакомцев? — А ты всегда предлагаешь их незнакомцам? Не отвечая на это, Чуя тянет за своё колье, которое оказывается зажигалкой. Серебро, в форме шара Вивьен Вествуд, осыпанное драгоценными камнями на блестящей поверхности. В руках Чуи выглядит элегантно, словно дизайнерский шедевр, а не ювелирное изделие массового производства. Рыжий закуривает и затягивается — глубокий, полный вдох, при котором Дазай может видеть, как его рёбра втягиваются из-под глубоких провалов чёрной рубашки без рукавов — глядя на колье так, будто он собирается кинуть его Дазаю. Прошла секунда, Чуя скользнул взглядом между ним и серебряным шаром. Затем он, кажется, передумал. Его мыслительный процесс подобен полёту бабочки, понимает Дазай, невероятно быстрый. Кто-то кричит на заднем плане, что уже полночь. Вокруг них раздаются хихиканье и крики, когда Чуя наклоняется вперёд, а Дазай не успевает ускользнуть от внезапной близости, с нетерпением ожидая момента, когда кончики их сигарет соприкоснутся. И так это случается. Тонкий, шипящий звук, обжигающий до ожога, наполняет его барабанные перепонки и смывает шум из бара. Одна сигарета зажигается от другой, их носы соприкасаются, и сердце Дазая как будто разрывается. — Меня зовут Чуя, кстати, — говорит Чуя, находясь всё ещё невероятно близко. Его голос бархатный, жестокий как грех, прорываясь сквозь мозг Дазая. — С Новым, блять, годом.***
[Отрывок из временной метки Stray Dogs Podcast 02:51-03:20]
ЧУЯ: В то время я не знал, что это тот самый скрипач, но могу сказать, что мне было всё равно. Конечно, я и раньше флиртовал с фанатами, но никогда не чувствовал такой непосредственной связи с кем-либо ещё. Я хотел встретиться с ним снова. Абсурд, правда? Безумие, ведь достаточно одного мгновения, и вся твоя жизнь пойдёт под откос.***
Чуя наслаждался приливом адреналина, заканчивая свою последнюю песню. Оглушительные волны аплодисментов омывали его, и он головокружительно ухмылялся толпе. Кланяется и благодарит публику, прежде чем уйти со сцены в сопровождении своих товарищей по группе. Юан машет толпе, а Ширасе стоит позади, улыбаясь фанатам, выкрикивающим его имя, и задавая вопросы первым рядам: «Вы нас любите? Насколько сильно?». От каждого ответа он сиял, как сумасшедший. Хватая бутылку воды и жадными глотками осушив её, Чуя кратко рассказывает об успехах этой ночи. Ему стоит снова сменить состав участников, может быть, удивить своих поклонников и самого себя. И он знает, что устроил людям великолепное шоу, но он также знает, что завтра мало что из этого вспомнит. Он делал это так много раз, что всё переросло в рутину. Даже вечеринки всегда одни и те же — другой город, но знакомые лица из их фан-клуба в Йокогаме. Они начали распространятся до Токио, некоторые появились и в Осаке, одному богу известно, как они услышали о них и откопали их диски, учитывая что группа незначительная, местная. Пиратство, наверное. Это не было бы так уж странно в эпоху, когда каждый может стать современным Кейзори Куэмоном, пиратом, скачивающим что-то и притворяющимся, что это бесплатно, пока другой прилагает максимум усилий для поисков. Чуя появляется на вечеринке с затянувшимся чувством усталости, покалывающим в глазах; они пересохли от густой подводки и дыма, он молча боится шумной толпы, которая ждала его. Общение с фанатами — это тоже часть работы, любил говорить Хиротцу. Старик продолжал придираться к нему за «дружелюбие» и «доброе отношение к людям, которые, по сути, платят ему за квартиру». Он видит знакомые лица, людей которые на него работают, людей, которые чего-то от него хотят, людей, которые притворяются, что им нравится. Именно тогда он замечает того человека — долговязый, красивый лицом, стоящий у стены с нетронутым стаканом виски. Он, должно быть, примерно того же возраста. Тёмные волосы ниспадают на бледный лоб, одет в повседневный синий свитер и светлые брюки. Его правая нога нервно подрагивает, этот парень как будто отделён от толпы. Чуя помнит новогодний фестиваль и вечеринку, полную незнакомцев. Некоторые оказались более интересными, чем другие. Той ночью Чуя помнит вечеринку и сигареты. После этого он намеривался пригласить незнакомца выпить, но Ширасе и фанаты утащили его, прежде чем он успел. Воспоминания о том вечере размылись, но искра между ними вспыхнула по-настоящему. Он хотел его поцеловать, но не сделал этого. Блин, почему он этого не сделал? С тех пор он жалеет об этом. Итак, теперь он идёт к нему, прокладывая себе путь сквозь тела. Чуя подходит и хлопает его по плечу, достаточно легко, чтобы не причинить боль, но недостаточно, чтобы его не проигнорировали. Сигаретный мальчик разворачивается, надув губы, как только узнаёт, кто к нему обращается. — Привет, — говорит Чуя, ухмыляясь. — Давно не виделись. Теперь вблизи он может видеть, что глаза Сигаретного мальчика не ореховые; они тревожного янтарно-красного оттенка, словно мёд. Восхитительно сладкий, но с горчинкой, вызывающий привыкание. И эти глаза могут легко убить, если забыть обратить на них внимание. — Чуя, — говорит Сигаретный мальчик. — Во плоти, — он дарит ему улыбку — и знает, как свет падает на его серьги, колечко и колье на шее. — Ты выглядишь так, будто кто-то хочет ударить тебя ножом в спину. Разозлил кого-нибудь? Сигаретный мальчик улыбается. Этот жест показывает ямочку в правом углу его рта. — Боюсь, я заработал себе ужасную репутацию после того, как сказал, что Нирвана слишком переоценена . Ошеломлённый Чуя взрывается хриплым хохотом. У него горло итак болело после двух часов пения, но этот парнишка? Боже, он заставляет его смеяться даже сквозь дискомфорт в связках. — Как ты посмел. — Клянусь. Кто-то угрожал ударить меня. — Почему ты так сказал? — Интеллектуальная