***
Лось рядом поучает малышню. Я стою от него в трёх шагах и поучаю Черепа. Тот стоит, скрестив руки и поджав губы. Но слушает. Я перевожу дыхание, смотрю на его сложенные руки и зажатую позу. «Защитная реакция». Я и сам это знаю, учил психологию. Но фраза эта звучит в голове совсем не моим голосом. Я встряхиваюсь, выкидываю лишние мысли из черепной коробки. Не до того сейчас. Лось отпускает мелких и подходит ближе. Глаза Черепа, когда он видит бывшего воспитателя, теплеют. — Здравствуйте, — довольно приветливо здоровается он. Даже будто бы немного расслабляется. Я не понимаю, как это работает. Но всё лучше, чем злой одичалый подросток. Лось кивает, улыбается и отходит. Я вздыхаю — воспитательные беседы можно уже заканчивать, всё равно уже сбился с темпа. Я бросаю Черепу, оглядывая коридор: — Свободен. Вижу краем глаза, как он делает шаг. Скорее чувствую, чем вижу, как он резко бледнеет, как теряет равновесие. Я мгновенно подхватываю его, он упирается головой мне в грудь и закрывает глаза. Его запах я тоже чувствую. От него пахнет сигаретами, потом и духами. Определенными женскими духами. Но его запах меня не трогает и не задевает. Так почему я реагирую на него? Череп открывает глаза и неловко отстраняется. Ох уж эти мне сердечники… — Жив? Стоишь? — Жив… Пока что, — он давит смешок. Мне не смешно. Вообще не смешно. Мы оба поднимаем головы на звук стука трости. Хромой появляется, как и обычно, из неоткуда. Он всовывает Черепу в руку лекарства, вожак смотрит на него благодарно и тут же удаляется. Мы остаемся вдвоём. Он смотрит на меня не моргая. У него ярко-голубые, чистые, как летнее небо, глаза. В сочетании с золотыми кудрями — прекрасное зрелище. Возможно, если бы он был здоров, он был бы очень красив. Я трясу головой, словно это может выбросить эту мысль из головы. Хромой с интересом за мной наблюдает. — Чего тебе? — спрашиваю я довольно резко. — Не хочешь пойти вожака проверить? Или сказать чего хочешь? — Хочу, — отвечает он непонятно на какой вопрос. И замолкает. Я изучаю глазами рисунок на его жёлтом пиджаке. Просто разноцветные пятна несочитающихся цветов. — Ну? — не выдерживаю. Я хочу уйти. Хочу пойти и окунуться в ледяную воду. Вдруг это поможет. Ему девятнадцать. Он мой воспитанник. Какого чёрта. — Не терзайте себя, Ральф, — вдруг говорит он. Теперь замолкаю я. Он опускает взгляд на свои грязные кроссовки, вертит тростью. Чему-то улыбается. — Это нормально, — он тянет плечи вперёд, мучительно морщась. — Совершенно нормально. И уходит, сильно хромая. Оставив меня пытаться понять, что он имел в виду.***
Я отстирываю кровь с рубашки прямо в раковине. По белым стенкам стекают красные ручейки. Я чертовски зол. Трое в Могильнике с серьёзными травмами. Один у директора в кабинете на выговоре. Ещё четверо, конкретно получившие от воспитателей, разогнаны по комнатам. Я продолжаю отстирывать кровь. Руки заледенели от холодной воды, но я этого почти не чувствую, я даже ничего не вижу. Мыслями я всё ещё там, во дворе, где эта компания решила устроить разборки. Они больные на голову уроды. А ещё они мои воспитанники. Мне страшно. Кто-то выключает кран. Я вскидываюсь. И вижу золотые кудри. Ну конечно. Паршивец. Хромой забирает у меня рубашку и включает тёплую воду. Я чувствую, как медленно начинают согреваться руки, и только сейчас понимаю, что на мне нет перчаток. Бросаю на него взгляд — он стоит у другой раковины, опираясь на нее бедром, старательно выжимает ткань, на меня не смотрит. Я снова ему благодарен. И я почти ненавижу себя за эту мысль, но я рад, что он здесь. Я не должен радоваться. Я натягиваю перчатки, продолжая смотреть на него. Хромой, не поворачиваясь, спрашивает: — Мне уйти? Да — почти говорю я. Да, ты должен уйти. Уйти и перестать сводить меня с ума своей извращённой ангельской внешностью, усмешками и наглыми речами. Просто уйди. — Нет. Он кивает. В отражении в зеркале я вижу, как он улыбается.***
