Разговор

      Солнце стоит в зените, и кажется, что всё кругом колышется от жары, когда он поднимается на гору. Вот и развилка. Налево — Байчуань, направо — монастырь Пуду. Он всегда останавливается здесь передохнуть, прежде чем свернуть направо. Сегодня солнце особенно беспощадно, наверное, поэтому у него на мгновение темнеет в глазах, и он опирается рукой на скалу и прижимается к ней лбом. Сейчас мутная пелена перед глазами рассеется, и можно будет идти дальше. В последнее время такое часто случается, настолько часто, что он уже не обращает на это внимание.       Послушник проводит его в покои настоятеля. За столько лет здесь ничего не поменялось. Тот же низенький чайный столик, та же картина с лотосами на стене, подсказавшая ему когда-то новое имя. «Когда разум очищается, повсюду распускаются лотосы». Тогда, девять лет назад, разум его был далек от очищения. Он хотел отомстить Бицю, отравившему его, хотел наказать орден Сыгу, моментально отрекшийся от своего главы, когда тот потерпел поражение, хотел прийти к Мянь-Мянь и спросить, почему она не высказала ему свои обиды в лицо… Так что лотосы распустились не сразу. — Глава Ли! — настоятель Уляо жестом приглашает его садиться. — Рад тебя снова видеть.       Он устраивается перед чайным столиком и покорно протягивает руку. Осмотра не избежать, как ни старайся. Уляо сжимает его запястье, некоторое время прислушивается к токам ци и хмурится. — Голова болит? В глазах темнеет? — Иногда. Почему ты называешь меня глава Ли? Я уже девять лет никому не глава. — Ты никогда не думал, чтобы свернуть налево? В Байчуане до сих пор есть люди, преданные тебе. Вместе вы нашли бы лекарство от яда Бича. Неужели, правда, хочешь умереть в мучениях? Время уходит.       Да, время уходит, а он до сих пор не нашел тело Шань Гудао. И как смотреть в глаза учителю, если вдруг доведётся увидеть его?! Послушник приносит чай и сладости. Уляо наполняет чашки. — Дева Цао вчера приходила в монастырь помолиться. Опять плакала.       Мянь-Мянь! Он делает глоток. Чай горчит на языке, или это ему кажется? Ли Санъи собирался стать первым клинком в цзянху. А первый клинок должен был жениться на первой красавице, и никак иначе. В семнадцать лет он увидел Цао Вэньмянь, привязал к Шаоши алую ленту и устроил на крыше целое представление. О нем и сейчас повествуют на рынках сказители. «Ли Санъи покоряет сердце барышни Цао». Он как-то раз сам слышал. Было забавно. Мянь-Мянь сказала: «Да!» — и они обручились. Наивная полудетская любовь… Когда лотосы расцвели и его разум утихомирился, он очень надеялся, что Мянь-Мянь забудет, отпустит и станет жить дальше. Тем более что Сяо Цзыцзинь старался ей в этом всячески помочь… — Ты всегда один, — продолжает Уляо. — Никого не подпускаешь к себе. — Я не один, — слабо защищается он. — У меня есть Хулицзин. — Собака — это хорошо, но человеку нужны люди, друзья. — У меня есть друг. Ты. Больше мне не нужно.       Любовь, друзья… Всё это осталось в прошлой жизни. В новой он счастлив один. У него есть лотосовый терем, грядки с редисом, Хулицзин, дорога, закаты и рассветы, звездное небо и кувшин хорошего вина. Впускать кого-то ещё в этот прекрасный мир он не хочет. Либо его предадут и бросят, либо он предаст и бросит, когда яд Бича подействует окончательно. Либо ему разобьют сердце, либо он разобьёт кому-то. И ни один вариант ему не нравится. Он делает ещё глоток. Да, чай точно горьковат! — Ты же выполнишь наш уговор? — Похоронить тебя рядом с Ци Мушанем? Я помню. — Уляо вздыхает. — Но меньше всего мне бы хотелось заниматься твоими похоронами. — Все люди смертны. Наша жизнь — всего лишь лепесток лотоса на воде. — Это так. Но многим хочется, чтобы лепесток продержался на воде подольше.       