честность, полагаю? Веселье затрагивает струны души Чуи. — Вау, да ты тот ещё придурок, — говорит он, хотя в его тоне чувствуется восхищение. Он всегда любил нарушителей спокойствия. — Но ведь объективно всё верно. Как могут эти люди любить нефильтрованные, плохие гитарные переливы и отвергать искреннюю попытку песен Рюка и Минъё? Легко хвалить за шум, когда он не имеет мелодической ценности. — Ты кое-что об этом знаешь, да, — мычит Чуя, потому что назвать Сигаретного мальчика снобом было бы слишком легко. Ему до смерти хочется узнать, можно ли выбить из него это святое отношение, так что нет нужды вступать в споры. — Иногда играю, ничего серьёзного. — На чём? — Скрипка, наверное. Не важно, — говорит Сигаретный мальчик, а затем отмахивается от этого, как будто эстетика может прикрепиться к нему. — И, не знаю, мне просто некомфортно в такой обстановке. — Смелое заявление, когда не пропускаешь концерт, и мы встречаемся на афтепати The Sheep. — Значит, ты правда меня запомнил. — У меня хорошая фотографическая память, — говорит Чуя, наклоняясь ближе. Он мог бы признать, что этого человека трудно забыть, и это было бы правдой, но он не намерен так легко тешить самолюбие того. — И бинты хорошо запоминаются, если честно. Следуешь моде? — По необходимости, — отвечает другой, не упуская ни секунды. «Не твоего ума дело», — вот, что означало. Чуя не вздрагивает, но может поспорить, что большинство людей займут оборонительную позицию и станут настаивать. — Хорошо. Без вопросов. — Спасибо. — Но я рад снова тебя видеть. Выглядишь хорошо. — Я не был трезвым, когда ты меня видел в тот раз, так что я не питал никаких ожиданий, — говорит Сигаретный мальчик. «Бинтованный» — ещё одно хорошее прозвище, — предполагает Чуя. — Ты там был великолепен. — Спасибо, — отвечает он, откидывая волосы назад, чтобы не обращать внимания на комплимент — бледные пальцы прочёсывают рыжие пряди, чуть вспотевшие под палящим светом сцены. Большинство людей находят это сексуальным; честно говоря, ему просто хочется сбежать в душ, но он может уделить секунду такому красивому парню. В конце концов, это, должно быть, его год. — Я заметил тебя со сцены. Подумал, что подойду и поздороваюсь. — Ох, это уже одержимость? Плотоядная ухмылка тронула губы Чуи. — А ты возражаешь? — Я думал... — Ах, ну тогда всё решено. Тон Сигаретного мальчика звучит так отчаянно, как и его собственный. — Я думал, из-за света ты не видишь толпу? — Обычно, да. Но если ты в первом ряду, это другое — зависит от того, ищу ли я кого-то конкретного, думаю. — Чуя кого-то искал? И что же, нашёл? — Полагаю, — говорит Чуя, наклоняясь вперёд. Когда его пальцы обхватывают лицо парня, другой не ускользает от прикосновения, прижимаясь к нему, как щеночек. — Должно быть, этому человеку очень повезло. — Ты мне скажи. Так-то, понимаешь ли... — С каждой секундой он сокращает между ними расстояние. — Я ищу тебя с Нового года. Сигаретный мальчик замирает, как будто не ожидая такого бессмысленного флирта. Он похож на человека, который знает, как заставить женщин влюбляться в него — мягкие розовые губы компенсируют острые бёдра, руки и скулы — так что Чуя всё равно не может догадаться, почему мужчина кажется таким напряжённым. — А, ах, э... — бормочет тот, но больше заикается. — Есть ли у тебя имя, или я буду называть тебя Сигаретным мальчиком вечно? Затем Чуя приоткрывает губы и всё наклоняется вперёд — достаточно, чтобы расслышать тихое: «Дазай, меня зовут Дазай» и запечатлеть в поцелуе. Красивое имя звучало странно знакомо. Сначала он целует его нежно и осторожно, становясь смелее, когда тот тает в его объятьях. Его конечности гибкие, стройные, как зелёные листья тростника весной, дрожащие под руками Чуи. Дазай целует в ответ, обнимая за шею — долговязыми, как ветки ивы, руками, но полный энтузиазма. Он приоткрывает губы под нежным толчком языка, исследуя рот Чуи своим, одинаково смело и тревожно; жаждет большого, но боится всё испортить. Издав гортанное мычание и коснувшись подушечкой большого пальца острой скулы, покусывая нижнюю губу Дазая, рыжий хотел заверить его, что в этот миг испортить ничего нельзя. Ему нравится, и это достаточно. Потому что Дазай чувствует себя фарфором под чужими руками, как будто он может разбиться, если Чуя будет играть с ним слишком грубо. Если ему понравится слишком сильно. С недовольным ворчанием Чуя отстраняется, когда ему приходится напоминать себе, что они всё ещё в разгаре вечеринки и любой может им помешать, обвиняя его в том, что он думает членом и дурачится с фанатом вместо того, чтобы работать. Он чувствует себя так, будто попал в тупик, что некрасиво. Тем не менее, часть его мозга уже рассматривает варианты того, что бы они могли сделать. Однако его большой и указательный пальцы остаются на подбородке Дазая лёгким прикосновением, как крылья бабочки. Он хочет большего, и хочет всего. — Приятно познакомиться, Дазай, — мурлычет Чуя. «Надеюсь в ближайшее время узнать, как ты будешь чувствоваться подо мной», — думает он, даже и не представляя никогда, что в конечном итоге проклянёт себя.***
[Отрывок из временной метки Stray Dogs Podcast 04:48-05:15]
ДАЗАЙ: Мне потребовалось две секунды, чтобы осознать, что я ошибался насчёт The Sheep. Но я всё равно никогда не хотел любить Чую. Когда я впервые вошёл в концертный зал, я был решительно настроен его ненавидеть. ХАРУНО: А потом?.. ДАЗАЙ: А потом я смотрю на него, он смотрит на меня — искра, буря, безумие... Я навсегда потерялся.***
