погребённое в палате золото звенело и содрогалось, раздвигая волны тишины вокруг бешеного пса. он метался по роскошному пустому залу, бесцельно и бесполезно. ранее вгрызаясь в бездыханное тело дракона, желая отыскать драгоценное сердце, теперь не мог осознать провал. вместо награды достались только кости, кости яростно убитых им солдат. он был обманут, одурачен. он рвал рыжие волосы на тяжёлой голове, искал налитыми кровью глазами. искал ответ.
— ты ведь
пока не умер, так ведь?
— никак нет. — раздался строгий голос входящего внутрь мужчины.
убрав руки за спину, дракон смотрел свысока на бешеную дворнягу и держался в стороне. суженные зрачки пресмыкающегося считывали каждое движение Тартальи, готового обнажить когти от ярости.
— ты водил меня за нос. всё это время!
— не стоит впутывать меня в свои фантазии, милый мой. я рассчитывал, что ты сумеешь понять. — Чжун Ли вздохнул с горестью, взгляд его чуть смягчился. он хотел бы объясниться, но не мог: таковы условия его контракта.
— и ты мне ничего не объяснишь? — говорил Тарталья, постепенно повышая голос, устало хрипя и надрываясь в попытке сдержать весь спектр эмоций. он обнажил клинки и сжимал их в руках до еле слышного хруста хрящей, то ли от ярости, то ли от обиды. — столько месяцев мы провели вместе, и всё напрасно?
— ах… напрасно.?
но диалог не мог продолжаться более, налитые кровью глаза бешеной собаки уже сверкали в преддверии битвы человека и бога. звон клинков раздавался эхом на всю золотую палату. смертный уверенно наносил удар за ударом, однако тщетно. лезвия ломались о скалы, в миг возвышающиеся из-под земли и несшие за собой лишь разрушения, заставляющие стены содрогаться с каждым ударом. Чайлд доставал всё новые и новые клинки, попытки повторялись. он носился, подобно волку, кружил по залу, выискивал слабые места, издавая истошные хрипы.
сила Моракса была несравнима с возможностями случайного смертного, однако божество не смело показать свою истинную мощь, а лишь кружило по палате, с насмешкой отражая атаки Чайлда. Чжун Ли наблюдал, высматривал безумие в глазах оппонента, не прекращая уворачиваться. с потолка падала побелка от всякого стремительного удара. бой мог длиться вечно.
шли часы и усталость начинала брать своё, постепенно одаривая воина слабостью. но вовсе не Тарталья — тренерованный годами, проведёнными в бездне, где единая ошибка могла означать конец твоего существования — был близок к тому, чтобы сдаться… а Моракс. он стал всё более неохотно уворачиваться от клинков, в его лице больше не читались ни надменность, ни самоуверенность. ярко жёлтые змеиные глаза устали наблюдать за бешеной собакой. бой не имел смысла, и побеждать в нём так же не было смысла. ведь чтобы уйти победителем, нужно лишить жизни
его.
нелицеприятная картина могла лишь удручать — тот, с кем Чжун Ли проводит мирные деньки в гавани, готов был порвать на куски. если ранее и можно было полагать, что рыжеватый блондин оставит декады сражений, пролитой крови позади, то ныне его ничего более не интересовало. разум затуманился, одержимый одной целью — наказать за обман, дать понять, кто обладает истинной силой.
и он своего добился.
более не являлись из-под полов скалистые шипы, утих пыл сражения. не было ни криков, ни стонов, а только тело дракона упало на ступени палаты. Тарталья вытащил клинок из груди поверженного бога, но не забрал сердце. сперва он склонился над лицом брюнета, в котором читалось тоскливое… умиротворение. слегка разочарованное, обиженное и понурое. этого хватит, чтобы привести победителя в чувства. то было выражение лица, подобное всем тем, что мог видеть Чайлд вечерами, проведёнными в гавани за кружкой терпкого чая с дорогим другом — другом, которого ты более не увидишь.
Моракс мёртв. но кое в чём он всё-таки победил: он достучался до Чайлда совершенно без слов. тот пёс, что некогда метался кругами, желавший перегрызть змеиное горло, вынужден свернуться в клубочек у бездыханного хозяина и скулить. долго, тщетно и громко.
не посмел Чайлд упиваться триумфом, ведь никакого триумфа и не было. однако и трауром назвать это было сложно. сие действо скорее напоминало сцену о жалости к себе, мерзкой попытке отрицания. он хватал лицо руками, оставляя на нём багряные следы, рвал волосы и глядел сквозь тело, сгорбившись. каждая клетка его тела нервно сопротивлялась, подавая тревожно-рвотный импульс. смрад, заполнивший помещение, нагнетал внутренности предвестника ещё сильнее. вес неведомой сущности обрушился на бедную рыжую голову. он давил со всей силы, не хотел, чтобы виновник забыл, кого лишил жизни. будь это божественная кара, или обычный человеческий шок, было не важно. гул в голове отныне не прекратится.