Он усмехается и вновь отпивает из чашки. Все же в этой горечи есть какая-то особая прелесть. Он не утонул в Восточном море, но пятьдесят восемь братьев по ордену сложили там свои головы. И эти десять лет были даны ему, чтобы оплакать каждого из них, чтобы простить всех обидевших его, чтобы понять красоту мира и обрести с ним гармонию. Он выполнил все предназначенное, и ему не страшно умирать. Только вот Шань Гудао, его всегдашняя боль… — Ничего не известно о Ди Фэйшэне?       Уляо качает головой. — Я осторожно расспрашиваю всех приходящих в монастырь, но никто не слышал о нем со дня вашей битвы в Восточном море. Ты сильно ранил его, может, он не выжил?       Глава Ди и орден Цзиньюань стали известны в цзянху где-то за три года до его появления. Ди Фэйшэна уже начали называть первым клинком, как вдруг появился пятнадцатилетний Ли Санъи и, играючи, увел славу, убив демона Кровавых земель и уничтожив банду семерых, грабившую людей на дорогах. Ди Фэйшэн несколько раз бросал ему вызов, приглашая сразиться, но Ли Санъи было не до этих глупостей. Он основал орден Сыгу и мотался по всему цзянху в поисках преступников. Тогда Ди Фэйшэн предложил ему заключить мирный договор при условии, что они встретятся и выяснят в честном поединке, кто из них первый клинок. Он согласился, мирный договор был подписан, но у него постоянно не было времени исполнить обещание. Да и не очень-то хотелось исполнять. Он знал, что первый, и не нуждался ни в каких доказательствах. В цзянху у него не было соперников. Кроме того, дела ордена требовали постоянного внимания. Если бы он не был так беспечен! Может, Шань Гудао был бы сейчас жив и здоров, Ди Фэйшэн не заманил бы шисюна в ловушку, чтобы вынудить Ли Санъи сразиться с ним. Эти мысли мучили его все девять лет. — Он выжил. Я уверен. Яд Бича уменьшил силу моего удара.       То, что с ним что-то не так, он понял, когда опустился на палубу корабля Ди Фэйшэна. Тело не слушалось, движения замедлились, Шаоши вдруг стал ощущаться очень тяжелым. Что ж? Глава Ди, где бы он ни был, может торжествовать! Он победил Ли Санъи и доказал свое первенство всему цзянху! Вот, правда, поединок был не совсем честным. И он до сих пор не может объяснить себе, зачем Ди Фэйшэн отравил его. Ли Санъи не очень часто общался с лидером Цзиньюаня, но ему казалось, что подлость главе Ди не свойственна. Он был не из тех людей, кто загребает жар чужими руками. Впрочем, это дела давно минувших дней. Теперь же его волнует только одно: где подручные Ди Фэйшэна похоронили тело шисюна. Он должен найти его и упокоить рядом с учителем, а потом Уляо упокоит и его самого там же. Они будут лежать вместе, и все станет правильно.       Над монастырем Пуду сгущаются сумерки. Ночь скоро вступит в свои права. — Переночуй у меня. Завтра спустишься к своему терему, — предлагает Уляо. — Нет, — отказывается он. — Я лучше спущусь сейчас, пока прохладно. И Хулицзин меня ждет.       Уляо провожает его до ворот. — Глава Ли, я все же очень надеюсь, что однажды в твою жизнь войдет человек, которого ты сможешь назвать другом. Никто не должен быть один, ни в горе, ни в радости.       Он кивает головой в ответ, поджимая губы. Дружба — это последнее, что нужно ему сейчас в жизни, особенно когда этой жизни всего год и остался, если очень повезёт. — Если будут новости о Ди Фэйшэне, сразу дай мне знать. — Хорошо! — Уляо на прощание хлопает его по плечу и уходит.       Закатное солнце золотит макушки сосен. И он отчетливо видит вдруг большую реку, одинокий челн на ней и самого себя, задумчиво глядящего вдаль. Картинка настолько реальна, что он щиплет руку. Боль отрезвляет. Он замирает на время, ожидая, пока видение окончательно рассеется перед глазами, а потом осторожно начинает спускаться с горы.