Куда приводят мечты

Февраль выдался на удивление теплым. Последний снег растаял в январе, и улицы были по большей части сухими. По новостям передавали об успехах городских уборщиков, и о том, что 1989-ый год объявлен годом ГДР. Последнее было не удивительно, поскольку по телевизору всегда что-то говорили о стране и ее победах, и, наверное, похожим новостям предстояло только усилиться, поскольку в октябре их ждал юбилей. Сорок лет… Их стране было уже сорок лет. А сколько еще было впереди?… Они все были вдвое моложе. Интересно, а какого это было — быть одного возраста со страной? Оказало бы это влияние на понимание того, что происходило на улицах? Стали бы они относиться по-другому к очередям? Перестали бы интересоваться разностью продуктов на прилавках Запада и Востока?.. Начали бы постоянно думать о том, что первый немец, побывавший в космосе, родился у них?.. — Ты слишком глубоко задумался, — раздался голос справа. Флаке вздрогнул и выпрыгнул из своих мыслей. Он огляделся по сторонам. Они вшестером полулежали в темноте среди разбросанных подушек и разглядывали пляшущие по стенам огоньки от гирлянд. Флаке жадно всматривался в них, слыша их ритм, и пытаясь представить, как бы мог сыграть то ощущение, которое сильно стиснуло сердце в груди. — Флаке, — снова позвали его справа. Флаке повернулся к Шнайдеру, с которым они соприкасались плечами. — Я не специально, — сказал Флаке. — Просто… Замечтался. — Мечтать — хорошо, — подал голос Тилль. Пауль, до этого удобно лежавший головой у Флаке на коленях, беспокойно зашевелился. — Мечтать — только зря время терять. Флаке удивленно посмотрел на него вниз. — Ты что, совсем не мечтаешь? Пауль повернулся на спину и посмотрел на него вверх: — Я не мечтаю, потому что точно знаю, каким будет будущее. — Ого, — Рихард фыркнул, — не знал, что ты предсказатель. — Представь себе, — Пауль зло зыркнул в его сторону. — Каким оно будет? — поинтересовался Оливер. — Я стану рок-звездой, — на лице Пауля появилось выражение откровенного блаженства. Некоторое время все молчали, а затем комната заполнилась хохотом. — Эй! — возмутился Пауль. Его явно задевал смех остальных. Отсмеявшись, Тилль встал на его защиту: — И правда, парни, не надо смеяться над чужими мечтами. — Я уже сказал, что это не мечты. Это план, — поправил Пауль, — моя группа будет самой популярной в ГДР. Каждый будет знать наше название, и мое имя — в частности. Мы будем кататься по всей стране, выступать, где хотим и с чем хотим. Без цензуры, без всех этих дурацких разрешений. Западный Берлин, конечно, тоже будет нас слушать. Все будут знать, что мы тоже способны на что-то настоящее. Рихард и Оливер синхронно покачали головами. — Что? — Пауль посмотрел на них, сузив глаза. — Не согласны? Флаке вмешался прежде чем разразился скандал: — Это хорошая мечта, Пауль. После его слов в комнате повисла тишина. Флаке тут же пожалел, что открыл рот. Ему никогда не нравилось, что разговор обрывался на нем. Спустя какое-то время Пауль буркнул: — Не мечта. Точное будущее. — Хорошо, — Флаке не стал спорить, — тогда хорошее будущее. Рихард вдруг фыркнул, как будто не был согласен. — А ты о чем мечтаешь? — спросил Шнайдер, обращаясь к нему. Пять пар глаз тут же посмотрели на Рихарда. Он немного стушевался от общего внимания, но не оробел. Флаке долго рассматривал его, и ему показалось, что мечта Рихарда была очевидна им всем больше всего. — Я мечтаю о том, чтобы свалить отсюда навсегда и никогда больше не возвращаться. Они все вдруг опустили свои взгляды, не испытывая сильного желания говорить на эту тему. При этом в голосе Рихарда звучало столько искренности, что Флаке ощутил нужду послушать его дальше. Боль, разделенная на шесть, не была такой сильной. Даже если никто из них не задумывался о том, чтобы уехать, это не означало, что они не понимали, что у Рихарда были свои причины. — Раньше я мечтал о том, чтобы чертова стена пала. Чтобы они все оказались в тюрьме, где им и место. Чтобы можно было купить пластинку Депешей, и не бояться Штази. А потом понял, что это бесполезно, — он крепко стиснул кулак и почесал костяшками по передней стороне своего бедра. — Это — бесполезные мечты. Потому что ничего уже не исправить. Поэтому я мечтаю о том, чтобы просто уехать отсюда. Хотя бы просто на Запад. И начать все сначала. И жить нормально. Простой, обычной жизнью. Тишина была еще более громкой, чем после слов Флаке. Тилль обнял Рихарда одной рукой и прижал к себе. Пауль долгое время рассматривал их, словно собирался сказать что-то дерзкое и неуместное, но потом вдруг почему-то передумал и сдержался. Спустя несколько секунд он несмело произнес: — Я понимаю, почему ты хочешь уехать. Флаке в шоке уставился на него. Все остальные так же замерли в растерянности. Никогда прежде подобные разговоры между ними не заканчивались ни чем хорошим. Пауль, тем временем, продолжил: — То есть… Мне хорошо здесь живется. Меня все устраивает. Жизнь идет своим чередом, я занимаюсь любимым делом. И я знаю, как работает эта система, и умею ей пользоваться в своих интересах. И, прежде чем ты начнешь мне говорить, что я — подстилка этой системы, просто хочу сказать, что я понимаю, что такой стиль жизни не для всех. Мы с тобой просто разные. Рихард сперва никак не реагировал, а потом медленно кивнул. — Мы очень разные, — он согласился, — спасибо за понимание. — Хотя я бы безусловно хотел, чтобы никто в Германии так не говорил. Чтобы всем было хорошо и спокойно. Чтобы любой человек чувствовал себя как дома. По-настоящему дома, принятым, вне зависимости от того, кто он такой, — добавил Пауль. — Пусть это будет еще одной твоей мечтой, — озвучил Рихард после долгой паузы, в которой было очевидно, что он боролся со своим желанием начать спорить, — Пока что этот «дом» напоминает концентрационный лагерь, в котором сажают каждого в шахматном порядке. Вчера — меня. Завтра — могут упечь кого-то из вас. Это просто вопрос времени. Я буду мечтать о том, чтобы вас не посадили. Пауль молчал. У Флаке так и крутилось на языке «Нас никто не посадит, потому что мы не ходим на нелегальные акции», но ему вдруг показалось, что эти слова были настолько глупыми, что от одной мысли о них сделалось неприятно. — Какие-то у вас грустные мечты, — сказал Тилль. — Поделись веселой? — предложил Шнайдер. Тилль призадумался, уткнувшись лицом Рихарду в макушку, словно в попытке успокоить его бушующее настроение. — Я хочу свой дом, — начал фантазировать Тилль, — не такой, как сейчас. А настоящий, свой дом. На берегу озера. И чтобы у меня был свой выход к воде и к лодке. Чтобы я мог сесть на пирс и рыбачить голым. Чтобы можно было греть яйца под солнцем и наслаждаться летними деньками. Они все засмеялись, и только Флаке оставался серьезным. — Чем это отличается от того, что ты и так делаешь? — спросил он. — Именно, Флаке, именно, — Тилль улыбнулся. — Моя жизнь прекрасна такая, какая есть. Я не представляю, о чем бы еще мог мечтать. У меня есть друзья, есть любимый человек, есть работа, которая мне нравится… Со временем будет только лучше и лучше. Я уверен в этом. Тут я согласен с Паулем. Это не мечта. Это — мое будущее. — Ты бы поехал со мной на Запад? — голос Рихарда звучал тихо, но, если бы он не хотел, чтобы их подслушивали, он бы, в принципе, не задавал этот вопрос. — Кстати, — Тилль не стал отвечать напрямую, — я не считаю твои мечты бесполезными. Я думаю, что они намного ближе, чем тебе может казаться. — Извини, но ты видел, что они готовят танки к параду трудящихся? Танки, Тилль. Военные машины. Армию. В каком месте это хоть немного похоже на мое представление о будущем? Но Тилль был непреклонен: — Вот увидишь. Мы с тобой сможем летать где угодно и куда угодно. Однажды я сам научусь летать на самолете и буду возить тебя туда, куда ты захочешь. Рихард фыркнул, явно не поверив его словам, но это не помешало ему теплее устроиться в объятиях Тилля. Флаке же вздрогнул: ему не очень нравилось, когда люди начинали говорить о самолетах. Он едва ли не выпал из разговора, как вдруг почувствовал ладонь Шнайдера в своей. Тот сжал его пальцы несколько раз, помогая прийти в себя. Флаке посмотрел на него с теплом и моргнул глазами, как если бы был котом, оказывающим доверие. Он не был уверен, понял его Шнайдер или нет, несмотря на то, что тот делал поразительные успехи в