Все люди — спички, горят и тухнут
В одной коробке довольно тесно
В один момент кто-то захочет выйти
Ты хочешь выйти? Ну, и пиздуй!
Лука, конечно, все понимает. Он вообще смышлёный малый. Кажется, это выражение звучит так, хотя он до конца не уверен. Понимает, что Марку сложно, что он весь из себя такой загадочный и сложный, с холодным характером, ледышками в голосе и стальным характером. Но, сука, Лука так-то тоже заебался. Потому что это все классно и романтично только поначалу. Вроде улыбок на мимолётные взгляды в столовой, едва чувственных касаний костяшками, бесшумного «спасибо» за поджатые в поддержку губы. Это все, конечно, печально и романтично, что они никогда не смогут быть вместе, потому что один факт этого желания и влечения — повод убить их на месте, как бесполезных для генофонда рудиментов. Да, прикольно пострадать, сжимая в пальцах подушку, и редкие встречи глазами, кричащими о боли, тоже, вроде бы, прикольные. Но у Луки романтично-драматичный период заканчивается быстро, и, к сожалению, сильно не совпадает с романтично-драматичным периодом Марка. Если он у Марка когда-нибудь вообще кончится. Лука подставлял шею в грязных чуланах, Лука подставлялся на общих заданиях, водил пальцами по щекам, и по волосам, и по бёдрам, и по рёбрам, и по холодному медицинскому металлу. Размножаться, плодиться, отринуть стыд — каждодневные лекции секс просвета. Лука давно не верил в то, что хочет выполнять все эти интимно-неинтимные действия, но правила есть правила. Пока их не заставят совокупляться — смотреть в сторону девушек он отказывается. Марк то ли тоже мало этим интересовался, то ли не верил в священную миссию по перетрахиванию всех на свете вагин — пятнадцати, не считая учёных — но, в любом случае, был с Лукой. Был? Бывал скорее. Бывал по ночам, очень холодный и с сильной хваткой на запястьях. О да, конечно, Лука снова будет чувствовать себя ебаной проституткой, как из чёрно-белых фильмов, что ещё до Катастрофы, зато хоть пар выпустит. И Лука-то сам не против влюбиться: он так и сделал по началу. Смущался от чужих взглядов, потом ещё обсуждал с Ксюшей за его спиной, а в первый раз, когда перехватил его в коридоре, чуть не умер на месте от инфаркта. Очень много плакал, очень сильно стеснялся этого. Говорил, что почему-то появилась аллергия. Говорил и выискивал Марка глазами. Ему все равно? Он боится признаться, что ему не все равно? Почему Луке не все равно на то, что ему все равно? Разумеется потому что Лука маленький глупенький котенок, который влюбился в тигра с фотообоев. И ему почти (почти!) не важно, что тигр это фотошоп, а он сам уже взрослый человек, способный решать, с кем ему быть, а с кем нет. И всё это было замечательно, печально, трогательно и как в книгах двадцать первого века, но потом эта односторонняя влюбленность в ледышку… Потом эта односторонняя влюблённость… Как скотч. Старый и много раз оторванный. Он почти не прилипает, только собирает мусор и волосы. Лука смотрит в чужие глаза — он не помнит, какого они цвета — и так сильно хочет их больше никогда не видеть. Потому что холодно, потому что скоро от этого скользящего поверх взгляда он заболеет и, конечно, не умрет, но будет долго и неприятно сопливить и таскать градусники в подмышке. Марк лениво раскуривает вонючие сигарки — смесь чая, хвойных листьев и табака — разгоняя дым, и смотрит на Луку своим взглядом. Который смешивающий с грязью, который безразличный, который снежный, который ни во что тебя не ставит. И Луке бы драматично поправить бретельку на кружевом белье, стереть помаду с щеки и в шелковом халате выйти на балкон, но у него ни балкона, ни помады, ни гендерного кризиса. Поэтому он быстро собирает вещи с пола, одевается наспех и стягивает вьющиеся волосы в хвост. Останавливается возле Марка. Вроде, он должен поцеловать его. Так в фильмах было. Но не целует и не наклоняется, даже не даёт пощечину. Вроде не за что. Тишина каморки царапает в кровь уши. Лука морщится. — Давай, давай, дверь вон там, — Марк даже не шепчет, не сипит. Ледяным тоном отталкивает от себя и бьёт по пальцам. Ни дрожащим голосом, ни