Чуя входит в гримёрку за кулисами с улыбкой на лице. Адреналин шоу прилипает к нему, превращая воздух в сахар. После хорошей ночи кровь у него густеет, серотонин пощипывает в уголках его рта ребяческой ухмылкой. Как только он входит, то замечает знакомую фигуру, сидящей на диване. Тёмные кудри, бинты и тонкие пальцы, перелистывающие журнал. — Хай, — говорит Чуя. — Думал, не увижу тебя сегодня вечером. — Я пробрался сюда пораньше, чтобы люди не задавали вопросов, но и не стал бы пропускать шоу. Юан была великолепна, но ты что-то изменил в аранжировке Tained Sorrow? Смело, мне нравится. — Ты не должен быть здесь. Дазай цыкает. — Тогда Чуе не следует так легко раздавать пропуск за кулисы. — Это не то, что я имел ввиду. Разве тебе не нужно было быть в другом месте? Несмотря на небольшое преимущество вопроса, Дазай по-прежнему не поднимает взгляд. — В каком смысле? — В Opera City Hall, тупица. Ты же тот скрипач, да? Который говорил об уходе. Тот самый юный гений, которому, несмотря на отставку, предстояло произнести речь перед администрацией города, чтобы благословить недавно отремонтированный концертный зал. Однако, похоже, бродяга предпочитает пробраться на концерт The Sheep, чем защитить свою репутацию и прославиться так, как того заслуживает. Открыв рот, Дазай отрывает взгляд от журнала и переключает своё внимание на Чую. На лице мелькает удивление. — Ох, значит, ты знал. — Юан рассказала. Как тебе удаётся быть таким незаметным? Скрытая улыбка, которую Дазай дарит ему, приводит его в бешенство. — Я не такой, как ты, чиби. Большинство людей не знают меня в лицо, но помнят лишь имя. Чуя закрывает за собой дверь и подходит к дивану. Он садится рядом с Дазаем и обнимает его за плечи. — Итак, давай к сути. Что ты думаешь о моём выступлении, мистер Гениальный Скрипач? В том, как Дазай кивает, есть настоящее бесстыдство — как будто он умоляет, чтобы его трахнули. — Было хорошо, — говорит он, — выступления The Sheep всегда не плохи, если тебе интересно моё мнение. У тебя мощный голос, ты умеешь держать сцену, за тобой увлекательно наблюдать — ты фронтмен, а не какой-то подражатель кому-то. Ты настоящая находка. — Но?.. — Без «но». Брови Чуи почти сошлись на переносице из-за его замешательства. — Тогда почему ты говоришь так, будто пишешь рецензию или что-то в этом роде? — Потому что я полагал, что фраза «Я думал о том, как ты меня трахаешь большую часть времени» было бы слишком грубой. Мгновенно волна гордости поднимается по телу Чуи, поджигая его лёгкие. Он дёргает уголками губ, его глаза озорно сверкают. Наклоняясь через подлокотник дивана, приближается к Дазая и прижимает сухие губы к волосам того. — Знаешь, — шепчет Чуя совсем недалеко от его уха, — я рад, что ты сказал это. Потому что Бог знает, он тоже хочет трахнуть Дазая. Ни одному из них больше не нужно ободрение. Чуя сокращает дистанцию и целует его, электрический разряд пробегает по телу, словно жидкое серебро. Он просовывает язык ему в рот и слышит стон, когда Дазай обнимает его за шею. Углубляет поцелуй и притягивает ближе к себе. Их поцелуй нарастает как симфония, крещендо похоти, эхом разносящеяся по комнате. Чуя ухмыляется в губы Дазая, когда тот шепчет его имя себе под нос, погружая пальцы в рыжие пряди. Когда он отстраняется, делает короткий вздох, на его щеках замечается розовая пыль. Ямочки всё ещё здесь, и их всё ещё можно целовать, искушая Чую снова сократить этот разрыв и прижаться. Вместо этого он лишь проникает в пространство Дазая, не касаясь его, ухмыляясь по-лисьи. — У тебя музыкальные пальцы, — произносит он, взяв чужую руку в свою. Мгновение он изучает худые, бледные фаланги и блестящие ногти, ухоженные до совершенства. — Хм, да? «И ты знаешь, как играть со мной так, будто я создан для того, чтобы петь под твоим прикосновением», — думает Чуя, но не говорит вслух. — Ага, неудивительно, что ты такой маленький шикарный парнишка — руки тебя выдают. Музыкальные руки. — Значит, Чуя считает меня шикарным? — Так и есть, — он усмехается, прижимаясь губами к впадинам нежной плоти между пальцами Дазая, высовывая язык, быстро облизнув. — Хочешь опровергнуть? Прежде чем он начал посасывать его пальцы, Дазай запрокидывает голову. Глаза прищурены, а губы приоткрыты в дрожащем стоне. Когда на его действие отвечают энергичным, более громким нытьём — да, ещё, и о, господи, Чуя — сердце рыжего млеет. Он, должно быть, сумасшедший, потому что готов погубить себя ради шикарного парнишки с музыкальными пальцами и грустными, очень грустными глазами. Это небезопасно и слишком рано. Подобные истории никогда не заканчиваются хорошо, потому что большинство трагедий начинаются с любовных историй. Но Чуя догадывается, что если эта история с Дазаем закончится плохо, он заработает на каких-нибудь грустных песнях и пойдёт дальше. В любом случае, это будет победа. — Так что ты намерен делать сейчас? — спрашивает Чуя, прижимая Дазая к дивану. Что ты будешь делать, когда похоть обернётся против тебя? Знаешь, такое часто случается. Когда ты это поймёшь? Ты когда-нибудь влюблялся? Ты хочешь этого? Ты жалел об этом когда-нибудь?***
[Отрывок из временной метки Stray Dogs Podcast 09:36-10:00]
ЧУЯ: Моя татуировка овцы? Ах, да. Мне было восемнадцать, когда я сделал её. У Юан и Ширасе тоже есть, но моя побольше. Я привязываюсь к идеям, понимаешь? Я сентиментальный ублюдок. И изо всех сил стараюсь, чтобы в конечном итоге переусердствовать. Думаю, то же самое и с любовью: когда я теряю бдительность, то падаю, это не легко, но сильно. От этого каждый раз больно.***