общении с ним. Даже Паулю иногда приходилось разжевывать все до молекул. Шнайдер же понимал его каким-то неведомым образом. Он повторил его жест, и от этого в груди стало легко-легко. Флаке улыбнулся. — Вот это уже больше похоже на мечты, — вдруг сказал Оливер. — Остальное и правда звучит, как планы на будущее. — Что ты имеешь в виду? — спросил Флаке, все же обнаружив, что потерял нить разговора. — Летать на самолете. Это же нонсенс. На каком самолете? — У меня будет частный самолет, — пояснил Тилль, — небольшой. Только для самых близких. Оливер покачал головой с улыбкой. — Это же звучит абсолютно невероятно! Это и есть настоящая мечта. — А ты о чем мечтаешь? — спросил Флаке. Улыбка Оливера стала чуть более тусклой, и Флаке почувствовал себя самым последним идиотом. В комнате вдруг стало немного неловко. Или неловко было только ему? Оливер посмотрел на каждого из них и, сдавшись, вздохнул: — Я мечтаю о том, чтобы искупаться в каждом море и каждом океане. Если наше Балтийское море бушует такими большими волнами, то океанские, наверное, совсем огромные, — его взгляд при этом был настолько стеклянным, что всем стало ясно, что он врал. Конечно, у Оливера могла быть мечта о том, чтобы поплавать в каждом море и океане Земли, но она не была его сокровенной. — Ну… Это из тех, которые объективно имеют потенциал, чтобы сбыться, — добавил Оливер чуть тише и уставился между своих колен. Флаке потянулся к нему и коснулся его плеча. — Прости, пожалуйста. Я не хотел. Было очевидно, что большее всего на свете Оливер мечтал поговорить со своими отцом и братом, которых уже полгода не было в живых. Наверное… Наверное, Флаке бы тоже мечтал поговорить с папой или Петером, если бы их вдруг не стало. Конечно, они — самые надоедливые родственники, которые высказывали свое мнение, когда их никто не спрашивал… Но, если бы Флаке потерял возможность выслушивать их комментарии, то тоже начал бы о них мечтать. Хотя бы для того, чтобы еще один раз услышать знакомые голоса. — Все путем, — Оливер утер нос. — Кто бы знал, что мечтать окажется так больно? Они все переглянулись между собой. Флаке почувствовал их смятение, как свое собственное. В груди кольнуло, и он вдруг понял, почему мечты, даже самые позитивные, отзывались такой болью. Потому что реальность неизбежно оказывалась намного хуже. И никто понятия не имел, как сделать так, чтобы ее исправить. — Как вы думаете… — спросил Флаке, — мечтать — это хорошо или плохо? — Хорошо, — тут же ответил Тилль. Рихард молчал. — Понятия не имею, — сказал Оливер. Пауль немного подумал, а потом дал свой ответ: — Мечтать — это не витать в облаках. Это понимать то, что ты хочешь от жизни и что ты ценишь больше всего. Это нормально, что мечты причиняют боль. И еще более понятно, почему так плохо, если то, о чем мечтаешь так долго и упорно, не сбывается. Или сбывается, но противоположное. Потому что мечты это завуалированные цели. По сути это то, кто мы есть. Грубо говоря, наши ценности. — То есть, твоя ценность — стоять на сцене? — Рихард пренебрежительно фыркнул. Пауль не стал язвить в ответ и отвернулся. Флаке опустил ладонь вниз и положил руку ему на плечо. Было ясно, как день, что Пауль мечтал не о сцене, а о том, чтобы его любили таким способом, который он понимал лучше всего. Внезапно Флаке осенило. — Мне кажется, что все наши мечты примерно об одном, — озвучил он вслух. — О том, чтобы нас любили и принимали такими, какие мы есть. Рихард хотел быть свободным и выражать себя так, как ему хотелось. Тилль хотел иметь возможность заботиться о своих близких в доме. Оливер первым делом подумал о своей семье… Все сходилось! Но никто не стал задумываться над его словами. Флаке немного поник, а Шнайдер сжал его ладонь в своей несколько раз. — Ты о любви мечтаешь? — спросил Оливер. — Нет, — Флаке покачал головой. — Моя мечта простая. Когда я выйду на пенсию, то… То я приду на радио и буду вести радио передачу. Я буду составлять плейлисты, как сейчас. И рассказывать людям о всяком, и подбирать музыку в тему. Может, даже играть что-то свое, если повезет, и это будет кому-то интересно. — Это до того, как за тобой будут бегать толпы