Свобода или смерть

Тесей замечает пистолет у него в руках слишком поздно. Бродяга не знает, сколько времени он проводит здесь: в тёмной комнате без окон и источников освещения кроме тусклой лампы под потолком минуты – часы? дни? недели? – тянутся как-то по-особенному. Ему временами кажется, что это тоже изощрённая пытка, очередное изобретение гениального мальчика – способен ли человек, создавший крылья, замедлять время, заставляя его тянуться как прилипшая к подошвам ботинок грязь? Он не знает. Ему кажется, он вообще ничего не знает. Первое время ему хотелось… чего-то. Он разбил костяшки в кровь, пытаясь высадить дверь; он сорвал глотку в криках, проклятьях и оскорблениях; он попытался разбить лампу, вовремя поняв, что тогда света не останется совсем. Света не было и без того. Не было вообще ничего. Бард любил говорить, что человек привыкает ко всему. Бродяга морщился и шипел, привыкать никак не желая. Теперь Барда нет, а привыкать он понемногу учится – тошнотворно, гадко, с едким привкусом трусости на языке, но учится. Он подслушивает разговор охранников, приносящих еду, когда сил сопротивляться почти не остаётся. – Этому, – он слышит, как человек за дверью брезгливо сплёвывает, – медь на руку, да и дело с концом. Тошнота подкатывает к горлу пустыми позывами – он не ел ничего со вчерашнего дня, и блевать ему попросту нечем; сейчас это кажется благословением, не иначе. Чувствовать запах не хочется – и это не-желание словно пробуждает его от долгого-долгого-долгого, странного-странного-странного сна. – А чего не убьют? – Пули ещё на него переводить. Станет полезным. Полезным – Бродяга никогда не любил быть полезным. Каждый раз, когда Бард убеждал его помочь и принести пользу, он делал наоборот назло; он был бесполезным – пока на него давили; он всё всегда делал сам. Он разминает гудящие током запястья – собственные руки кажутся незнакомыми, чужими, слишком тонкими и слабыми. И всё же – когда охранник с подносом открывает дверь, у Бродяги каким-то чудесным – ха! – образом хватает сил вырвать из второй его руки оружие. Пушка дурацкая, совсем не новая, но ему всё равно. Он отдаёт себе отчёт, что не выйдет отсюда живым. Он отдаёт себе отчёт, что его поймают, стоит ему ступить за порог. Он отдаёт себе отчёт, и поэтому стоит посреди пустой комнаты и ждёт, чувствуя себя на краткое мгновение упоительно живым. Сирена захлёбывается уродливым воем, плачем по живому как по покойнику, и он по шагам понимает, кто торопливо спускается в его последнее пристанище. Дверь с грохотом ударяется о стену. Бродяга поднимает пистолет и смотрит в холодные равнодушные глаза отца с капелькой брезгливости на глубине зрачкового дна. Отец, кровь от крови, плоть от плоти, единственный родной и самый ненавистный на земле человек. Руки обжигает холодный металл. Тесей замечает пистолет у него в руках слишком поздно. – Выстрелишь в меня, и всё здание поднимется на воздух, Персей, – хладнокровно говорит хрипловато-надтреснутый по-старчески голос. – Сам погибнешь и друзей уничтожишь. Бродяга поражается тому, как точно тот подбирает слова. Не убьёшь, не подставишь – уничтожишь. Вместе с памятью. Вместе с любовью. Вместе со всем. Он чувствует, как губы тянутся, трескаются и рвутся в безумной гримасе. Он, кажется, и правда обезумел в этом уродливом месте – а может быть, он обезумел ещё раньше, когда пытался собой закрыть тело Барда от ошалевшей толпы; а может быть – он обезумел ещё тогда, когда хоронил маму. Конечно, его мать выстрелила бы в Тесея, не задумавшись ни на миг. Конечно, он не его мать; он смотрит в глаза самого ненавистного человека на свете и медленно поворачивает кисть. – Не тебя. Он чувствует, как холодный металл обжигает не только ладони, но и висок. Он видит, как Тесей что-то говорит, как протягивает руки, словно в запоздалой попытке о чем-то молить, но голоса нет. Звуков вообще нет – есть только сумасшедший ток крови в его голове. Ему кажется, сквозь этот неритмичный безнадёжный стук он слышит, как его зовут мама и Бард. Прямо в небо. Бродяга скалится и снова цепляет чужой взгляд, не позволяя его отвести. – Свобода или смерть, – чётко и чисто, так звонко, как никогда прежде произносит он. И нажимает на курок.