«Я отдал тебе лучшие годы жизни». Вот что любовь всегда значила для Чуи — то, что он представлял себе, когда люди говорили про родственные души. Любовь — это значит отдать кому-то всё своё существо, ничего не ожидая взамен, отобрать свои лучшие годы — свои единственные годы и положить их к чьим-то ногам так, как будто в конце концов эти лучшие годы вообще ничего не значат. Это то, что отец Чуи кричал его матери, когда она ушла к другому мужчине, и они ругались об этом, пока Чуя в где-то в доме сидел, веленный смотреть мультфильмы. Ему было семь. В каком-то смысле это стало для него «любовью», по иронии судьбы, которая диктовала, что он обнаружит настоящую привязанность только тогда, когда она выйдет за дверь. Говорят, что искусство расцветает в страданиях, и он винит, по крайней мере, часть своих песен, в этом наследном забвении. Но всякий раз, когда он и Дазай собираются вместе в гримёрке Чуи, тот играет на гитаре, а Осаму слушает, он понимает, что не хочет отдавать свои лучшие годы. Он хочет сохранить эти годы близко к сердцу и разделять их с мальчиком, сидящим на диване и подпирающим подбородок ладонью, пока Чуя поёт ему. Он выглядит таким невинным — Дазай в такие моменты. Он похож на человека, жаждущего любви, на человека, с которым Чуя хочет разделить свою жизнь, а не только её лучшие годы. Он никогда не хочет стать похожим на своего отца и кричать «Эй, вернись, я отдал тебе лучшие годы жизни!» хлопающей двери. Нет, он хочет сказать: «Мы через многое прошли и не хотим это отпускать». Теперь их сущности переплетены. Было ли это глупо? Беззащитная, глупая юная любовь. Такая, которая заставляет Дазая пробираться за кулисы и каждую ночь подкупать охранников; такая, из-за которой песни о ней слетают с губ Чуи, как обещания. Когда Дазай говорит, что его песни прекрасны, даже самые новые и грубые, Чуя ему почти верит. Это, конечно, неправда: над ними всегда нужно работать. Они пока несовершенны, и Юан нужно помочь ему с мелодией, бог знает, когда Ширасе передаст ему ноты со своим чёртовым соло баса. Но Дазаю нравится то, что он пишет, иногда даже вносит предложения, и это оправдывает усилия. Всякий раз, когда Чуя просит его сочинить песню, Дазай отказывается. «Я не могу, — говорил он. — Уже не знаю как». Чуя понимает его и никогда не давит. Потому что внезапно без Дазая не существует ни одной песни о любви, и все его лучшие годы посвящены Дазаю — и посредственные тоже. Даже те, которые были совсем не хороши. Семилетний он, тот, который так и не исцелился, поправил своё определение любви: «Наши сердца — одно единое. Я твой с того момента, как пришёл в этот мир. Мне нечего тебе дать, потому что мои лучшие годы, да и плохие тоже, всегда были твоими». Конечно, есть только одна маленькая проблема. — Эй, как ты думаешь, другие фанаты будут рады знать, что мы встречаемся? — спрашивает Чуя с улыбкой на губах, кладя гитару на диван рядом с собой. Дазай выпрямился, вытянув длинные ноги. — Типа они знают тебя и всё такое. Дазай невозмутимо глядит на него. — Они будут в ярости. — Ха, серьёзно? — Я не шучу, — он скрещивает ноги, его голос был настолько блаженным, что Чуя нахмурился из-за очевидного несоответствия между его словами и тоном. — Некоторые, конечно, были бы счастливы, но это было бы ужасно для твоей репутации, особенно потому, что большинство из них меня знают. И они захотят убить меня. — Звучит немного экстремально. — Ты недооцениваешь их чувства собственничества. Твои любимые солдатики запугают меня до смерти за то, что я украл тебя у них. Чуя смеётся. — Ты никого и ни у кого не крал, придурок. — Но они видят это именно так. — Нет вины в том, что мы... — Мы что, Чуя? Трахаемся? Я притворяюсь, что прощаюсь с ними, когда возвращаюсь к тебе? Брось, то что мы делаем, — это круто, и мне нравится, но решение принимаем мы за спиной твоих же фанатов. — Возможно, твоей амбициозной заднице не стоило становиться президентом в моём фан-клубе. — Я никогда не говорил, что возражаю, — замечает Дазай, отмахиваясь от обвинений. — На самом деле, мне это очень нравится. Но я говорю о том, что мы активные лжецы. И это нормально, если мы честны друг с другом и с самими собой. Чуя выпячивает губы. — Мы не лжецы, — настаивает он, хотя и подозревает, что Дазай может быть прав. — Мы даже не фотографируемся, когда вместе. — Это всего лишь вопрос конфиденциальности. — Ты даже не разговариваешь со мной на публике, слизень. Чуя облизывает губы, не зная, что ответить. Да, он может трахать Дазая на диване в гримёрке после каждого выступления, но он не может публично лайкнуть одну из его размытых, депрессивных фотографий о консервных крабах, которые тот съел на ужин. Он может зубами рвать бинты, но не может держать того за руку на концертах. И поэтому он делится с Дазаем всеми своими секретами и ограничениями. С побеждённым вздохом, Чуя рассеянно перебирает струны на гитаре. — Знаешь, что? Забудь. Меня не волнуют, что они думают. Дазай одаривает его улыбкой — она кажется какой-то отстранённой, лаконичной. Как будто всё, что у них есть, должно существовать за закрытыми дверьми, где они в безопасности и репутация Чуи не пострадает. — Но ты знаешь, — говорит он, его тон сладкий, но безрадостный, — что тебя это волнует, и это вполне справедливо. Ты был бы сумасшедшим, если бы не обращал внимания на опросы и популярность. Ты артист, твоя работа — защищать свой публичный имидж. — Моя работа — играть музыку. — Это безумно наивно, и ты знаешь это. — Тогда почему бы мне в следующий раз не вывести тебя на сцену и не спеть прямо тебе в лицо? — спрашивает Чуя. В ту секунду, когда он произносит эти слова, они возникают в его сознании, реальные, как сон, и во всех красках. Драматическим взмахом руки Дазай делает вид, что задыхается и прикладывает ладонь к груди. — Ты бы не посмел. Наклонившись ближе, Чуя чувствует, как на его лице расплывается улыбка. — О, я бы посмел. Мне бы хотелось увидеть их рожи, когда они узнают, что ты мой. — Я лучше умру, — говорит Дазай. — Подумай об этом: мы с тобой делим сцену. — Ух, это было бы отвратительно. — Он корчится. — Это было бы так отвратительно. — Ой, пошёл нахуй. Ты жаден до внимания, Бинтованный. — Я лучше прыгну с моста, чем буду стоять на сцене, пока креветка поёт мне серенаду, а кучка одержимых миньонов ненавидит нас. — Не драматизируй: это было бы весело. Даже романтично. Дазай закатывает глаза. — Была бы катастрофа. Придвигаясь ближе, Чуя задерживается в нескольких миллиметрах от его губ. Почти поцелуй, признание, которое нужно принять и потребовать. «Я уничтожу этого прекрасного парня», — обещает он себе. Он сожрёт его внутри и снаружи — и они станут одним, исчезнут в теле друг друга, и станут частью вселенной. Тогда годы уже не будут иметь значения. — Звучит забавно, тебе не кажется? Эти люди хотят тебя убить — хорошо, тогда я не против. Пусть попробуют, — говорит Чуя и прижимается к чужим губам лёгким чмоком. — Будем убиты вместе.***
