Противоположности не притягиваются

Она оставляла след на всех и на всём, к чему прикасалась. Все дети в её банде щеголяли в ссадинах и синяках, хотя она никогда их не била. На их лицах были жутковатые, недетские улыбки, а движения были плавными и тихими, как у диких зверей. Всё это было её следом. Её воспитанием, её вкладом в жизнь этих детей, которые были её семьёй. Она оставляла следы повсюду, страшась остаться безвестной, уйти бесследно туда, откуда уже не возвращаются. Карты — самые надёжные её собеседники — постоянно путали ей следы. В минуты сильного душевного разлада они показывали ей одно и то же лицо, из раза в раз. И она боялась, не его — себя. Карты вновь показывали ей жизнь, которая не оставляет следов, и она вновь шла грабить очередного вельможу, чтобы об этом написали в городской газете, или подбирала очередного сироту-оборванца, чтобы была ещё одна живая душа, которая запомнит её. Ещё одна пара глаз, которые будут видеть её. Ведь люди так часто смотрят, но не видят… Он не оставлял следов никогда. Не только связанных с профессией: оставлять улики и следы своего присутствия где-либо было, конечно, недопустимо. Но он пошёл дальше: не оставлял и следа даже в своей собственной жизни. Как будто бы в этой жизни его никогда не было. Самый острый, заметный, невыносимый след оставляли чувства. Они мешались, они раздражали — хотя раздражение тоже было чувством, от которого он старался избавиться. Чувства были опасны, и это была та опасность, которую он избегал, хотя был далеко не трусом. Он не радовался. Он не боялся. Он не тосковал. А что порой в сердце словно бы впивалась острая игла и становилось невозможно дышать — так это не из-за чувств вовсе. Последствия одного из старых ранений, и ничего больше. Вместо чувств у него был долг. И были деньги. Этого ему хватало с лихвой. Он стоял на страже закона и безопасности, да ещё и получал за это неплохие суммы — на что жаловаться? Может, лишь на то, что долг иногда впивался в его тело не хуже той иглы чувств… Но на это было легче просто не обращать внимания. Впрочем, было одно чувство, которое он мог себе позволить. Азарт — то, что делало его профессионалом, помогало в расследованиях и анализе происходящего. Азарт не оставлял следов, напротив, он был словно лисий хвост. Помогал заметать следы. Именно азарт заставлял его каждый день ходить на городскую площадь и с усмешкой наблюдать за мальчиком, поющим свои песни, на которые люди шли, словно крысы на звуки дудочки, бросая все дела и разложенные на прилавках продукты. «Всё не может затихнуть, — думал он, не обращая внимания на ледяную иглу, которая значила всё и не значила ничего. — Всё не может жить тихо, не высовываться. Теперь вот — трубадура нашла… Пробралась, закружила, запудрила мозги, а мальчишка теперь до конца жизни её позабыть не сможет». Им двигал один лишь азарт. Хищный, чуткий, как зверь в лесной чаще, после очередной песни мальчишки он среагировал, не успев даже проанализировать собственные действия. Миг — и он уже схватил зачинщицу всего этого безобразия, ту, чья тень виднелась за каждым мало-мальски громким происшествием в городе. Приставив её же собственный нож к горлу, он прошипел: — Развлекаешься? Подобрала нового щенка? Будет интересно, когда я посажу его в темницу вместе с остальной шайкой. И тебя туда же, а, Атаманша? Что скажешь? Они никогда не звали друг друга по имени. Она была только Атаманшей. Он был только Сыщиком. Имена, чувства, спокойная жизнь — для них обоих многое было под запретом… — Хотела убедиться, что ты, сухарь, даже на волшебную песню мальчишки не отреагируешь, — прошипела она в ответ, и в её голосе ярости было за двоих. Сыщик в ответ лишь прижал нож ещё сильнее к её горлу. Ещё немного — и выступит кровь, и на её шее останется отметина. Ещё один из бесчисленных следов, знаков, маячков, которые она во множестве оставляет вокруг себя. Может, её самой этого бы и хотелось. Вот только он не оставляет следов. Уже почти выпустив нож, Сыщик почувствовал удар по голове гитарой — слабыми детскими руками, но он всё же сделал вид, что потерял равновесие, ощутив, как Атаманша мгновенно вырвалась из его хватки. Она сбежала. Опять. Неукротимая, как лесной пожар, и такая же стремительная. А ему было всё равно. Ведь он ничего не чувствует. Лишь долг приказал ему схватить мальчишку, чтобы было кого запереть в темнице. Только лишь долг — не злость, не тоска, не желание оставить у себя один из её якорей, которыми она упорно цеплялась за реальность, за жизнь, за