бегающим взглядом. Ничем не показывает то, что Лука для него имеет хоть какую-то ценность. Лука устал удивляться, держать обиду, думать, почему Марк так делает. Устал чувствовать себя проституткой, экспериментом, чужой грязной тайной. Устал, наконец, от железной горы чужих загонов, под которой он, Лука, боязливо спит последние несколько месяцев. Лука подхватывает куртку и идёт к двери, куда его и посылали. — А знаешь что, Марк. Сходи-ка ты нахуй. Лука хлопает дверью. Кажется, впервые за много месяцев чувствует свободу. Сердце болит, хочется сильно плакать, но он лишь шмыгает носом и утирает запястьем слёзы. Потому что иногда скотч, пачкающий мусором бумагу, надо отклеить и выбросить. Потому что важные документы проще подержать в руках, чем всю жизнь ходить с грязными. Лука хлопает дверью и отворачивается от мелькнувшего в чужих глазах отчаянья. Это наконец-то не его проблема. *** Марк скручивается пополам, утыкаясь носом в ободок унитаза. Желчь царапает горло и костяшки пальцев от нее неприятно краснеют. Если первое Марку вполне понятно, то раздражение кожи от блевни — абсолютно нет. Ну ладно. Не фарфоровый. Он сплевывает в унитаз, утирает запястьем губы и тщательно моет руки. Пока покраснения не пройдут. Выходя из туалета выключайте свет. Маркуша не то чтобы послушный, но давит в себе армейскими ботинками свет, выходя из туалета. Снова люди, которые свет хотят забрать на фонарики, снова чужие огни. Марк свой потушил настолько, что ссать может в темноте. Не включая. Аллей-Уп! Нос исполняет смертельный номер по подавлению эмоций! Похлопаем юному акробату. Марк с завидным упорством выключает в себе свет. Смотрит, как растягивает губы в вежливой, но чуть испуганной, улыбке собеседник, и ставит внутреннюю галочку. Снова никто не смог пробиться. Снова Марк выиграл. Вот трётся возле него Соня, пуча свои невыразительные серые глазки, похожие на рыбьи. Марк приобнимает ее за талию и не смотрит в сторону генетиков. Сам себе невидимо улыбается. Даже учёных надурил. Марк улыбается так, что никто не поймет. Улыбается, когда его «случайно» застают с девушкой; улыбается, когда оказывается, что Маркуша не при чём и вообще, он был в другой части бункера; улыбается, когда все снова идёт по плану. И никто этого не замечает. Приводит в ещё больший восторг. Все видят лишь замёрзшие глаза и искривление рта по ситуации. Ох, он сожалеет. Ох, он удивлён. Ох, он рад. Да, Марк, спасибо, что ты так открыт с нами, мы знаем, каких трудов тебе это стоит, поэтому благодарны, что ты нам доверяешь. Все видят лишь то, что показывает им Марк. Все, кроме двух людей. Бернадский улыбался точно так же. Возможно, он его и научил. Скорее всего. А ещё Бернадский был человеком, который тоже тушил сапогами эмоции. Но тушил их так, чтобы они не прожигали подошвы. Марк часами наблюдал за его руками, манерой речи, тем, как он поправляет очки, как морщит нос, когда раздражен. Тело его выдавало. Марк умел втоптать это всё в землю, прямо в рыхлый торф. Проблема была в том, что торф имел особенность гореть и убивать все дышащее, что было поблизости. Выходило так, что Марк сам себя сжигал. Крайне неприятная побочка. — Чему конкретно ты хочешь научиться? — Здоровым способам преодоления, желательно с временным подавлением. При освоении каких механизмах возможно наименее болезненно переносить эмоциональный откат. Бернадский качает головой и отворачивается к книжному стеллажу. — Это невозможно. Каждая их беседа начиналась с этой фразы. Потом он доставал книги, клал их перед Марком и садился в кресло, складывая руки на столе. Со вздохом читал по памяти лекцию на эту тему, изредка перебивая себя переделыванием примеров и объяснением терминов. Марк листал глоссарий и время от времени чиркал ключевые слова на полях. Через полчаса Бернадский выдыхался и шел заваривать себе кофе. Марк с книжками сбегал. Встретятся они только тогда, когда Марк прочитает все от первой до последней строчки. — С рациональной точки зрения для меня наиболее выигрышная стратегия это снижение субъективной значимости события, вызвавшего стресс, — Марк щелкает ногтем