Мир растворится под пальцами.

Всё тело горит. Голова кружится, словно её засунули в стиральную машину, как грязные ботинки, заперли, и поставили на отжим. Ноги шатаются, ватными стали ещё... Кто знает когда, и с каждым шагом боль становилась всё острее, прямо как ангельская сталь, которой Лют пронзала грешников несколько часов назад. И которой её терзали. Зрение не может сфокусироваться, периферию словно выключили. Точнее, мозг сам выключил. Предпочитает игнорировать левую часть тела, или её отсутствие. Лют ещё предстоит пережить все стадии потери, и сейчас она где-то в отрицании. Не хочется видеть, не хочется думать о том, что вместе с честью, товарищами и победой она потеряла левую руку. Не то, чтобы это не было меньшей платой за её жизнь, жизнь взаймы. Лют никогда не задумывалась, какого это, жить только потому, что тебе позволили. Ей не приходилось никого и никогда щадить. Если приказали ударить, то она ударит на смерть без лишних вопросов в голове. А теперь… Имеет ли это смысл? С каждым шагом она тащится всё медленнее, хочется просто уснуть прямо на райской земле. На которой её уже не должно быть. Её тело могли бы доедать те безумные каннибалы, по крайней мере вкус такого поражения ощущался бы менее горьким. Хотя кто знает, какой её плоть ощущалась бы на зубах демонов. Наверное, жёсткой. Без нежных частей, полная сухожилий. Даже самым нипривередливым каннибалам захотелось бы выплюнуть. Такой была Лют: всё или ничего. Победа над грешниками или смерть на их земле. Но вот она здесь. Бежала с поражением и оставшимися товарками обратно на небеса. Что делать дальше? Когда остатки адреналина с яростью ещё кипели в крови, у неё были силы на «дружеский визит» к Лилит. А теперь сил нет. Вот Лют бредёт по дороге к райскому городу: брошенная и ненужная, как плюшевая игрушка детства, забытая на скамейке в парке, всё ещё ожидающая уже выросшего хозяина. Но никто не придёт. За ней никто не прилетит. Единственный, кому на неё было не плевать, стал прахом на адской земле. На её глазах. Она смотрела, как он рассыпается, как улетает золотым ветерком, и взмыла вверх с его нимбом сама. Может, их дружба не была примером подражания, но они просто были друг у друга: два ебанутых на голову кровожадных убийцы. Чем чаще мгновение его последней улыбки мелькает перед глазами, тем чаще Лют задумывается: это то, что грешники испытывают, когда на их руках умирают друзья во время истреблений? Возможно, сражение с этими отродьями как-то повлияло на неё. Лют раньше не позволяла себе таких мыслей, просто не задумываясь пронзала и била. Убивала. Потому что так правильно. Потому что это лучше для всех. Там, внизу, последние твари, заслужившие второй, третьей, четвёртой смерти, а тут, наверху, лишь самые достойные. Урок с жизни солдатки: не задавай вопросов, мы хорошие, они плохие. Хочется верить в это до сих пор, думать, что Лют убивает иллюзорных бумажных Лохнесских чудовищ, без чувств и прочей херни, которую хотелось вырвать вместе со своим собственным сердцем. А потом в, казалось бы отключённой периферии зрения мелькает нечто незнакомое. Лют смотрит с высоты алых небес на эти лица демонов: решительные, готовые пожертвовать собой. Они не прячутся за масками, не скрывают свою готовность на что угодно. Они ведь просто хотят защитить свой дом, прямо как мы. Во время истреблений Лют всегда закрывает сознание от подобных мыслей, оставляя их где-то там, на границе с бессознательным, осколками колоться периодически всплывающими воспоминаниями стеклянных пустеющих взглядов и последниx признаний в любви. Мерзость. Мерзость-мерзость-мерзость, грешники притворяются перед смертью, что в них есть что-то хорошее. Лют не слушает их крики и слова, не смотрит на блеск слёз и подрагивающие губы. Лишь изредка в своих снах, или состояниях между ними, когда голова сама открывает потаённые уголки сознания, где они все хранятся, ждут своего часа. Час не наступит, не когда твой долг — это защита небес. Хочется думать, что у неё получится идти так бесконечно: думать обо всём и ни о чём, о том, что всегда было страшно представить. Даже если оставшиеся конечности уже немеют, а кровь на ранах успела свернуться и засохнуть. Видимо, "на автопилоте", тело само, пока может, несёт в какой-то переулок. С какой-то странной силой спиной будто прилипает к стене, как к