До рези в глазах

Если бы так не тошнило каждый раз, когда по утрам его нет в постели рядом. Под головой чужая подушка, от неë несëт потом (его) и кровью (может быть, чужой, скорее всего, так и есть). Запах раздражает, царапает щëку, ухо, висок, от него болят и сохнут ноздри. Но постелить свежую наволочку у Питера нету сил. Ни в коем случае, руки давно функционируют нормально, хоть он как никогда опасно потянул связки – ложку и нож держать получается. Поднимать стульчак – видите ли, уëбку Хоффману холодно сидеть без него. Раньше Страм съязвил бы, какая, мол, разница, большая часть жопы свешивается. И подушку бы выстирал несколько раз. Он привык спать на чистом или, если невозможно, на новом. Только теперь Питер ежедневно боится, что Марк больше не явится домой. Иглу удерживать самыми кончиками пальцев было тяжело. Стараясь сделать стежки равной длины, Страм чувствовал, как ему самому колют язык едкие насмешки. Тем приятнее было, что Хоффман не смог бы ответить, а если пытался – шов съезжал, и тогда вполне позволительным казалось шлëпнуть по другой щеке. - Вот ты лузер, - кажется, Питер с этого начал. – Пострадать от ловушки, которую собирал сам. Марк промолчал. Недовольно пыхнул, в опухших глазах мелькнула ярость. - Садишься куда попало, не проверяешь стулья, - от этой издëвки удовлетворения было почему-то меньше. Будь Марк свободен ртом, сказал бы не задумываясь что-то типа «мне и твои бëдра теперь проверять?» Прокалывая кожу, Страм с досадой понимал: с каждой секундой злость перетекает в странное состояние ненависти к самому себе. Зачем ты делаешь это, болван? Перед тобой, чëрт возьми, помощник Пилы, который поднял в городе переполох снова. Мерзкий ублюдок, который тридцать раз, наверное, проигнорировал посыл нахуй, чтобы всë-таки залезть тебе под пояс брюк. Своих, поэтому, наверное, неудивительно, что получилось: ремень толком не держит. Он, задумавшись, кольнул в десну, и Хоффман проскулил что-то матерное, сжав зубы. На мгновение Страм оставил иглу на ладони. Пальцами свободной руки оттянул ошмëтки кожи в стороны. Поморщился, понимая, что лжëт себе: оголëнная челюсть с хорошими, на удивление чистыми при таком-то количестве кофе с пивом зубами кажется красивой. Да будь Хоффман проклят, раз из-за него Страм любуется открытой раной. Никогда раньше себе бы не позволил. Может, Марк не шевелится, но Питеру с любого ракурса, при любом выражении лица сейчас казалось бы: скалится. - Не буду извиняться, сам криво сидел, - бубнит он себе под нос, пытаясь перехватить иглу поудобнее. В глазах Хоффмана – та же усталая ненависть, то же презрение, всë, что он думает о Страме, всë, что уже не раз высказал, а Питер зачем-то запомнил и повторяет себе, пока Марка нет дома. Заваривая растворимый кофе, протирая чëрт знает откуда взявшуюся грязь. Настраивая краны в душевой. Надоедливый, бешеный, придурковатый, озабоченный, мать твою, почему я только оставил тебя жить! Страм убеждает себя: это чтобы помнить, что рядом враг, что стоит отвернуться, и Хоффман легко решится поменять положение сил. Даже вымотанный подготовкой к играм, Марк всë ещë достаточно силëн; каждый раз, когда по ночам Питер прижимается к его груди своею или сводит лопатки, побольнее уколоть, держит под предплечьями, выше бëдер, над коленями – на что хватает у обоих выдержки – чувствуются под, в принципе, не таким большим слоем жира крепкие мышцы. - Ты сказал, что Пила был мозгами, не мускулами, - напоминает Хоффман, вдавливая его в пружинящий матрас (а Страму, чëрт возьми, нравится, хоть порой и ошпаривает от воспоминаний о комнате с прессом), - так что, убедился в догадках? - Лучше бы ты с таким усердием ходил в спортивный зал, - Питер обнимает его за шею, разворачивается до боли в пояснице и тянется укусить. Марк, выдерживая, фыркает ему в губы: - Ну, неинтересно, мне так уже говорили. Обоим, похоже, нравится, продолжать незаконченную драку. Просыпаясь первым, Страм замечает то и дело, что оставил Хоффману множество гематом, особенно давая себе волю во время оргазма – а что, даже в передачках по