Отдушина

Глаза застилает красной пеленой, а во рту появляется металлический привкус — все тело немеет. В ушах шумит кровь, голова падает на холодный пол, и Блэйд наконец-то перестает дышать. Похоже, он умер. Неясно какое положение в пространстве занимает его тело — оно ничего не чувствует. Может, он все так же лежит на земле, может, парит в воздухе, а может — повис вниз головой. Может, у него и вовсе — наконец-то — нет физического тела. Красным маревом перед глазами оказывается золото, просвечивающее кровеносные капилляры на плотно закрытых веках — даже так оказывается слишком ярко. Тут же начинает пульсировать и гудеть голова, чувствуется каждая рана, каждая ссадина на лице, что нестерпимо пылает огнем — и это вновь повергает его в ненавистное существование — но зачем? Почему? Сквозь вибрацию боли в голове пробивается причудливый щебет птиц — лебедей и павлинов, сорокопутов и туканов, журавлей и цапель — каждый их возглас режет слух, но их отголоски в голове кажутся гармоничными. Едва слышный шум воды, тихие волны мягко накатывают на песчаный берег. А потом совсем рядом раздается перезвон золотых украшений — это помогает ощутить тело целиком, заставляет каждую мышцу резко напрячься. Голова Блэйда и впрямь перевернута — как у сломанной куклы. Он понимает это по тому, как к макушке приливает не кровь — в его теле вряд ли осталась хоть капля — скорее, сама тяжесть бытия. Шейные мышцы дрожат в напряжении — от этого хочется виться ужом, но невозможно шевельнуть даже пальцем. Затылок наконец находит опору — что-то жесткое, подходящее под форму черепа. Как пятерня рейнджера пустоты. Блэйда как-то прикладывала такая — тактильно почти тоже. Лучше бы это и в самом деле был рейнджер пустоты, а он считал бы мгновения — до того как его череп будет размозжен об пол. Вот сейчас. Нет. Ну вот сейчас точно. Когда губ касаются холодные пальцы, приходится изо всех сил сжать челюсти — так сильно, что, кажется, еще немного и раскрошатся зубы. Пальцы эти не из плоти и крови, больше походят на голые кости. Гладкие, отполированные, лакированные — без единой шероховатости. Яоши настойчиво пытается протолкнуть что-то в его рот, но мягкий плод лишь размазывается по губам. Отрывается следующая плодоножка, и по золотой листве проходится трепет. Чувствовать на себе взгляд тысячи её глаз — а Блэйд чувствует, даже не открывая век — быть муравьем, на которого лупой направили лучик света в и без того солнечный день. Этот взгляд следует за ним повсюду, черные дыры появляются там, где их быть не должно — особенно они любят выбирать стены и его руки. Он держится подальше от стен, бинтует руки, разрезает эти глаза чужим оружием. От этого взгляда хочется исчезнуть, убежать. Разодрать себе лицо до неузнаваемости, чтобы в сотый раз быть не собой. Снять с себя кожу, чтобы на ней не было грязи, пота и крови. Да что же он, блять, такое? Грязное, несуразное, ничтожное. Блэйд едва размыкает губы и веки — больше из безысходности, чем из необходимости. Склеенные кровью ресницы не дают открыть глаза полностью, ослепительный свет размазывается тонкими параллельными линиями. Чем раньше он сдастся, тем быстрее это закончится. В рот тут же срываются капли нектара. Он старается не думать о вкусе — для дисциплинированного воина абстрагироваться от такого пустяка не составляет труда. Только вот дисциплина его остается где-то в прошлой жизни — той самой, которая была до проклятья — у него ничего оттуда не остается, только звание мастера клинка, почему-то до сих пор за ним следующее. Поэтому Блэйд даже не замечает треска яблока, в которое он уже впивается зубами — напоминает треск рвущихся мышц и плоти. Тут же брызгает липкий сок, как кровь из открытой раны, и стекает вниз по горлу. Он шумно сглатывает, напрягая гортань, чтобы не захлебнуться. Таким фруктам не вырасти ни на одном другом дереве, ни на одной из существующих в этом мире планете, какой бы плодородной не была почва. Райские фрукты сладки как мед, пахнут душистыми цветами. Блэйда словно мучает жажда, словно он помнит каково это — нуждаться в воде и пище. Он ест как голодная псина — едва ли не дрожит всем телом. Жадно глотает ягоды эмблики, что сами лопаются