по стеклу. Муравьи не реагируют. Ну и ладно. — Однако, проблема заключается в нерациональности эмоций, что не позволяет полностью справляться с ними данным образом. Все равно остаются аффективные переживания, не поддающиеся рационализации. — Ага, потрясающий вывод, — язвит Бернадский, перебирая печатные версии исследований по нужной теме. — Насколько я понял, у тебя есть какие-то негативные последствия от твоих… экспериментов с эмоциями. Марк кривится. — Все идеально, за исключением того, что сильно тошнит. Исключительно психосоматическая проблема. Неприятно, но терпимо. — Я должен зачитать тебе ещё одну, очередную, лекцию о том, как лучше выражать негативные эмоции, — Бернадский вздыхает. — Но правда в том, что в вашей ситуации лучше всего секс. Выслужиться перед учёными, наладить социальные связи. Ну и, разумеется, эмоциональная разрядка. Марк морщится. Конечно, Бернадский наименее фанатичный в идее общего спасения маразматик, но все же взрослый. У которого на уме только то, как бы их всех сплодить. Разумеется, винить его за это невозможно — человек просто выполняет свой долг. Однако, довольно забавно, что в таких условиях все, как огня, боятся говорить об альтернативах. — Как вы относитесь к пропаганде гомосексуализма? — Марк поворачивается к нему с улыбкой. Муравьи шумно бьются о стенки. — Негативно. Как и все в этом месте. — Бернадский напряженно хмурится. — Нам нужно минимизировать количество однополых пар, чтобы не потерять возможное потомство. — Это все само собой разумеется. Однако проблема заключается в том, что таким образом вы растите гомофобное общество, в котором на протяжении веков будет страдать угнетенное меньшинство. Вы также потакаете и ускоряется развитие сексистских идей, даёте простор для патернализма. — Марк говорит тоном ровным, спокойным, как пульс покойника. Говорит свои идеи чужими словами, потому что своих ему больше не хватает. — Не говоря уже о веяниях евгеники. — Я не уполномочен обсуждать с тобой социальный план проекта, — отрезает Бернадский и Марк понимает: победил. Он отступает. Отгораживается полномочиями и разрешениями, хотя сам плюет на них с высокой колокольни. Марк снова выиграл. — Последний мой тебе совет на сегодня: выпускай эмоции в интимном общении с кем-либо. Может, попробуешь даже влюбиться. — Ха-ха. Все видят лишь то, что показывает им Марк. Все, кроме Бернадского и Марка рвет снова и снова. Зря он послушал тогда психолога. Нужно было остановиться там, куда уже зашёл. Потому что вот это вот все — ему не уперлось. Ком еды снова каучуковым шариком встаёт в горле. Волосы липнут к щекам, губы мажет слюна. Мерзко и жалко. К подбородку прилип кусочек морковки. В дверь, в который раз, стучаться. Видимо, с претензией. Конечно, занимать общий туалет это не очень безопасно, но желчь крутила глотку слишком сильно, чтобы выбрать место поспокойнее. — Марк, все в норме? Тебе нужна помощь? Его снова выворачивает. Колени стреляет, приходится схватиться за ободок унитаза, чтобы не упасть. Да блять, только закончилось. Лука стучит ещё раз. Конечно он стучит ещё раз. Он же. Волнуется. Да. Блять. — Да. Я отравился, видимо. Врача не зовите, — кричит он в ответ закрытой двери, чувствуя, как жжет нёбо. Это, конечно, жесть. Надо выбираться. Надо выбираться из бесконечной тошноты, из страха смотреть другому в глаза, из ежедневных внутренних лекций. Марк, успокойся, Лука это всего лишь глупый в своем альтруизме пацан, Лука красив не менее остальных, вы же просто генетически вымеренный материал, твое желание касаться это просто пубертат, Лука не может быть необычным, вы на генетическом уровне одинаковые, Лука просто единственный представитель интересующей тебя на данный момент сексуальной ориентации, глаза у него просто типичный для данной нации набор пигмента, Лука это просто способ избегать эмоции, Лука это никто, Лука это Лука это Марка снова тошнит. Господи, надо побыстрее со всем этим покончить.Прости, у меня нет гордости
А без тебя и радости
Мне не хватает смелости
Признать, что что-то чувствую
Десять пропущенных — все от меня
За слабость я ненавижу себя