телевизору, где двое просто влюблены, без этого не обходится. Убеждает себя, что просто наказывает противника. Что ему не греют душу разноцветные пятна на глянцевитой коже. Что это Марк принюхивается к его разбитому в ответ носу и щерится, что только Хоффман инициирует бешеные поцелуи, когда они до боли впечатываются носами друг в друга, когда подсохшая кровь слипается в одно, и в голове дëргается багровое марево. Что выворачивается Питер только ради победы в поединке в этот раз, садится Марку на задницу и не торопится ни смазываться – около кровати пузырьков четырнадцать пустых и парочка упавших с остатками, они вдвоëм никогда не насилуют друг друга, это необговоренное и непреложное правило - ни разворачивать его под собою, чтобы войти. Что только из неизвестной подлости, необъяснимого коварства Хоффман почти не сопротивляется, что сам он, если Марк всë-таки прижал его к постели, не сдаëтся, а планирует долгосрочную стратегию. «Да отпусти ты себя, - никогда не ворчит в такие моменты Хоффман. – Раз всë рухнуло, миру конец, встреть его свободным. От себя в первую очередь». Питер видит это во взгляде Марка без слов, но не верит. Он переплетает их пальцы только чтобы хрустнуть марковыми до явной боли. Прикусывает ему нижнюю губу, ругая себя за то, что и Хоффман так любит, и сам он пьянеет от мягкости и влаги чужого рта. И варит кофе на двоих, никогда не добавляя в кружку грëбаного убийцы сахар. Телевизор есть, крохотный, старый, но никто из них не включает монитор. Зато радио гремит почти круглые сутки. Питер складывает вещи в потрëпанную спортивную сумку – бинты, обезбол, кучу влажных полотенец, несколько боксеров и шорт ещë с бирками. Вытирает пот со лба, бьëт себя по щекам. Он ненавидит Марка, но ещë больше – себя. Ведь слышит же: Ужасающие новости! Жена Джона Крамера, Джилл Так, была зверски убита пару часов назад. Просьба всех, кто знает что-либо о местонахождении Марка Хоффмана, сообщать в полицию незамедлительно. Власти города призывают сохранить спокойствие и быть осторожными, ведь преступник, по нашим данным, всë ещë на свободе, с чем мы обещаем разобраться как можно скорее… - Пусть я никогда не узнаю, где ты шатаешься, - Страм роняет голову на руки. – Ты ведь причесал насмерть жëнушку Пилы? Я слышал, как ты делал записи… Надо возмутиться, в крайнем случае, закатить глаза. Но на языке вертится благодарность. Джилл вызыва…ла у Страма только брезгливую жалость да раздражение. И это еë доброй волей он вместо сна исколол руки себе и половину морды Марку прокаленной иглой. Хоффман заходит тихо (помнится, сначала Страм за подкрадывания примеривался ему ровнëхонько в челюсть), но торопливо, хоть и бесстрастен, словно главная его проблема сейчас – давно не был в душе. Вскрывает сейф, смахивает в свою сумку бечëвку, оружие, несколько пачек денег. Захлопывает со всей силы. Вынимает из кармана зажигалку, мнëт в банке из-под машинного масла документы. Задерживается на миг – между большим и средним пальцем фото сестры. Страм никогда не знал еë. Может, была такая же конченая? Может, сожги Хоффман сразу все фотографии, не дошло бы до сборки маятника? В следующую секунду Питер сжимает запястье Марка неверными пальцами. - Не смей. Они смотрят друг на друга целых полминуты, ни один не расслабляет руки. Страм отбирает фотографию (хорошо, что на глянцевой бумаге, а Хоффман в перчатке до сих пор), отворачивает боковину куртки Марка, нащупывает кармашек и вкладывает туда. Затаивает дыхание, пока фото не прячется, не защищено наконец кнопкой. - У тебя ведь больше никого нет и не будет, - гадство, дал слабину, голос задрожал. Но так же подрагивает и пламя, жрущее прошлое детектива Марка Хоффмана, отражаясь в сером взгляде напротив. - А ты? Питер не отвечает. Попятившись, хватает сумку и срывается с места. Порог попадает под носок ботинка, но, право, Страм серьëзный взрослый человек и не верит в знаки. Кажется, позвал? Дыхание сбивается через пару минут бега. Питер обрушивается на землю за какой-то ржавой бочкой, хватается за голову. Почему он вообще убегает? Можно вернуться в