Времена года

— Тьма, пришедшая с Балтийского моря, накрыла ненавидимый губернатором город. — Губернатором? Мастер поворачивается, смотрит со смешком в глазах, ведь понимает прекрасно, о чем речь. Воланд, идущий рядом почти вприпрыжку, размеренно бьет тростью по асфальту, и лед под ней будто тает, исчезает, как не бывало вовсе. «Очень удобно», — проносится в голове нелепой мыслью, и мастер поклясться готов, что что-то в сознании отвечает ему в таком же насмешливом тоне: «Пользуйтесь, mein Lieber». Невский проспект встречает их непривычным дружелюбием, пронизывающим узкие пешеходные улочки, мастер давно не чувствовал этого странного чувства дома, такого чуждого после советской Москвы. Воланд ничего не объяснил, когда воспользовался своим правом прервать дарованный им же покой, лишь с неизменным огнем во взгляде заявил, что у него есть предложение, от которого не стоит отказываться. Как будто мастер когда-либо мог допустить мысль ему отказать. Холодный ветер канала Грибоедова заставляет поежиться исключительно по старой привычке — они оба давно не чувствуют ни холода, ни жары, но мастер так цепляется за то немногое, что осталось в нем от человека, что Воланд просто не может не подыграть ему, наматывая на шею одному черту известно откуда взявшийся шарф. Окруженный строительными лесами Спас на Крови смотрит на них будто с осуждением. — Здесь проливалась царская кровь, — Воланд заводит руки за спину и выглядит так, будто лично присутствовал. Мастер не видит причин сомневаться. — Не чувствуете? — Не уверен, что хочу знать, каково это — чувствовать чужую кровь. — Но вы ведь знаете. Трость с набалдашником отбивает ставший привычным ритм, когда мастер замирает на Казанском мосту и смотрит в воду, словно взгляд на храм поднять боится. Отчего — не знает сам, но Воланд понимает — его от святой земли отвращает не меньше. — Entschuldigung, mein sanfter Freund. Я позвал вас не для того, чтобы грустить! Оказаться в России двадцатых годов двадцать первого века, чтобы приятно провести время — идея отдает на языке горечью смирны. Князь Тьмы, вероятно, в восторге. В восторге, который он скрывает так тщательно, что мастер на мгновение позволяет себе мысль, что его тоже от всего этого тошнит. На языке вертится просьба о спасении, но это не ноша Дьявола. «Спасенье — участь бога». Спас на Крови безжизненно отражается в мутной воде строительными лесами. *** Мастер не может поверить, что город, который сейчас слепит его жарким июльским солнцем, совсем еще недавно (или давно? или наоборот, слишком рано?) стремился продуть его до самых костей. Они опять в центре Петербурга, на этот раз на площади, залитой кровью настолько, что мастер тратит слишком много сил на то, чтобы об этом не думать. Теперь здесь танцуют. Воланд, в своем неизменном пальто, в котором он вписывается во все времена и эпохи, во все погодные условия, отбивает тростью ритм гитарной мелодии, раздающийся по всей Дворцовой. — Волна бежит на этот берег… Мастер осматривает небольшую, но яркую аудиторию, сидящую на нагретой солнцем кладке, и чувствует, как уголки губ приподнимаются сами собой. Он пропускает момент, когда к Воланду подбегает девчонка лет двадцати на вид и так улыбается, прося сигарету, что Воланд не может не улыбнуться в ответ. Мастер прикуривает от протянутой зажигалки и, постелив на камни пиджак, усаживается на него поодаль от людей, но так, чтобы слышать неожиданно такую чарующую музыку. Воланд садится рядом, совсем не заботясь о чистоте костюма, и мастеру так искренне смешно от своих мыслей — Дьявол, боящийся испачкать брюки. Воланд смеется вслух, и этот звук отдается мягче и свободнее любых гитарных аккордов. — Они видят нас? — Как вы захотите, mein Liebe. Он не хочет никак, ему совсем нет дела, потому что они оба слышат «танцуй, танцуй, танцуй, танцуй» и воспринимают это как взаимно принятое приглашение. Трость оказывается не нужна, а мастеру нет дела до того, видят их или нет, когда руки Воланда оказываются у него на талии. Король бала всегда умел чертовски — какая ирония — хорошо танцевать. — Гори огнем твой третий Рим. Воланд смеется так громко, что мастер не может не засмеяться в ответ. Пусть все горит. *** Осень в Петербурге мрачная и серая, но что еще можно ожидать? А там — в России — где-то есть Ленинград, а в Ленинграде том — Обводный канал. Памятник Циолковскому привлекает не столько личностью, сколько надписью. Ученый-мыслитель смотрит перед собой так, будто видит в Красном треугольнике напротив что-то большее, чем давно заброшенный завод. Он видит давно заброшенную мечту. — Не