во рту, финики и сливы вместе с косточками. Липкий сок растекается по лицу, капает с подбородка на шею и грудь. Блэйд исступленно ловит губами жесткие мраморные пальцы, слизывает приторно-сладкий нектар, стукается о них зубами. Хочет прогрызть их, чтобы они истекли прозрачной родниковой водой. Глаза Яоши — те, что на лице — мутные, незрячие. Легкий ветерок звенит в драгоценной листве. Руки Яоши копаются в его внутренностях, ставят их на место, ловко зашивают раны — Блэйд даже не замечает этого, даже не ощущает боли, больше чувствует мелкие ссадины на лице. Движения ее невесомые, нежные, ласковые. Может, Яоши под силу забрать боль? Плоды древа изобилия не способны утолить голод, но внутри у Блэйда точно не Мара, а сам Ороборос. Этого нестерпимо мало, хочется сожрать все фрукты в этом саду, не оставив ни одного, стать мерзостью изобилия, золотой гончей — черная лоснящаяся шерсть и горящие огнем глаза. Сожрать и весь этот сад, вместе с деревьями, птицами и всеми его обитателями, выпить все озеро, не оставить даже крошек-звезд на вырвиглазно-черном небе. Сожрать и Яоши — ему почему-то кажется, что она похожа на мел. В общем, если он сожрет это все — тогда-то он точно больше никогда не попадет сюда. Вот такой план. Он не может остановиться, даже когда от сладости становится плохо, и к горлу подкатывает тошнота. А потом его рвёт — долго и мучительно, до боли в пищеводе, до икоты. Вовсе не потому что под ногтями у Яоши все известные бактерии и возбудители инфекций — до того, чтобы зараза обрела силу, до того, чтобы рана и каждый шов начали гноиться, в общем-то, нужно время. Рвет его то ли потому, что Яоши вдруг дотрагивается пальцами до корня языка, когда пытается затолкать очередной фрукт ему прямо в глотку — может, нарочно — то ли потому, что больше не лезет физически. Бактерии, даже болезнетворные — тоже жизнь. А все, что ведёт к жизни, как известно, есть истинное добро — в этом вся суть пути изобилия. Так оно и попало в Сяньчжоу — проклятьем и помутнением сознания, обернутым жизнью, а после — лекарством от этой самой жизни. Если бы не было ни одной болезни — не было бы и ни одного лекарства. Цель Яоши — не вылечить, не спасти — а лишь создать условия для совместного существования. Симбиоза живого организма и болезни, проклятья, смерти — нужное подчеркнуть. Настоящее чудо же. Блэйд обессиленно падает в траву, что стрекочет живностью, и колени тонут в мягком песке. Если начать разглядывать зелень, то можно сойти с ума от закономерностей в ее рисунке, точно за ним стоит математическая формула. Горло все еще судорожно сжимается, скручивает спазмами желудок — блевать уже нечем, он отхаркивает горькую желчь, застрявшую в горле, и заваливается на спину, как раненный. Внутри черепа нестерпимо ноет, точно одна из составляющих мозга вот-вот должна взорваться. Сознание падает в бесконечные травяные фракталы так стремительно, что начинает мутить и укачивать — Блэйд надеется, что Яоши потеряет к нему интерес, забудет о его присутствии. Ходячее невежество и забытие — выпнуть бы его отсюда да и только. Вода касается его лодыжек и голеней, и песок неприятно липнет к коже. После прочищения желудка все же становится легче. Блэйд старается и в это чувство не вдумываться, потому что от существования теперь его ничто не может отвлечь — раны затянулись слишком быстро. Начинает резать глаза, зудеть лицо — похоже на аллергию. На цветы, на стрекочущую траву, на всю эту жизнь. Он упирается теменем в землю и видит перевернутый силуэт Яоши, сияющий лазуритом, белоснежные лилии, распускающиеся следом за ней. Она ласково гладит уродливую морду олененка — с его болтающегося в отсутствии нижней челюсти языка капает вверх слюна. Вокруг Яоши вечно вьются трехногие телята, двухголовые собаки, безухие лисы, и прочие уродцы — здесь им самое место. Только здесь. В отличие от крови, которой Блэйд все здесь изгваздал. За ним тянется багровый след — на нем уже успели вырасти красные ликорисы, вскормленные плодородной почвой и его кровью. Длинные тычинки напоминают лапки мухоловки, ползущей по его шее, напоминают плесневые грибы, что покрыли внутренности, которых касалась Яоши. Все нутро сводит от