поклонниц или после? — уточнил Пауль, играя бровями. — Ну-ка, цыц, — подал голос Тилль, — это мечта Флаке. Тебя никто не перебивал. И ты не перебивай. Флаке кивнул ему в знак благодарности и опустил голову к Паулю: — Нет, это после того, как я напишу и опубликую свою вторую книгу о том, какая ты заноза в заднице, — сварливо произнес он, пихнул его в плечо. — Если чья мечта и звучит реалистично, так это твоя, — выразил Оливер общее мнение, а потом посмотрел по правую сторону от Флаке. — Шнайдер, ты сегодня что-то многовато молчишь. — Просто расслабляюсь, — он пожал плечами, — нечего говорить. Пауль поднялся с колен Флаке и повернулся в сторону Шнайдера. — Как это «нечего»? — удивился он. — Мы тут все мечтами делимся, вообще-то. Сперва Флаке порывался кинуться на защиту Шнайдера, чтобы к нему не приставали с вопросами, на которые он не хотел отвечать. Но его первоначальный пыл достаточно быстро утих, когда Флаке понял, что понятия не имел, о чем Шнайдер мечтал. Они посмотрели друг на друга. Флаке внимательно вгляделся в его глаза. Блики играли в его зрачках точно так же, как и на стене. Шнайдер всегда казался ему неимоверно красивым, а когда его глаза блестели, от него еще сильнее захватывало дух. Они сжали руки друг друга в поддерживающем жесте, хотя это не уберегло Флаке от боли в груди. Ему вдруг эгоистично захотелось, чтобы Шнайдер не озвучивал свои мечты. Чтобы они могли и дальше продолжать сидеть вдвоем, окруженные самыми близкими друзьями. Чтобы Флаке держал его за руку всю свою жизнь и мог пройти с ним один и тот же путь от начала и до самого конца. Но… Это было бы нечестно по отношению к Шнайдеру, не так ли? — Я хочу большую семью, — озвучил он тихо. Флаке опустил взгляд. Где-то в глубине души он знал это. — Настоящую семью. Чтобы все друг друга поддерживали. Чтобы было принятие, забота и любовь. Чтобы никто не боялся друг друга. Хочу, чтобы у меня были дети. Сын или дочь — неважно. Но я хочу, чтобы их было минимум трое. Хочу, чтобы у меня была возможность воспитывать их в достатке, чтобы они могли делать то, на что у меня никогда не хватало смелости. Хочу большой дом, где-нибудь в горах. Чтобы он никогда не был пустым, и чтобы к нам всегда приходило много-много друзей, со своими детьми и со своими спутниками или спутницами. Чтобы было весело, тепло, и чтобы мы все могли делать то, что хотим без оглядки на наши страхи и наше «не могу» или «это невыполнимо». Как же… Как же Флаке хотелось, чтобы у Шнайдера все сбылось!… И как же ему хотелось, чтобы он никогда не произносил этих слов вслух, чтобы от них не было так больно. Что ж… Наверное, он первый начал, не так ли? Иначе, как было объяснить то, что в их мечтах не было друг друга? Они шли разными дорогами, и будущее еще сильнее разведет их по сторонам. Неизбежно наступит момент, когда они перестанут проводить время вместе. Шнайдер найдет себе жену, заведет детей, а Флаке… Флаке надеялся хотя бы остаться безликим человеком из списка людей, входящих в определение «много-много друзей». Иначе… Иначе его собственная мечта уже не казалась такой веселой. — Ну ты и загнул, конечно — выдал Пауль, пока они все молчали. — Я думал, что у Рихарда самая невероятная мечта… — Эй! — …но твоя — это просто совсем другой уровень сумасшествия. Флаке вдруг почему-то снова вспомнил новости о том, как дворники в ГДР вышли на «новый уровень» и приблизились к великим именам освоителей космоса… Столько людей мечтали о чем-то странном… Кто-то говорил: «Хоть бы урожай был неплох». А кто-то хотел, чтобы у них было больше танков и чтобы весь мир увидел, что они самостоятельные, а не никому не нужный осколок развалившейся империи. Кто-то хотел свободы путешествия или западных продуктов на полках. И все это было… Каким-то бездушным? Обезличенным. Как будто кто-то за одну ночь пришел и заменил человеческие мечты на мечты роботов, способных только повторять за телевизором о том, что сорок — знаковая цифра для их поднимающейся на ноги страны. Но почему именно мечта Шнайдера казалось сумасшедшей? Разве было что-то плохое в том, чтобы хотеть жить хорошо? — Пусть… — заговорил Флаке, но тут же замолчал. Он повернулся к