стойте, дорогой мой, мы опоздаем! Мастер не хочет спрашивать, куда его ведут на этот раз, он послушно следует за своим проводником, сдерживая желание взять его за руку. Воланд не сдерживает — перебрасывает трость в другую руку и невзначай перехватывает ладонь мастера, словно для того, чтобы было удобнее вести его сквозь каменные джунгли промышленных зон. Они заходят на территорию одного из, кажется, сотни заброшенных заводов, и попадают на середину какого-то странного представления. Спектакля. Театр тоже успел измениться за то долгое время, пока их ноги бродили по небесным садам и адским коридорам, не ступая на территорию человеческого мира. Говорят — тебя нет, и это было бы лучше. Мастер с легкостью узнает автора. Конечно, Воланд не мог пройти мимо. Конечно, Воланд чувствует себя как дома в этом импровизированном Аду. Он уже стоит у стойки бара, заказывает им по шоту йегермейстера и улыбается своей дьявольской широкой улыбкой. Он мог бы составить конкуренцию Дьяволу местному, но на это короткое время снимает с себя бразды правления и с удовольствием наблюдает, как их перенимает человек. Мастер почти чувствует, как мысленно Воланд отмечает, что человек этот восхитительно смотрится на стрипах. Мастер даже знать не хочет, что это такое. Слушай же, мы знаем: ты наш враг. Поэтому мы тебя поставим к стенке. Но, учитывая твои заслуги и твои достоинства, мы поставим тебя к хорошей стенке и расстреляем тебя из хороших винтовок хорошими пулями, а потом закопаем хорошей лопатой в хорошей земле. У мастера холодеет кровь, когда он слышит смешки из зала. Смешки, полные непонимания. Он скрипит зубами, не думая, что стоит, быть может, радоваться, что эти люди могут позволить себе смеяться. Потому что он знает, что такое себе позволять нельзя, что тем более нельзя позволять им, но они не знают — еще или до сих пор, сам черт не разберет. Черт осушает шот залпом и продолжает улыбаться во все тридцать два. В этом Аду он на своем месте. Танцуй танцуй танцуй танцуй. Они не смотрят на танец Сатаны, зачем им, насмотрелись, научаствовались, у них заслуженный отдых — у мастера заслуженный покой, и он сознательно согласился провести его так. Он не жалеет об этом ни мгновение, но это значение уходит в минус, когда под конец танца Дьявол целует его губы, оставляя после себя горький привкус алкоголя. Не оставляй следов. *** — В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. В руке у Воланда потрепанная временем книга в мягкой обложке, и мастер до сих пор не смог найти подходящих слов ни на одном из известных ему языков. Его книгу прочитали. Его книгу читают. Его книгу перепечатывают на родном языке, на иностранном, ее цитируют по всему миру. То, что стало его проклятием, открылось для мира озарением, и мир принял его и полюбил. Апрель в этом году выдался солнечный. — Прошу, хватит. Мастер никогда бы не подумал, что будет испытывать смущение оттого, что его книгу так открыто декламируют, обращая на себя внимание случайных прохожих. Мастер видит улыбку на их лицах и совсем забывает, как собирать в предложения слова. Воланд, что удивительно, послушно прекращает, захлопывает книгу и спрыгивает с парапета набережной, чтобы через мгновение оказаться прямо напротив самого творца. — Вы запрещаете мне читать любимого автора? — Я ничего не смею вам запрещать. — Вы могли бы попробовать. Воланд вертит трость в руке и быстро забывает про книгу. Срывается с места быстрым шагом, не оставляя мастеру иного выбора, как проследовать за ним. Тот не жалуется — не на что, привык, да и никогда не видел в этом проблемы, лишь своеобразное очарование. — В народе это место называют Семимостьем, — Дьявол обводит тростью вокруг себя, и мастер мысленно считает мосты: Красногвардейский, Ново-Никольский, Старо-Никольский, Смежный, Могилевский, Кашин, Торговый. Действительно семь. — Знаете, если стать здесь седьмого числа в семь часов и загадать желание… — Вы говорите мне про желание? — Не беспокойтесь, вам не придется отдавать за него душу, она вам и так не принадлежит. Всего лишь… поверье. Мастер смотрит на часы и видит на них без трех минут семь. — Седьмого числа? — Никто не уточнял времяисчисление. Мастер неожиданно для себя смеется. Думает, что ничего не потеряет, если пойдет на поводу у этой странной игры. Просите, и дано будет вам. — Закройте глаза. Говорят, так лучше сбывается. Ему не нужно много времени, чтобы придумать желание. Когда часы бьют ровно семь, мастер думает о том, что больше всего хочет вернуться на это место еще раз. Воланд сжимает его руку, обещая, что это желание они исполнят вместе.