мерзости. Он резко перекатывается, загребает ладонями побольше стеблей и вырывает уродские цветы вместе с корнем, чтобы не росли они здесь — и не они. Какие-нибудь другие — пусть. Примерно на четвертом пучке по ребрам прилетает пинок. Ноги у Яоши оказываются не такими мягкими как руки — особенно со следующим ударом — точно под дых — что выбивает весь воздух из легких, заставляет согнуться пополам и окончательно валит на землю. Удары эти распаляют — чем сильнее боль, тем сильнее будет отдача. Закипает кровь в жилах, но зверя внутри это, кажется, не забавляет как прежде. Удар из последних сил, вспышка адреналина, которая помогает ему выйти победителем из боя — сила, данная Яоши, поэтому сейчас она дремлет. Он не сопротивляется, не защищается как обычный смертный, потому что не делал этого уже тысячу лет. Это оказывается лучше чем сросшиеся кости, лучше чем затянувшиеся раны и ровное дыхание. Хочется, чтобы было плохо, хочется быть при смерти, чтобы тешить себя ложными надеждами на скорую кончину. Каждый пинок — ненависть и пылкость, будто Яоши испытывает человеческие эмоции, а он ее заебал до темноты в глазах — в каждом из глаз. Яоши останавливается, будто бы чтобы перевести дух, а Блэйд успевает лишь подумать о том, как каждый вдох отдается болью в грудной клетке — прежде чем на нее не наваливаются коленом, прижимая к земле — хруст и хрип. Будто в этом есть смысл. В обители Яоши нет места боли, тьме и невежеству, поэтому она старается это изжить. Блэйд и есть воплощение боли, тьмы и невежества, поэтому Яоши старается изжить и его. Ее удар кулаком достоен лучших боевых школ — едва ли не вышибает мозги. Второй, третий — трещит уже лицо. Все что он чувствует — даже не боль — нестерпимый зуд на местах ударов, что умоляют об ударе настолько сильном, чтобы тот был способен сломать его череп к чертовой матери. Вот сейчас. Нет. Ну вот сейчас точно. Сука. Она так сильно его ненавидит. Вряд ли настолько же сильно, как он сам — но это чувствуется. Желает ему не смерти, но вечных страданий, увечья наносит только из любви — с целью, понятной только ей. Руки все же тянутся к голове — медленно, бессмысленно — в нелепой, запоздалой попытке сохранить собственную целостность. Словно тело вспоминает о том, что оно из живой плоти и крови. О том, что самосохранение, вообще-то, прописано в генетическом коде, и так просто его не изгнать, не вырезать, не забыть. Блэйд втягивает воздух сквозь плотно сжатые зубы, когда Яоши отталкивается от него коленом, и тянет за волосы. Он и дышать едва может — непроизвольно, неконтролируемо, гортанно — грудная клетка не двигается при попытке сделать вдох. Уже непонятно где земля, а где небо. Во рту привычный вкус крови — сладкий, соленый, затапливает глотку и нос. Блэйд сипло смеётся, замечая на себе озадаченный взгляд какой-то трехглазой зверушки. Прибить бы ее. Убить. Забить — также, как Яоши сейчас забивает его. Интересно — она могла бы умереть, или с ней та же история, что и с ним? Зверушка подходит к нему ближе, цокая золотистыми копытцами, и осторожно тянет к нему свою отвратительную морду, коротко вздрагивая от каждого надрывного вдоха. Наверное, Яоши ждет от него каких-то слов. — Лань убил бы меня, — зверушка отскакивает прочь от его икающего голоса. Вместо выдоха наружу вырывается сгусток крови, заставляя задохнуться кашлем, что вспышкой боли под рёбрами — таким же прерывистым, ставя точку в его бессмысленной реплике. Чужое имя раздразнивает Яоши еще пуще прежнего, и она со всей силы швыряет его голову о землю. И где заканчивается вся физическая сила у божественного — вопрос скорее философский, но у Блэйда, по ощущениям, глаза будто бы остаются лежать на земле, а голова летит вниз, пробивая собой и эту землю, и все слои мироздания. А потом еще и еще — слепая ярость. Лань просто испепелил бы его, даже стрел не стал бы тратить на такое ничтожество. Убей его Яоши — он остался бы здесь навсегда, стал бы почвой в саду, стал бы цветами, деревьями — почему она этого не видит? Разве так от него не будет больше пользы? Разве так он не принесет больше уродливой жизни? И в один момент все становится ясно — Яоши просто любит живые уродства — то, что не