Шнайдеру и посмотрел ему в глаза, — Пусть твоя мечта сбудется. Это хорошая мечта. Пауль смутился. — Я не говорил, что она плохая… — сказал он. Флаке повернулся в его сторону: — Пусть твоя мечта сбудется тоже, — он мягко улыбнулся. — Мне нравится мечтать. Ты прав, что мечты делают нас теми, кто мы есть или теми, кем мы станем. Чем абсурднее мечта, тем лучше. Чем невероятнее то, что тебе хочется, тем человечнее ты, и тем целее твоя душа. Иначе… Иначе мы все превратимся в марширующих идиотов из телевизора. Рихард фыркнул, но ничего не произнес вслух. Тогда заговорил Тилль: — Тогда пусть уж сбудется все, что мы сказали сегодня. — Ага, держи карман шире, — Оливер глубже опустился в подушки. — Нет, серьезно, — Тилль продолжил настаивать на своем. — Многие вещи кажутся невозможными, пока они не случаются. Возьмем в пример месяц февраль. Он может казаться таким безнадежным… Как будто солнце никогда не вернется. Как будто кроме дождя больше ничего не будет. Как будто все деревья останутся мертвыми. И многие теряют надежду, что придет весна и станет теплее. Это понятно, потому что мы ждем тепла так долго, что забываем о том, что оно, в принципе существует. Но именно в такие моменты, когда кажется, что все плохо и лучше уже никогда не станет, надежда нужна сильнее всего. До весны осталось-то всего ничего. А там глядишь… И легче станет. Флаке не смог сдержать улыбки. Тилль понравился ему с самого начала. Они были совершенно разными, но их объединяло что-то, чему Флаке еще не мог найти слов, чтобы объяснить. — Легче не станет, — пессимистично заявил Рихард. — Но спасибо за попытку. — А я согласен с Тиллем, — сказал Оливер, — только потому что февраль безнадежный, не делает весь год плохим. Поэтому… Может, сейчас у нас нет того, что мы хотим. Но я вам всем напомню, когда буду ловить волну в Сулавеси, что нет ничего невозможного. Какое-то время атмосфера в комнате была задумчивой. Никто ничего не говорил, явно думая о своем. Флаке осторожно повернулся к Шнайдеру, и тот, словно почувствовав изменение в его настроении, раскрыл объятия, приглашая подвинуться теснее. В отличие от Тилля и Рихарда, которые не стеснялись проявлять привязанность на публике, они были более сдержанными. Но не в этот раз. Флаке дрожал от волнения и страха перед будущим и грядущими переменами, которые отчего-то стали казаться неизбежными. Но сейчас, сидя в общей комнате в их квартире на Пренцлауэр-Берг, он мог прильнуть к знакомому и ставшему почти родным, телу. Флаке не стал упускать эту возможность. Он растекся в руках Шнайдера и взялся за его ладонь, как будто только она давала ему сил жить дальше. Флаке запоздало кольнуло сожалением к тем, кто был лишен такой простой и такой нужной любви. Неужели наступит время, когда он тоже будет этого лишен?.. Шнайдер поцеловал его в макушку, и от этого поцелуя по телу потекло знакомое тепло. — Вы такие смешные, конечно… — подал голос Пауль, снова устраивая свою голову у Флаке на коленях, а стопы — на ногах Оливера. — Да я даже не знаю, что такое эти Сулемеси. А вы тут… Самолеты… Частные дома… Голая рыбалка… — Я почему-то не удивлен, что из всего ты запомнил именно наготу, — отозвался Рихард. — Ага, — Пауль даже не стал отрицать. — И этого ждать… Сколько еще? Десять лет? Двадцать? Тридцать? Пусть это не невозможно. Но есть вероятность, что Тиллю будет уже девяносто, когда он накопит на самолет. — Он хотя бы доживет до того, как его мечта сбудется, — Рихард вздохнул. Он так же нервно держался за руку Тилля, как Флаке — за Шнайдера. — Да все у нас будет путем, ребята, — Оливер закинул руки за голову и безмятежно потянулся. Он не сказал ничего магического или невероятного, но атмосфера, окружавшая их, изменилась, и Флаке вдруг уверился в том, что все у них, в самом деле, будет хорошо. Даже если Шнайдер решит жениться на девушке и завести детей, это не изменит того, насколько они близки друг другу. Ничто не могло нарушить ту связь, которая уже образовалась между ними. Никто не мог забрать моменты единения, которые у них были, и ту любовь, которой они уже успели обменяться. Так что можно было мечтать дальше, не оглядываясь на собственные страхи.