весь мир сразу… Безэмоциональный доклад о задержанном мальчишке короля не устроил. Капризно топнув ногой, он потребовал: — Найди мне остальных. И Атаманшу! Их всех нужно посадить в темницу, всех! Пока они ещё дети, пока они не опасны. Приведи их ко мне, я заплачу! — Что ж, достойная оплата — достойная работа, — пожал плечами Сыщик. — Я отыщу их для вас. И он рассыпался дымом и искрами, которые не оставили следа на отполированном полу дворца. Сыщик вышел к кромке леса и расправил плечи. С застывшей, неживой улыбкой на лице он принюхался к ветру, что дул со стороны чащи. Он знал, что никто другой не найдёт Атаманшу в этом лесу, никогда. Если бы он умел удивляться, он бы удивился этому: как не найти, когда она пылает огнём, разбрасывается эмоциями направо и налево, буквально кричит: «Вот она я, заметьте, запомните, посмотрите на меня!» Он бы нашёл её и с закрытыми глазами, даже без азарта, который вёл его по следу, как настоящую ищейку. Просто идти на тепло живого огня… Ему — холодному, как камень — это было легко. Просто идти туда, где не ты. На другой конец спектра, где всё чужое, странное… Идти по следу, который она оставляла за собой всегда. Их лесное убежище он нашёл быстро. Пещера была хороша: если не знать, где она, ни в жизнь не найдёшь, особенно если ты тупоголовый стражник короля. Здесь Атаманша и её дети были в безопасности. Были бы, если бы за ними не отправили Сыщика. И вновь, как в изломанном кривом зеркале их жизней — та же картина. Он не стал доставать собственное оружие — обошёлся её ножом, полученным в качестве боевого трофея. И снова остро заточенное лезвие царапало её кожу. Впрочем, вряд ли Атаманша могла бы с уверенностью сказать, что было острее: лезвие ножа или взгляд его пепельно-серых глаз. — А, опять ты тут, Сыщик, — криво усмехнулась Атаманша, так же как и он не отводя взгляд. — Какой же ты упрямый… И глупый. — Ты глупа не меньше, — холодно откликнулся он. — Может, даже и больше, — легко согласилась Атаманша. — Вот только мы оба знаем, что ты никогда не выполнишь заказ короля на меня. Если я окажусь в темнице, это будет означать, что какой-то след ты всё же оставил, Сыщик. А ещё мы оба знаем, что я могу убить тебя сейчас, несмотря на то, что нож в твоих руках. И она провела ногтями по его лицу — не царапая, едва прикасаясь. Он в ответ вдавил нож сильнее, так что на её щеке выступило несколько капель крови. Он всегда был на страже закона и порядка. Она была истинным воплощением беззакония, не признавая никаких рамок. Она была пожаром, он — ледяным ветром. И каждую встречу они заново узнавали, что ветер раздувает огонь, делая его сильнее и сам насыщаясь этой силой. Нет, противоположности не притягиваются, эта история для другого мира и других людей. Но от силы, с которой эти противоположности отталкивались друг от друга, трещали по швам все миры и гнулись деревья в лесу. Противоположности не притягиваются. Они оба знали это: читали в глазах каждый раз, когда их взгляды пересекались, чувствовали каждый раз, когда соприкасались, пусть даже разделённые лезвием ножа. Противоположности не притягиваются. Но отталкиваться дальше уже было некуда — они и так на разных концах спектра. Прищурившись, Сыщик провёл по щеке Атаманши ножом, оставляя на память длинную тонкую полосу. Вытерев нож о её же рубаху, он сунул рукоять ей в руку. — Не суйся в город, — сказал он бесцветно, и его голос в этот момент был настолько пустым и безэмоциональным, что лучше бы он кричал — в этом было бы больше того Сыщика, которого она знала. Нож был в её руках. Она могла отплатить ему той же монетой, могла сделать то, что делала всегда — оставить след. Ему бы подошёл шрам на лице, придал бы особого шарма… Но она стояла неподвижно, наблюдая, как сутулая фигура удаляется прочь от её убежища. Она знала, что он не выдаст место, где прячется её банда. Она знала, что никто, кроме Сыщика, не найдёт это место, а он сам сюда не вернётся. И она не оставила ему на память даже самого маленького шрама! Глупость! Атаманша, злясь на весь мир, потёрла окровавленную щёку. Он не сдаст её, не посадит в темницу. Но она и без того стала единственным следом, который он оставил за всю свою жизнь. И шрам на её щеке — тому подтверждение. Он будет единственным, на ком она не оставила следов. И его запертые на семь замков чувства подтверждают это не хуже любого шрама. Противоположности не притягиваются. Но и оттолкнуть друг друга они не могли. Ведь никто не поймёт пожар так, как ледяной ветер, раздувающий пламя.