[Отрывок из автобиографии Накахары Чуи «Darkness My Sorrow», страницы 162-163, 2016,Kadokawa Shoten Publishing Co., Ltd. ]
— Мы с Дазаем продолжали видеться на вечеринках в течение следующих шести месяцев. В отличие от Ширасе, я очень расслаблен во время концертов. В то время мне особенно нравилось выступать вживую — до сих пор это люблю, но именно на небольших площадках есть ощущение близости, которого я не могу найти на стадионах и фестивалях. Когда я гулял по тем барам, всё казалось таким знакомым, как будто моя работа, моя музыка или моя жизнь вообще не менялись; я вздохнул, вышел на сцену и молчал. До тех пор, пока не увидел Дазая. Как только я заметил его в толпе, моё чувство собственности разлилось по всему залу. У него были такие глаза, тревожные и глубокие, как грех, который говорил мне: «Я вижу тебя, ты близко». А потом моё сердце начало колотиться — и я больше не молчал, я больше не был на земле, но был готов сотрясать звёзды. Я мог бы разрушить дом, пока Дазай смотрел на меня.***
[Отрывок из временной метки Stray Dogs Podcast 11:53-11:09]
ДАЗАЙ: После той ночи, когда мы встретились, я начал сочинять песни, которые мог бы петь Чуя. Но ничего не сказал ему, конечно же. Он не знал, что ворвался в мою жизнь как революция и разнёс меня на куски.***
Лето 2010 года. Они играют в Ацуме, и никто из The Sheep не видел Дазая уже несколько месяцев. Даже его сообщения в официальном фан-клубе настолько спорадичны, что на помощь пришёл новый админ. Такое случается, предполагает Чуя, особенно с избалованным отродьем вроде Дазая. Люди постоянно меняют музыкальные вкусы — может быть, он даже нашёл девушку или типа того. В любом случае Чуя клянётся себе, что не раздражён. (Но он раздражён. Безумно.) Чуя выходит на сцену. Его шаги легки, несмотря на тяжёлые армейские ботинки, пульсируя в уютном пространстве. Воздух пропитан стойким запахом сигарет, клубы дыма разносятся по комнате, пока он ловко настраивает микрофон. — Спасибо, что пришли сегодня, — говорит Чуя хриплым голосом — намеренно, наклоняясь к микрофону. — Мы The Sheep. Толпа разражается аплодисментами, жаждущими выступления, а вытянутые руки пытаются прикоснуться к нему. Они скандируют его имя. «Чу-уя. Чуу-я. Чуя, Чуя, Чуя» — сливается в бессмысленный звук. Даже его имя больше не имело смысла. Хорошо. Он вправляет свою гладкую рубашку в кожаные штаны, следя за тем, чтобы она плотно прилегала к телу и облегала пресс во всех нужных местах. Неоны «Старого мира» отбрасывали на сцену янтарный свет, обжигая кожу, как палящее солнце, освещая обстановку концертного зала. В нём отражался серебряный блеск его колье — шара Вивьен Вествуд, потому что, конечно, так и должно быть. Блестит и серебряный пирсинг на раковине уха, и огненно-рыжие волосы. Изношенные стены покрыты гобеленами с плакатами: «Клуб «Завтрак» , «Падрино » и «Сид и Нэнси». Боже, этот тупой фильм всегда напоминал ему о Дазае. О них и о прекрасном безумии, когда они могли бы быть вместе. Но этого человека нигде не найти, и Чуя должен это принять. Кто он тогда? Накахара Чуя из The Sheep? Чей-то кумир и чей-то любовник? Кто-нибудь вообще? Нет, нет. Всё, чем он хочет быть, — голосом, тенью на сцене, где он может исчезнуть и никогда больше не быть найденным. Потому что посреди сцены он перестаёт быть кем-то по имени Накахара Чуя. Он становится Королём Овец, и касается пальцами своих губ в тонком поцелуе, брошенном фанатам, толпа ревёт ему в ответ. Бросив взгляд в сторону, он видит Юан за синтезатором; ярко-розовые волосы и кожаные шорты. Ширасе отпрыгивает от неё на несколько шагов. Он чертовски ослепителен, кружась в пространстве, его окрашенные в серебро волосы сияют под неоновым светом, а бледные руки прилипли к басу. «Мой стиль?» — любит повторять он на интервью. «Легкотня. Я хочу выглядеть так, будто меня исключили за нарушение всех правил школьного дресс-кода». И, чёрт возьми, у него это получается. Ширасе — ртутное серебро, Юан — ярко-розовый, Чуя — ярко-красный, и вся Япония сходит с ума по их стилю и звуку. Они ещё не начали, а Ширасе уже бросил свою рубашку группе девушек, которые подняли плакат «Ширасе, женись на мне». — Давайте пошумим, Ацума! Мы слушаем вас! Давайте! Пошумим! Чуя фыркает. С этой преувеличенной щенячьей энергией Ширасе звучит слишком восторженно, хотя все прекрасно знают, что половина зала заполнена давними поклонниками, которые следовали за ними по всей Японии, но эта часть обаяния его лучшего друга. Ширасе взволнован, как если бы они играли в Tokyo Dome, потому что они — группа, и всё, что они делают, чертовски круто. С нарочитой медлительностью Чуя обхватывает микрофон обеими руками, его губы касаются его — шершавого, холодного, настоящего. Он держит его как любовник. Он держит его так, как любой человек в толпе жаждет, чтобы его также держали. Из губ срывается мурлыкающая нота. Это звук из