обрушившаяся лавиной боль сдавила лёгкие, прочесала череп, заставляя скалиться и кусать губы. лицо скривилось, рыжие брови сузились к переносице. силуэт съёжился над полом, близ утерянного бога. тишина, только дыхание слышно. страдающая собака обязана направить агрессию на себя, сдержать крик — грызть собственную лапу. кровь выступила из свежего укуса, след навсегда останется шрамом и напоминанием о зловещем дне.
в конце концов парень тяжело поднялся и вцепился в ещё тёплые плечи усопшего хваткой, способной сломать каменные кости, так, что скрипели от натяжения перчатки. он трясся от ломающего зубы в труху напряжения, пытаясь заглянуть в пустые глаза и увидеть там проблески былых вечеров. беспорядочно гладил волосы, случайно вырывая клочья, водил руками по родному лицу в последней ласке. в жалком отчаянии коснулся остывающей щеки горячими губами и оставил последний алый след.
закончив приводить в порядок лицо, медлительно поднял он любимого и посадил напротив, облокотил голову на колонну, оставшуюся после боя. церемонно надел измученный плащ, кропотливо застегнул все пуговицы, поправил запонки так, как он всегда делал это по утрам после завтрака, когда на острые скулы падало оранжевое солнце, когда под тяжелой поступью скрипели половицы. Тарталья сложил руки Моракса на коленях, расправил уставшие плечи так, будто он сидел сейчас на их зеленом выцветшем диване и его губы были растянуты в улыбке, наполненной бесконечной нежностью и бесконечной тоской, знающей, пока Тарталья театрально рассказывал ему что то о Тоне, или Антоне, или о Тевкре, или о том, как в бездне нельзя было плакать, потому что ее дети почти все были слепы и ориентировались на звук и на запах, и Скирк била его под ребра каждый раз, когда заставала заплаканным.
резко вскочил Аякс на прямые ноги, трясущиеся от боли. говорил без умолку в жалкой попытке сымитировать проведённые вместе ранее дни, не смыкая глаз и не отводя взгляда от Моракса. и не читалось в голубых глазах ничего кроме
бедную голову мою пожалей и прости меня
бедную голову мою на сей раз оставь
и всё же, даже бог на закате своих сил ничем не отличается от человека в своей сути…
***
бежать, скрываться, пережить эту ночь — ничего более не планировалось. спрятаться от собственной тени было жизненно необходимо. это тень счастливого прошлого, которое давным давно утеряно, или — пустого, всепоглощающего будущего? он не мог знать ответ. единственное известно: радость жить в том, что пока что живёшь. и не важно, как. не важно, сколько дней Тарталья не спал. недели? месяцы? и, вероятно, не сможет спать ещё сорок дней и три года. и всё, лишь бы расплатиться с судьбой за содеянное. кто-то продолжал ходить за ним по пятам, преследовать во снах. время остановилось, нету ни вчера, ни сегодня, ни завтра. каждый день один и тот же — день расплаты.
с тех самых пор Чайлд забрёл далеко, дошёл до заснеженных гор. ни холод, ни голод, ни отсутствие сна не могли лишить жизни поджавшего хвост пса. в таком состоянии нельзя было вернуться, не было более для него родных и близких. он был способен лишь идти по снегу туда, где его не найдут люди и не увидят, насколько предвестник жалок в своём чахлом обличии.
малыш Тевкр, маленькая сестричка и мама… их изображения возникали в больной голове, однако размывались с каждым новым воспоминанием. они смешивались с реальностью, путали сознание. эрозия разума была крайне скоропостижна и жестока. лишь одно чёткое воспоминание оставалось без изменений, будто планировало до конца мучить жалкое сердце изгоя. Моракс… нет… именно Чжун Ли представал перед ним, нельзя было разобрать эмоции на его лице. с каждым своим появлением пред Тартальей менялся контекст, будто сам бог доносил до него разные мысли раз за разом. теплота сменялась разочарованием, янтарные змеиные глаза сверлили больного. жалость и ярость дракона представали всякий раз, когда пёс был готов сдаться, когда уставал идти. пса словно било током, пронизывало всё его тело разрядом, а сама земля не давала продохнуть и всё подгоняла. и он поднимлся… и он бежал снова… за фантомной добычей, которую и во век не догнать.
в его глазах отражался животный ужас и отчаяние — те, что испытывает босой русак, на которого спустили борзых. но каждый шаг, каждое дыхание только усиливали его муки, и Тарталья понимал, что он пленник своих собственных страхов и сожалений.
и неизвестно, сколько продолжались скитания, сколько нужно страдать, чтобы искупить вину. но он готов был нести это наказание…