может жить без её помощи, без молитв и поклонений в ее честь. Остальные жизни ей неинтересны. Блэйд думает, что Яоши — симуляция, его предсмертные галлюцинации — как и все окружение. Проделки Мары. Как бы он, блять, попал в ее обитель — в ее чистую землю — просто оказавшись снова при смерти? Просто быть при смерти недостаточно — здесь смертные души либо остаются навсегда, искупив наказание за свои деяния, либо перерождаются снова — потому что не вынесли урок. Он же возвратится к своему бесконечному и безвыходному, безысходному и беспробудному. Ему никогда не понять. Его сознание испещрено ранами, в нем уже не осталось ни капли крови. Его тело может только болеть, его разум спутан и туманен. Взгляд его бегающий — он не может видеть даже что вокруг него, куда уж ему до сути вещей, до — хотя бы — принятия своих грехов, когда он одержим лишь местью и смертью. Иногда он с ужасом понимает, что на короткие мгновения забывает — над кем должен совершить возмездие. Помнит, что должен, но уже не помнит зачем. Поэтому Яоши снова пинает его в ребра. Потому что она — всего лишь отражение всего божественного в нем самом. Всего лишь. Лицо Яоши превращается в лица из его прошлых жизней — друзья, враги, возлюбленные. Щемящая нежность, высокая трава, материнские руки, треск растущих костей, детские кошмары, и слезы катятся по щекам. Сука. Она надавливает на скулы, чтобы открыть рот, и залить в него самую настоящую панацею — как псу заливают в пасть лекарство. Губы у Яоши холодные — не мертвое и не живое. Неодушевленное. Когда каменные руки сжимают его собачью пасть, он рефлекторно глотает — лекарство вперемешку с собственной кровью. Панацея эта — которая способна излечить любую болезнь от всех омрачений ума и болезней — настолько горькая, что собственная слюна после кажется сладкой. Яоши откидывает его лицо в сторону — брезгливо — и вытирает от крови рот. Бултыхает в воде запачканными ногами и наклоняется, чтобы сполоснуть и руки. Отблеск света на воде скользит по ее лицу всеми цветами радуги. — Давай, Блэйди, — говорит Яоши голосом Кафки, лениво, протяжно, глядя ее взглядом, и это навевает почти ужас. Наверное, это должно быть ужасом, — просыпайся, — и картинка перед глазами гаснет. И нет больше голосов птиц, нет плеска воды — только шипящий городской шум и пыльный воздух. — Ну что, как там в раю? Могу поспорить, одной ногой ты был уже там. Он мычит что-то невнятное — голос, язык и челюсти не слушаются. В раю не разрывают на куски и не собирают вновь, только чтобы разорвать снова. И снова, и снова, и снова. Больше на ад походит. Может, туда он на самом деле и попадает стабильно раз в неделю, и ждет там его Мара в облике Яоши. Да нет, бред какой-то. — Ну или куда вы там после смерти попадаете, — немного с насмешкой. — Предпочитаю не забивать голову, — выходит сипло и больно, он сразу же об этом жалеет, — вопросами о вечном. Кафка скептично фыркает: — Ты-то? Блэйд втягивает воздух через нос — до тех пор, пока не начинает болеть в легких. Кости снова целы. Отвратительно. — Не проклятые Марой — обычно перерождаются. — Жестоко, — безынтересно мычит Кафка. Жестоко — это то, что с ним происходит. Справедливо ли его наказание? Пожалуй. Можно ли его искупить? Едва ли. — А у вас что после смерти? — То же, что и до рождения. Абсолютное ничто. Блэйд представляет это ничто, крутит его во все стороны, будто бы держа в руках, а потом приходит к мысли: — И что, все эти страдания — напрасно? — Да. Родился, пострадал и умер. Они говорили об этом столько, что это успело уже наскучить — о всяких глупостях вроде смысла жизни и смерти, но никогда о том, как их мировоззрения — разные, но одинаково целостные — переплетаются с идеями Элио, и какую бессмыслицу образуют в совокупности. Будто ровно в тот момент, когда это будет сказано вслух — все рухнет. У них остается только этот шифр — как напоминание. — Получается, ты спишь. А после смерти — проснешься. А у нас, получается, наоборот, — Кафка прикрывает рот, зевая. Видно, ей этот разговор тоже уже успел наскучить, — спать, кстати, не хочешь? Он лениво моргает. Он едва ли успел очнуться. — Никогда не видел, чтобы ты спала. Кафка смеется: — И то верно.