грудины, живота. Он резонирует с кирпичными стенами и старинными плакатами. Именно тогда он видит его. Дазая. Пустые глаза, как у призрака, бинты на шее, он смотрит на него с первого ряда. Чуя вдыхает, затем — выдыхает через ноздри, ощущая запах сигарет и алкоголя. Песня за песней он теряется в мечтах об обнажённой коже Дазая. Кто-нибудь ещё заглядывал под эти бинты с тех пор, как они в последний раз были вместе? Она всё ещё помечена, она всё ещё чувствительна? Чем она пахнет сегодня вечером? Иногда после их встреч Чуя ловил себя на том, что задаётся вопросом, не стирает ли он небольшую часть Дазая с себя каждый раз, когда они встречаются. Если он заставляет того замолчать и берёт на себя само его существование, уничтожая личность Дазая со своей собственной. Пальцы Чуи всегда имеют привкус крови, потому что он никогда не знает, когда пора прекращать репетицию. Он не обращает внимания на повреждённую кожу, на плоть, которая разрывается под его постоянными попытками победить в войне, которую он ведёт против самого себя. Но от пальцев Дазая всегда исходил легчайший, ленивый аромат табака, алкоголя и солёного ветра. Что он знает наверняка, так это то, что Дазай всегда приходит на его концерты безупречным и всегда, в обязательном порядке, уходит запахом Чуи. Это похоже на убийство личности. Как будто Дазай слился с Чуей, а Чуя слился с Дазаем. Они едины. Они нечто.***
У Чуи нет возможности поговорить с Дазаем до вечеринки. У него всегда есть больше времени для общения с фанатами во время этих мероприятий, и именно это происходит в подземном баре, прилегающем к месту проведения — там пахнет алкоголем и пылью, но невзрачные бары и бармены, которые выглядят так, будто только что сбежали с якудза, часть очарования инди-группы. Дорога из жёлтого кирпича их работы всегда ведёт к подземным барам. Дазай, с его кашемировым свитером и изящными руками, не принадлежит к этому числу. Одежда его не броская, но дорогая; чёрт, возможно, у него самый дорогой гардероб в этом месте, включая Чую. Он источает атмосферу старого доброго парня, от которой у Чуи чешутся руки сломать его понемногу. Однако в результате его лохматый пай-мальчик выделяется, как больной палец, плавающий в этом котле тусовщиков. Чуе легко заметить его: одинокая фигура у бара, держащаяся особняком и рассеянно барабанящая по деревянной стойке. Большая часть фан-клуба избегает Дазая, отталкиваясь от нехарактерного мрачного поведения, но Чуя не собирается делать того же. — Эй, скумбрия, — кричит он. Дазай не поворачивается, перекатывая стакан в виски и звеня льдом. Звеньк. Ещё один наклон руки. Звеньк. Проходит ещё секунда, и догадка Чуи укрепляется: его просто игнорируют. — Значит, ты не умер. — Не из-за отсутствия попыток, поверь мне, — мычит Дазай, хотя это и беззаботно. — Хорошая работа, ты снова стал лучше. — Не подлизывайся. — Я и не пытаюсь — я серьёзно. — Ты пропустил весь тур, — замечает Чуя. Он пытается сделать так, чтобы звучало легко, но звучит недовольно, когда он останавливает бармена и заказывает бутылку IPA для себя и серебряную банку пива Yebisu для Дазая. Не то чтобы мумия этого заслуживал, но он джентльмен. — Думаю, ты забыл обо мне и всякое такое. Дазай фыркает. — Как будто я когда-нибудь смогу вообще забыть Чую. — Было похоже как раз на это. — Я был занят, — отвечает Дазай. — И обещаю, что расскажу тебе, что произошло. — Ты в порядке? Безумно-медовые ирисы озаряют его задумчивой улыбкой. — Сейчас да. Этого, как ни странно, достаточно; недостаточно, чтобы подавить гнев Чуи, но достаточно, чтобы снова обхватить Дазая руками. Десять минут спустя они прижимаются друг к другу — напитки забыты и оставлены в баре, руки и рты бродят повсюду. Чуя сидит между ног Дазая, раздвинув собственные и похотливо водя коленями по бёдрам того; он покачивает телом в такт языку, обхватывая лицо Дазая ладонями. Каштановые волосы мягкие под его пальцами. Кожа теплеет под его губами, вена пульсирует как барабан, прямо на языке. Он не тратит ни секунды, чтобы побеспокоиться, что они на публике. К чёрту всех остальных. Дазай хотел предать их огласке? Ну, хорошо. В этот момент Чую не волнует, кто их увидит. Всё, чего он хочет, — содрать поверхностный уровень существования Дазая, проникнуть пальцами под его кожу и залезть в его кости. Дазай рычит его имя, как мольба, как молитва приговоренного к пожизненному заключению, и пульс Чуи скачет. — Давай уйдём отсюда, — отвечает он хриплым голосом. Он становится гравийным, похожим на песок, когда он сдерживает обжигающие волны своей потребности. И это не просьба, но Дазай, тем не менее, соглашается, в последний раз дёрнув Чую за волосы. Его пальцы обхватывают пальцы того, цепляясь. Послушное «Хм-м», которое он бормочет, пока рыжий ведёт их в уединённое место, говорит Чуе, что ему лучше подготовиться к долгой-долгой ночи. Но что это за зрелище, Дазай Осаму погрузился в ошеломлённое молчание. — Где ты был? Чуя старается не давить, но вместо этого слышит в своём тоне жалкую смесь тоски и желания. Как тупо; он даже не может долго злиться на этого ублюдка. Возможно, это потому, что он прижал Дазая к зеркалу, как только они вошли в гримёрку, и это не самая удобная позиция для выяснения отношений. Может быть ещё потому, что Дазай уже обнажён, рядом с ним стоит флакон смазки, готовый к использованию, и лихорадочный блеск, окрашивающий эти безумные медовые ирисы. Может быть ещё потому, что на самом деле Чуе всё равно, куда тот уходит, главное, чтобы возвращался. — И там и там, — мычит Дазай, склоняя голову влево, позволяя Чуе оставить сухой поцелуй на не забинтованной шее. — Везде. — Дазай... — Чрезвычайная ситуация у друга. Он был болен. Но сейчас с ним всё в порядке. А я скучал