последней опоре, и медленно скатывается вниз. Боль новым уколом ударяет везде, где только можно, слёзы начинают течь сами собой. Только не это. Лют ненавидит плакать, ненавидит чувства, эмоции, ненавидит всё. От своей беспомощности и бесполезности хочется кричать, рвать глотку, а выходят хрипы и всхлипы. Вэгги права. Она неудачница, потерявшая всё, и ей легче умереть, чем принять пощаду. Принять свою слабость. Возможно, не смотря на их с Адамом догадки, выкроенные случайными разговорами среди бесчисленных вечеров, на их небесах действительно сидит бог, готовый исполнить её просьбу и послать для Лют ангела. Как иронично, она сама ведь ангел. Ангел, так ведь? Даже с кровью на руках, своей и чужой. Может, эта расплывчатая смутно знакомая фигура пришла лишить её крыльев и выпнуть в ад? Она это заслужила. Раз приговор оглашён, позвольте увидеть палача. Лют пытается сфокусировать зрение, но выходит лишь бледно-голубое пятно. Хочется истерически смеяться, биться в конвульсиях, орать. Наконец-то за её ошибку она получит наказание. Мир перед ней перестаёт быть реальным. Кажется, что она просто провалилась в сон. Сюрреалистичный, безумный, такие бывают только перед смертью, думает Лют. Наверное, она осталась там, в Аду, пала рядом с сёстрами-экзорцистками. Истекает кровью, золотой и яркой, как полуденное солнце. Предательница добила её тогда, или она, истекая кровью, упала наземь рядом с Адамом. Но когда рука, нежная, как пуховое облако, касается щеки, Лют словно испытывает тысячи пробуждений разом. Что происходит? Где пронзание небесной сталью, реплика "Какая же ты жалкая" которая всё равно будет казаться каким-то бормотанием. Ничего. Томят с карой? Хочется зажмуриться, сил хватает на моргание дрожащими веками и слабый прищур. Серафим. Эмили. Перед ней. Чудесно. Лют хочет что-то сказать, и получается прохрипеть, покашлять, будто в лёгких битое стекло, которое пронзает и живот странным чувством ломанной эйфории, смешанной с болью и утратой. Даже нравится. У Лют давно испорченное представление об ангелах, когда слышит это слово, представляет себя и других солдаток в центре резни. Но, возможно, Эмили это то, что приходит людям на ум, когда они говорят слово «ангел». С трепетом, благоговением, словно ожидают подарков под ёлкой в новогоднюю ночь. Она смотрит с нежностью и сожалением, хочется убедить себя, что не поддельным. И что она здесь делает? Решила так же, как Лют делала с Адамом, сесть и посмотреть последние минуты её жизни, наполненные агонией и нескончаемыми обидами? Лют не знает, говорит ли что-то серафим перед ней. За то знает, что и не может говорить с кем-то настолько всевышним и неприкосновенным. Был бы тут Адам, могла бы. Вместе могли бы. Но больше никого не будет. Лют даже чувствует себя незащищённой, словно голой, под тысячей глаз. Хочется сбежать, спрятаться, просить не смотреть. По лицу что-то странное скатывается, блестит, как бриллианты. Как давно она плачет? Лют кажется себе омерзительной сейчас: разбитая, плачущая и раненая. Самым милосердным для Эмили действием сейчас было бы завершить то, что не завершила Вэгги, и развеять Лют золотой пылью где-то за облаками. Ничего из этого она не делает. Просто смотрит, может в душу, за неё, а может в глаза. Нет сил понимать куда именно. Оглаживает щёку с порезом своей нежной, шёлковой рукой. Лют презирает себя за это, но не хочется, чтобы это мгновение заканчивалось. Не та смерть, которую она заслужила, но одним прикосновением хочется поверить, что заслужит хотя бы посмертно. — Тебя так сильно ранили... — Когда слова срываются с губ серафима, и идут прямо в сознание, плевав на физические формы, Лют понимает, что только сейчас Эмили действительно заговорила. Всё, что было до того было, видимо, галлюцинациями. Болевой шок, может… Лют не разбирается в том, что может вызвать шум в ушах во время агонии. Не думала, когда резала плоть врагов сталью. Это всё сейчас не важно, когда разума касается нежность, сожаление и бесконечное сочувствие в голосе. Лют готова поверить, что Эмили не ненавидит её до глубины души. Что небесного суда не было, что на нём все мечты серафима не были разрушены и растоптаны самой Лют вместе с Адамом. Откуда столько сочувствия к кому-то вроде неё? На месте Эмили она бы как минимум сказала что-то ядовитое, и бросила там же. Лют всегда так