офис… в котором больше никто не ждëт. Объявить себя похищенным. Восстановить имя. Его, это имя, множество раз облапали, прикусили, размазали по нему кровь и пот, и слюну, и сперму, не отскрести, потому что въелось. Или неохота? Далеко за спиною гремит взрыв. Страм поднимается – боль в коленях едва не толкает его обратно на асфальт. На самом горизонте видимого (линзы забыл, проклятье, наверное, тоже сгорели), за контейнером с уродливыми граффити, стоят три человека в свиных масках. Питер выучил и походку, и непринуждëнные, и оборонительные позы и движения Марка. С закрытыми глазами с точностью до сантиметра обрисовал бы руками его фигуру. Это чужие, а Хоффман без всякой маски прëт в их сторону. Не осматривается, его цель – припаркованная загодя подальше тачка. Питер давит себе на виски до мушек в глазах. Периферическим зрением улавливает, как двое ряженых пониже ростом отделяются от контейнера, вышагивают из тени. Молчи. Молчи. Говно да вкусит мочи. Хоффмана пинают под брюхо, бьют в спину, толкая на колени. Не шевелись. Вдруг они в курсе, что и ты здесь? Шприц с неизвестной жидкостью втыкают Хоффману в шею, выдавливают поршень грубо и торопливо. Ты же хотел жить. Без него. Так выдержи пару мгновений. - Эй, мать вашу! Руки за голову, пока вам еë не прострелили! Самый жирный свин, уже вышедший к подручным, поворачивается задом и спешно, неуклюже хромает в сторону своего укрытия. Незнакомый голос из-под маски сдавленно воет: - Уходим, уходим! Мы его ещë достанем! Хоффман дожидается, пока Страм, бросив все вещи, доберëтся до него – ноги Питера слушаются плохо. Поднимает руку, когда Питер садится на корточки, вслепую находит щетинистый подбородок, щëку. Складывает ладонь лодочкой так, как Питеру было бы удобно в неë щекой лечь. - Пристрели, если хочешь, - смеëтся, словно пьяный. – Только не отдавай… этому. Левый карман, достань, там… И вырубается, ударяясь головой с глухим стуком. Как раз на правый бок свалился, не придëтся переворачивать. Страм не с первого раза расстëгивает карман – и молнию заело, и пальцы дрожат, а стоит нащупать то, что в кармане, так вообще перестают подчиняться. Рядом с ключами от хоффмановской тачки лежит контейнер с его линзами.

***

- …что вы говорите, интересное предложение? – голос Питера резок и сердит, он выдëргивает Марка из сновидений в секунду. Хоффман поводит плечами, щупает под головой – подлокотник заднего сиденья. Ноги обëрнуты походным одеялом, в отсеке на двери бликует бутылка воды, открытая, но не початая, как раз для того, чьи мышцы ещë не отпустил паралитик. Страм ровно ведëт машину. Левой рукой поправляет гарнитуру. Марк не спешит садиться – подголовник хоть и жëсткий, но он так давно не позволял себе просто поваляться. Много лет… - …идите вы с этим предложением нахуй, мистер Гордон, - Питер улыбается во всю ширь. Второй раз как Марк знает его. – Ищите в Висконсине, если хотите. Конец связи! Хоффман смотрит в окно снизу вверх на высокие деревья, мимо которых они несутся, должно быть, не по самой оживлëнной трассе. Усмехается: Питер прямо на ходу разбирает телефон, ломает симкарту и запускает в окно. - Почему? – лениво тянет он единственное слово. Страм ненавидит его достаточно, чтобы понять. - Потому что я за тобой бегал и поймал, значит, мне и решать твою судьбу. А этому хрен. И да, мы едем не на север. - В таком случае, - Марк потягивается, поднимая руки вверх осторожно. Питер наблюдает за ним в зеркало заднего вида. Прикусывает губу, но, спохватившись, отпускает, - не мог бы начать решать что-нибудь прямо сейчас? Подсказываю: я голоден и мог бы сожрать целого тебя. - Не надо давиться моими жилами. За водительским – сэндвичи. Вряд ли ты захочешь поднимать свою огромную задницу с сиденья, я прав? За то, как часто Страм оказывался прав, как мешал этим, заставлял голову болеть лишний раз, Хоффман искренне всегда будет желать ему смерти. Но, пожалуйста, пусть рядом с Марком. Можно в один день. Можно въебаться в бетонную стену на этой же тачке или задохнуться, сомкнувшись телами и особенно носами. До слëз, до рези в глазах.