Щепка передаёт мне пластиковый стаканчик. Я не знаю, что он там разливает, да и не хочу знать. Я выпиваю залпом, высокоградусное пойло обжигает глотку. Сойдёт. Старшие отрываются, как в последний раз. Я тяжело сглатываю комок в горле. Да так, в общем-то, и есть. В последний. Послезавтра Выпуск. Воспитатели сидят по углам, наблюдают, но не мешают. Мы видим всё — и запрещенные алкоголь и сигареты, и лезущие друг на друга парочки, и всё это. Но мы не мешаем. Не сейчас. Уже не сейчас. Уже не сегодня. Уже никогда. Музыка ужасна и орёт. Щепка забирает и снова отдаёт мне стакан. Я снова, не глядя, выпиваю. И старательно смотрю вправо. Безумно хочется смотреть влево. Но я не буду. Я не должен. Нельзя. Они сидят слева. Курят, пьют, смеются. Как-будто всё как обычно. Как-будто им не страшно. Кто-то включает музыку для парных танцев. Я вижу, как в моём поле зрения появляются Череп и Ведьма. Они танцуют, смеются, он целует её руки и плечи. Сегодня уже всё равно. Другие парочки разной степени паршивости тоже выходят плясать. Я всё-таки оглядываюсь влево. Хромой сидит и, как обычно, курит. Ловит мой взгляд. Голубые глаза блестят в свете ламп. Я ставлю стакан на пол и иду к нему. Не знаю я, зачем. Падаю рядом на низкую лавку. Он улыбается. Паршивец. — Хотите? — он протягивает пачку. Я беру одну, сжимаю пальцами фитиль. Курить не хочется. Хочется… Я кошусь на него и до боли сжимаю собственное колено. Хватит. — Чудной вечер сегодня. Забавный, — Хромой зевает. — Ага, вижу, как тебе весело. — Очень. На самом деле, это всё ужасно смешно. Он роняет голову мне на плечо. Его кудри щекочут шею. — Не хотите потанцевать? — вдруг спрашивает он. Я опускаю на него глаза. — Издеваешься? — я почти сомневаюсь в этом. Он коротко смеётся, глаза пьяно блестят. — Издеваешься, — отвечаю я сам себе и вздыхаю. Мне хочется себе врезать. — А вы бы согласились? — А ты бы пригласил? Он снова смеется, чуть вертится, устраиваясь поудобнее. Я закрываю глаза. В этом ничего нет. Он боится и ему нужен взрослый рядом. Прекрати. Выкинь эту дрянь из головы. Я безумно этого хочу. Но я не могу. Я провожу рукой по лицу, стирая пот — здесь ужасно жарко. — Ты не сварился ещё в пиджаке своём? — смотрю на него. Удивлённо поднимаю брови. Он спит, устроившись головой у меня на плече. Крепко. Доверительно. Возможно, в последний раз. Я позволяю себе легонько сжать его запястье.***
Закат переливается в его золотых кудрях. Он сидит на подоконнике, трость стоит рядом. И ни вывернутая нога, ни горб не делают его уродливым. У него ангельские голубые глаза и золотые кудри. Это не горб — это сложенные крылья. В коридоре пусто. Только он. Меня он не видит. Он не пришёл в столовую, хотя пришли все. Напоследок. А он нет. Он сидит здесь и смотрит на солнце. Я позволяю себе ещё несколько секунд на него посмотреть, а после выхожу к нему. — Глаза побереги, — я говорю обычным тоном. Будто ничего не происходит. — Красиво, — он не поворачивается. — Правда красиво. Я никогда не обращал на это внимания. Мне не нравится его тон. Его серьёзный, слишком взрослый взгляд. Мне страшно. Он поворачивается. — Могу я вас попросить? — спрашивает он таким же лёгким, как и мой, тоном. — Слушаю. — Отдайте Детку моему отчиму, когда он приедет. Пусть о несчастной птице кто-нибудь позаботиться. Я не сразу понимаю, о чём он. А когда понимаю, не сразу беру себя в руки. Просто стою и смотрю в его ясные серьёзные глаза. — Сам отдашь, — говорю я хрипло. — И с ним поедешь. Хромой наклоняет голову и кивает. — Как скажете, Р первый. И отворачивается. Я разрываюсь. Я должен уйти. Идти к другим, караулить их. Может быть, ещё ничего не решено. Ещё успеем. Я должен развернуться и уйти. Наконец совладать уже с собой. Я хочу подойти к нему и сказать, что всё будет хорошо. Хотя бы соврать. Просто не видеть эту мрачную обречённость в его глазах. И я стою, как на краю обрыва. — Идите, — выдавливает он. Его голос срывается. — И не оглядывайтесь. Я разворачиваюсь на каблуках и ухожу так быстро, как могу. Я ничего не вижу перед собой, я всё ещё вижу только его ангельскую фигуру на фоне закатного солнца. Мы оба знаем — он не переживёт сегодняшнюю ночь.