делала, решала этим любые проблемы. Но сейчас всё по-другому. Вообще её ситуация такая смешная. Опять хочется хохотать до коликов в лёгких, где всё ещё, по ощущениям, так много битого стекла… Этот бинт будто окутал остаток её руки, как одеяло. Приятно. Тошнит от себя, трепетает от Эмили и приятно. Даже пробирает на облегчённо-глубокий вдох. Освежающе. Освобождающее чувство. Кажется, она даже сможет... — Почему… Ты.. Д-делаешь. Это. — Лют переоценила своё состояние: слова обрывались хрипом, и после каждого ей приходилось откашливаться или вздыхать. Она так жалко звучит. Эмили, видимо тоже оценила её жалость, но она не смотрит с отвращением. Всё с той же печалью, каким-то глубоким сочувствием и даже пониманием. Пока Лют искренне не знает, как это и какого это — спасать кого-то, для Эмили ответ ясен и понятен. — Потому что я не оставлю ни одну живую душу в беде, до которой смогу дотянуться. Даже если руки этой души в крови. — Опять голос, граничащий между пением птиц и шёпотом первой любви проникает в каждый уголок сознания, освещая даже те уголки, которые Лют так старалась спрятать. Лицо Эмили почти отражает злобу, но не проникается ей. Опять меняется на бесконечную тоску, длиннее всех небес. Все серафимы выглядят молодо, но смотрят с такой мудростью? Хочется дрожать только от понимания того, что осознаёт сама Эмили. Но Лют не может понять, как бы не пыталась. Может только ощутить, как те нежные ладони берут её руку. Поглаживают с той заботой, о которой Лют и не могла мечтать. Но почему-то она это получает. Так горько от чего-то, в то же время ей дают манящую сладость. Эмили будто не торопится уже целую вечность, просто грея своим прикосновением совершенно далёкого холодно-нежного тепла. Где-то в сознании Лют проскальзывает мысль, ощущаются ли объятия серафимов также. Ей хочется, чтобы Эмили её обняла. Чтобы погладила по спине и волосам, смотрела этим своим глубоким взглядом в душу, не осознавая, что заполняет её. Где-то на краю сознания Лют себе признаётся в этом. А здесь понимает, что ей даже разговаривать с серафимами нельзя. Она нарушает так много правил, что действительно не заслужила всю эту заботу Эмили, всё тепло её ладоней. Но Эмили действительно здесь, и отзывается на зов Лют, возможно, её душа кричала так громко, что можно было слышать из грудной клетки, так та и догадалась. А может серафим умеет читать мысли? Так не хочется об этом думать. Просто позволить всему случиться. Она прижимается, как к последнему огню, когда Эмили со всей своей аккуратностью и деликатностью, как к птице с подбитым крылом, обнимает. Также, как Лют думала, гладит ей спину. У Эмили мягкие крылья. Лют не трогает их осознанно, но пытается пробиться к спине серафима сквозь пушистые волосы между пальцами, как ручей весенней воды, и те самые три пары крыльев, с девственно белыми перьями, не знавшими ни крови, ни грязи. Наверное, все её крылья тоже чувствительны, как и у Лют, но пока она просто хочет быть такой маленькой, какой себя ощущает сейчас и вжиматься в чужую спину, её это не волнует. Может прошла минута. Может десятки часов. Время иссушает странности, но такое ненужное сейчас. И Эмили оно тоже не волнует. Но она уже словно залезла в подкорки сознания, когда скользила пальцами по пепельно-белым волосам, что были в пыли и грязи. Словно всё уже знает, каждый секрет Лют. У неё не было их много, но ей хочется, чтобы Эмили держала нежно, осторожно, пусть и с ненавистью. А может серафим ещё ничего не понимает про истребительницу. Она даст ей ключ. Попросит также закрывать за собой дверь, делать это осторожно. Крутит сознание от каждой этой мысли и образа. Она словно задыхается. Эмили всё ещё держит, но отпрянула, чтобы взглянуть в глаза, и столкнуться со страхом разбиться, разбиться и потерять, в чужих. Но она держит, и всё будет хорошо. — Что ты чувствуешь, когда убиваешь эти души? Это то, зачем Эмили пришла сюда? Не хочется знать, только потерянным взглядом в чужие глаза уставиться. — Что я… Выполняю свой долг. Делаю всем лучше. Лют давно для себя ответила на этот вопрос, ещё когда стала истребительницей. Так ей сказали думать, вот она и думает. Эмили догадалась, что в этой аксиоме появилась трещина. И скажет, что понимает это тем, что снова обнимет. Лют потерялась, ещё давно, и хочется думать, что хотя бы частица её нашлась здесь.