бесконтекстное

дилюк вырос в контексте. его кости вытягивались под присмотром отца и матери, он — их копия, ctrl+c, ctrl+v, инструмент "палец", смешение, совместная дипломная работа, если говорить непонятным языком путешественницы. он был чьим-то мальчиком, теперь он почти сиротка, потому что всё ещё живет в мире, где его мать умерла при родах. паймон — существо бесконтекстное, с белым шумом вместо детских травм и противоречивых отношений с родителями. у неё нет ни мамы, ни папы, ни брата, ни сестер. у кого-то, кто носил её имя раньше, кто рос, чьи кости вытягивались — может быть. у этой паймон ничего подобного нет. она болтает ногами, сюрпает сок из трубочки. почти никто не задаёт ей вопросов, потому что она выглядит, как плюшевая игрушка, легкомысленная и наивная, просит только кушанья и деньги. паймон не отрицает — она, легкомысленная и наивная, любит кушанья и деньги. — а кто не любит? — паймон жмёт плечами, — кто сыт и всегда может позволить купить себе хлеб, не задумывается о том, что еда и деньги могут быть чьим-то единственным желанием. — прости, — дилюк кашляет, неловко скосив взгляд вниз. — ох, данна... — паймон поднимает светлые брови, чуть склоняет голову, подаваясь вперед. — неужели вы подумали, что я вам в упрёк? она поднимает уголки тонких губ, смело и непринуждённо касается белыми ладонями его щёк. — я не обижаюсь на вас и ваш вопрос. а объяснить причины мне не сложно. дилюк смотрит на неё, тонущую в тёплом приглушённом свете, ангельски яркую, белую, и она кажется ещё более далёкой от человека, чем прежде. кто-то настолько неземной имеет столь приземлённые людские желания. это просто не вяжется в его голове — он легко может исполнить каждую её просьбу, потому что вместо звезды с неба она попросит достать ей мясной стейк, вместо его души предпочтет его кошелёк. нечто высшее говорит ему "наслаждайся деньгами и едой в своей тарелке, будто завтра не сможешь проснуться". нечто высшее говорит ему "доброе утро", встречая с ним рассвет на крыше таверны и ступая по воздуху, как по кирпичной кладке, мерит шагами время, сонно потягивается и зевает. — эта дурочка снова напилась! — жалуется, дует губы, краснеет от раздражения, — ох, ну сколько можно? едва ступит на порог — сразу найдет собутыльника. если вас нет, данна, мне даже поговорить не с кем! в её тёмных глазах блестит благодарность. — всегда к твоим услугам. дилюк подаёт ей руку, хотя она не сможет упасть, её не нужно крепко держать за плечо, чтобы она не потеряла равновесие, но паймон всё равно берётся. "какой джентельмен" — хихикает, розовея; искры вокруг неё загораются ослепительнее, щекотят его лицо и ладонь. паймон до того необычная — до того простая. в ней нет таинственных недомолвок, двусмысленных взглядов, обиды на каждую душу, хотя кричит и ругается она действительно много. чиста и... невинна? паймон смотрит на него с непонятным чувством во взгляде. будто бы с разочарованием, пока на губах цветет улыбка и нежность не покидает светлого лица, тут же пресекая его наивную мысль. — вы слишком хорошо обо мне думаете, данна. маленькая рука острее, чем детская. высокий голос глубже, чем девичий. в тёмных глазах искрами плещутся века, ласково смеются над его младенческой юностью. — белый — это цвет скорби, а не чистоты. паймон в одной ночнушке ловит кристальных бабочек, парящих над виноградником. лунный свет ложится на неё потусторонним сиянием, и она выглядит как призрак — неспокойная душа, тревожащая покой всего поместья. дилюк смотрит на неё, в рубашке и пижамных штанах стоя среди виноградных лоз. накидывает на неё свой тяжёлый огромный халат, берёт её в охапку. — холодно, — говорит, — просто скажи сколько бабочек тебе нужно и ты получишь их завтра же. — чем больше — тем лучше. в её руках осыпаются хрупкие крылья и от трепещущих тел остаются лишь кристальные ядра. — жди к утру. дилюк вытряхивает из малахитовой шкатулки драгоценности, подаренные заискивающими аристократами, отдаёт её паймон, чтобы она сложила в неё собранные кристальные ядра. паймон принюхивается, улыбаясь. — в детстве хранили в ней конфеты, данна? — как ты... она смеётся, загораясь искрами, и он не смеет обрывать яркий звон голоса. если описать паймон звуками, то это будет звон монет, протяжный скрип древнего механизма и щелчок открывающейся шкатулки. возможно, нечто шелестящее, как конфетная обёртка. звук его детства, далёкого прошлого, покрытого слоями земли, но никогда — будущего. даже в настоящем она будто фантом, хрупче и пугливее хрустальной бабочки — исчезнет в один миг, стоит моргнуть, выпустив из рук. дилюк осторожно касается её белоснежных прядей, заплетая пропахшие морской солью и ветром волосы в короткую косу, вплетает в них синюю ленту. паймон восторженно кружится у зеркала, будто наряжена не в простую ночнушку. — какая красота, — улыбается она, трогая свою косу, — у вас золотые руки, данна! — ничего такого, но я рад, что тебе нравится. вызвать её улыбку так просто. дилюк говорит ей, что она может попросить что угодно и несомненно это получит, но паймон просит до того простых вещей, радуясь соку в красивой бутыли и тому, что рэйзор сегодня тоже ночует на винокурне. она поёт ему древнюю колыбельную, которую помнят лишь бог песен и властелин камня, гладит по серебрянным колтунам. паймон зовёт рэйзора сыном луны, целуя в лоб, как собственное дитя. и яркий голос, искристый, как газировка, столь ласков, точно материнский. успокаивает и баюкает. дилюк готов слушать его вечно.