Эндшпиль

Маргарита встает в семь пятнадцать, готовит чай — муж не любит без чая советских читать газет. В целом, жизнь неплоха: провожай, ожидай, встречай — только нечего будет вспомнить на склоне лет, только сердце щемит иногда и тоска берет, хоть рыдай по ночам, хоть в сердцах проклинай судьбу. Маргарита его провожает который год не без тайной надежды — Иисусе, прости рабу. Пусть он катится с миром в контору курить табак, разрисовывать кульман узором из чертежей. Маргарита ныряет в февральский холодный мрак, затерявшись среди архетипов и типажей. А в палате страдает волшебник пера и слов, и Бездомный, оскалившись, тупо глядит в окно… каждый нынче писатель, и лирик, и богослов, хоть горшком назовись — людям, в общем-то, все равно, только если страдаешь — изволь не тащить в народ, людям, знаешь, виднее, чья рукопись не горит. А от гениев, право, все чаще тоска берет, и на всех Мастеров не отыщется Маргарит. Ну а что Маргарита? Сегодня — апофеоз и дебют королевы, и эндшпиль в чужой игре. На серебряном блюде покоится Берлиоз, и сбывается все в этом проклятом псалтыре. Маргарита не просит, хотя и дрожит рука: если хочется падать, то спину держи ровней. А судьба королевы печальна и коротка, так гори и не щурься от света своих огней. Только участь у музы печальнее во сто крат: приложение к мужу, статистка в чужой тени — ты готова уйти ада в такой же ад, год за годом считать монотонные злые дни? — Сделай выбор, Марго, я — возмездие и закон, и омега, и альфа, и первое из начал. Будь со мной, королева, отсель до конца времен, ты, одна из немногих, кто выдержал этот бал. Ей не слушать бы, ей бы вернуться в привычный мир, снова строить воздушные замки из ничего, быть для гения музой, отрадой очей его, но покой — это худшая вира из тысяч вир. — Ты согласна, Марго? — Это честь для меня, мессир.