по тебе. Это признание оставляет его ошеломлённым и заставляет отойти, чтобы посмотреть в лицо напротив. Он не ожидал, что Дазай будет таким честным в самом начале их ночи — но, возможно, это вообще не стратегия, размышляет Чуя, возможно, у него в запасе секретное оружие. То, которое убивает. — Правда? — спрашивает он, предлагая другому шанс отступить. Но Дазай не понимает намёка. Напротив, он с упорным нетерпением продвигается вперёд, сузив глаза и выпятив нижнюю губу. — Да, правда. — Что ты замышляешь? — Ничего. Клянусь, это всё, что можно обсуждать; больше не о чем. А Чуя скучал по мне? — спрашивает в ответ — и теперь в его голосе есть некоторые нотки требования. Он касается носом уха Чуи, погружаясь в рыжие волосы. — Ты хотел меня так сильно, что это причиняло боль, так сильно, что это тебя сокрушало? Меня да. Ох, это правда. И всё же я оставил и игнорировал тебя. Так что... — Он слышит ухмылку, стекающую с каждого слова. — Как ты заставишь меня отплатить за это, Чу-уя? Ненасытное желание ревёт в его груди. Теперь нет сил сдерживаться, поскольку он толкает Дазая глубже на столик для макияжа — бум! Зеркало дребезжит о стену — и бесцеремонно сталкивает их рты. Он прижимает свои губы к губам Дазая, пока не чувствует, что они влажные, впиваясь в них зубами, пока не почувствует вкус крови. Дазай стонет, и стены комнаты, кажется, раздаются эхом. Он наполняет лёгкие Чуи. Дазай обнимает его, а другой рукой находит чокер, просовывает под него один палец и прижимается ко рту Чуи сильнее своим эгоистичным жадным ртом. Жестокий, злой рот, и Чуя любит его — за сладкие слова, его яд, его благословения. Вырывается тихое шипение: — Чёрт, Осаму. В какой-то момент их отношений Чуя начал задаваться вопросом, что на самом деле привлекает Дазая: его музыка или его тело? Он никогда не сможет набраться смелости, чтобы спросить, потому что правда в том, что ответ пугает. Ему нравится в Дазае слишком многое, гораздо больше, чем он готов признать, и он не уверен, что хочет рисковать этой странной вещью, которую они создали за это время. Неужели слишком много надежды в том, что Дазаю он нравится либо из-за музыки или умопомрачительного секса? Третий, жадный вариант — ему нравится оба этих варианта — но, похоже, это слишком много. Должно быть либо одно, либо другое. Но сейчас Дазай целует его, сдаваясь под губами и кончиками его пальцев. Ох хватает его за волосы, тянет и погружает пальцы в пламя, которое не обжигает. Чуя отвечает на поцелуй, наклоняя голову, чтобы углубить его. Каждое прикосновение жжёт, как лесной пожар, распространяется по телу, уничтожая потребность, которая мучила до этого момента. Он побуждает Дазая открыть рот, слегка потирая челюсть и прижимая того к зеркалу всем телом, притираясь ближе. Сердце к сердцу. Бинты к коже. Ладонь Чуи прижимается к свободной руке Дазая, переплетая их пальцы и притягивая к себе, словно пытаясь слить их существа в одно. Он отстраняется настолько, чтобы расстегнуть молнию на штанах, и в награду получает ухмылку, как будто его возлюбленный ждал этого с той секунды, как они вошли сюда. С того момента, как их взгляды встретились в дымном зале. Дазай запрокидывает голову, обнажая шею и предлагая её Чуе. Каждый сантиметр его тела поёт. «И я скучал по тебе», — сокрушается оно, его грубое желание выражено в мелодии без слов. «Я скучал по тебе, скучал по тебе, скучал по тебе».***
[Отрывок из временной метки Stray Dogs Podcast 15:01-15:22]
ЧУЯ: Давай проясним: я не хотел влюбляться в фаната. ДАЗАЙ: Поклонника. [Смеётся] Называй так, чиби: я последовал за тобой зимой в Хоккайдо и чуть не замёрз насмерть у входа на сцену. Это безумный уровень приверженности. ХАРУНО: Это было с фан-клубом? ДАЗАЙ: Да, среди всех нас было около сотни ярых фанатов. Очевидно, большинство из них были девушками, и большинство из них были рядом с Чуей. Все хотели попасть вне очереди, и они рассердились, когда я сказал им, что они сумасшедшие и пускай идут в отель отдыхать; можно было умереть от холода только ради того, чтобы увидеть креветку. ЧУЯ: Осаму ненавидит холод. ДАЗАЙ: Да. ХАРУНО: И что потом произошло? ДАЗАЙ: Чуя написал мне и пригласил выпить с ним в его номере. Видите ли, ему не разрешалось называть это «свиданием», но этим оно и было. Возможно, мы поступали несправедливо по отношению к остальному фан-клубу, но та ночь была замечательной — хотя, осмелюсь сказать, мы вообще мало спали. Я тогда, кстати, работал репетитором в частной академии Токио, но не пропустил ни одного концерта в туре. Даже отпрашивался с работы. ХАРУНО: Похоже, что обязательства окупались. ДАЗАЙ: Ну, [смеётся] я нашёл этого парня, так что, думаю, так и есть.***
— Я дам музыке ещё один шанс. Чуя выдыхает облако дыма и смотрит, как оно рассеивается в воздухе, одной рукой играясь со спутанными волосами Дазая. Он подпирает его голову своими коленями, длинные ноги Осаму свисают с кожаного дивана в гостиничном номере Чуи в Саппоро. — Правда? — лаконично спрашивает он, обхватив губами фильтр. — Да, я принял решение. Это мой сюрприз для Чуи. — Я никогда о нём не просил. Дазай перекатывается на бок, всё ещё крепко прижимая голову к бедру Чуи и тычась носом в хлопковый край его нижнего белья. Он тоже надел своё, и в конце концов, когда они сойдут с умопомрачительного кайфа, то вымоются. Когда встанут. Когда начнут жить своей жизнью. Но не сейчас. — Разве не в этом смысл? Ты не просишь сюрпризов, но для тебя их всё равно совершают. — Между ними раздаётся голос Дазая, идущий из груди одновременно сладкий и пренебрежительный. — Я хочу писать песни, которые Чуя сможет спеть. — Разве ты не должен вернуться, потому что в самом деле скучаешь по музыке? — Однако я не скучаю по игре. Я просто хочу разделить её с тобой — теперь, когда я думаю об этом, Одасаку предупреждал меня, что это произойдёт. Что меня зацепит то, как ты звучишь. — Вау. — Знаешь, ты прав. Ты изменил меня. Теперь есть музыка до и после тебя. Поглаживая волосы Дазая, Чуя уклончиво мычит. Эта мысль поселяется в его сердце и сворачивается там, как щенок, тёплый и прирученный, как будто он всегда воображал, что этот день наступит. Они созданы, чтобы играть друг с другом, как на инструментах, он и Дазай, держать друг друга, как обещания. Он полагает, что ему следует сначала спросить группу, но Юан уже много лет пристаёт к нему по поводу вовлечения Дазая в процесс написания песен, поэтому он не видит никаких проблем. У его невероятно упрямого парня идёт вот уже третий год перерыва — он отказывается прикасаться даже к афише о мероприятии классической музыки, но никогда не пропускает ни одного концерта своего лучшего друга, некоего Оды Сакуноскэ — и Чуя влюбился в него и он влюбился в его музыку. Ему всё ещё нужно найти слова, чтобы признать это вслух, но у него есть подозрение, что Дазай почувствовал изменение в их динамике. Прошло больше двух лет с момента их первого поцелуя, и, если быть честным, возможно, он всё это время любил Дазая. Сердце Чуи замирает, когда он чувствует дыхание на своём бедре, тёплое и ровное, струящееся по самому краю нижнего белья. Все его чувства возрастают там. Им не нужны наркотики, когда они рядом друг с другом. Частично это то, что ему нравится: чувство лёгкости, путешествие без наркотиков, захват серотонина. Напевая, он позволяет теме раствориться в комфортной тишине. Оно простирается между ними, наполняя комнату равномерным ритмом их дыхания. Растаяв в тишине, Чуя проводит пальцами по тёмным волосам, наслаждаясь их мягкостью и лёгкой влажной густотой. Ему интересно, о чём думает Дазай; если он вообще думает. Они никогда много не разговаривали после секса. Чуя знает, что Дазай истощён от адреналина от того, что его любят, и он играет с осознанием того, что его хотят, как будто решая, что он собирается с этим делать. Ему нужен этот покой, этот тихий момент утешения. Утешение кожи на коже — он знает, чего хочет Дазай, потому что ему это тоже нужно. Когда он рассеянно гладит того по голове, его мысли возвращаются к сцене и свету.Torn — Hands Like Houses
Он помнит голос Дазая из первого ряда, его губы приоткрылись, чтобы спеть слова, которые Чуя написал для него; пел вместе с ним. В океане тысяч людей Дазай — исключение. Несмотря на то, что популярность The Sheep растёт, и на заре 2011 года они выступают на более крупных аренах и площадках, Дазай по-прежнему остаётся единственным. Всегда. Чуя помнит, как они смотрели друг на друга в поющей толпе, как улыбались друг другу, как они находили друг друга в хаосе. Глядя теперь на лицо Дазая, мирное и расслабленное, Чуя издаёт едва заметный смешок. Он наклоняется и прижимает губы ко лбу Дазая. Отстраняясь, он слышит, как другой мужчина вздыхает с закрытыми глазами — это обычно означает, что Чуе не понравится разговор. — Я думал о смерти. Чуя фыркает. — Не смей. — Будет ли Чуя скучать по мне? Приносить цветы на могилу? — Я бы написал о тебе песни. — Заманчиво, — мычит Дазай. — Возможно, мне стоит умереть и жить вечно в памяти Чуи. Хватка Чуи вокруг его волос усиливается. — Даже не пытайся, — рычит он. — Если ты умрёшь, я сам ворвусь в ад, чтобы затащить тебя обратно. Я не боюсь драться со всякими ублюдками. — А что если я снова исчезну — и по-настоящему? — Тогда да, я бы тебя убил. Долгое время Дазай не отвечает; когда он улыбается, всё сияет. — Боже, да не флиртуй ты так со мной. Затем он сокращает расстояние между ними, прижимаясь губами к губам Чуи. Несмотря на резкие слова, Чуя медленно отвечает. Он целует его всем, что у него есть, всем, чем он является, всем, что он чувствует. Дазай касается его щеки и нетерпеливо следует, проводя пальцами по веснушчатой коже. Он целует с мычанием, больше похожем на мелодию. Высокую, чистую. Чуя счастливо растворяется в поцелуе, в них обоих. Он сосредотачивается исключительно на немедленном утешении их переплетённых конечностей. Когда они разрывают поцелуй, это медленное и неохотное упражнение в самоконтроле. Их тяжёлое дыхание задерживается в воздухе, пока они лежат близко; нос к носу, глядя друг другу в глаза. Остаток вечера они проводят, обнявшись на диване, полуголые, прижимаясь и смотря фильмы. Они делятся сигаретами, передавая их туда и обратно, пока пустая пачка не остаётся на полу, и никто не предложит пройти к торговому автомату, чтобы купить новую. Когда они засыпают, они находятся в объятьях друг друга.***
[Отрывок из временной метки Stray Dogs Podcast 22:15-23:22]
ЧУЯ: Что меня ждёт дальше? Честно говоря, понятия не имею. Я буду в туре по Азии с The Sheep, у нас четыре концерта во Вьетнаме, а затем несколько концертов в Тайланде перед следующим туром в Южной Корее, и у Дазая есть свои рабочие обязательства. После этого мы не можем точно сказать. ДАЗАЙ: Ждите особенный коллаб [подмигивает]. ЧУЯ: Не спойлери! ХАРУНО: Нашим слушателям хотелось бы услышать побольше. ДАЗАЙ: Боюсь, больше сказать не можем. ЧУЯ: Это всё ещё в стадии разработки. Но мы сотрудничаем. [Дазай наклоняется вперёд, чтобы что-то шепнуть ему на ухо. Чуя фыркает и качает головой. Он приближается губами к микрофону] ЧУЯ: Верно. Скрипка и рок — я уверен, что случались и более странные вещи, но могу сказать вам, что никто из нас не ожидал такого исхода. Это приятный сюрприз. И вы знаете, что они говорят, да? «Приготовьтесь», «Это будет захватывающая поездка» и «Лучшее ещё впереди». И я обещаю вам, что лучшее в нашей истории ещё впереди. Это жизнь, которую стоит прожить. Продолжение следует.