(Don't) Love Me Mama Bee /// (Не) Люби Меня, Мама Би

Может, в действительности Эндрю не был тем сильным человеком, которым считал себя после выхода из колонии? Взяв на себя ответственность за безопасность Аарона, Ники, а следом Кевина и Нила, Эндрю дал себе обещание оставаться сильным — несгибающимся под чужими руками и словами; готовым всегда вцепиться в чужое горло ради семьи; пожертвовать собственным здоровьем и рассудком, лишь бы дорогие ему люди оставались целы и невредимы. Он обязан быть глыбой, которую не сдвинешь с места. Он обязан быть устрашающим и авторитетным, чтобы ни у кого не возникло желания пробраться через Эндрю к его семье. Чтобы люди даже не допускали мысль о том, что у них есть шанс тягаться с его защитой. Делает вид или действительно является заледеневшим зверем — коим его прозвали, — не важно, пока это работает. Но Эндрю ведь не всегда был таким. Когда-то у него были свои невинные мечты и желания, присущие только маленьким и брошенным детям, всё ещё верящим в собственную нужность для какой-нибудь хорошенькой семьи без грехов. И это не было чем-то плохим. Эндрю имел на это ровно такое же право, как и остальные дети в этой поганой системе. Дети ведь хотят быть любимыми, разве нет? Чем же от них отличался крошечный Эндрю, чьё детство украли слишком зверским для его ранимой души способом? Абсолютно ничем. Такой же падкий на ласковые улыбки новых родителей и верящий во все-все обещания взрослых. Верящий, что его «нет» имело вес, а «пожалуйста» действительно могло прогнать монстра, забравшегося к семилетнему мальчику в постель. Это была искренняя надежда, очернённая чужими руками и собственными просьбами, срывающимися в нескончаемые крики и хрипы, что позже переходили в задушенный плач — настолько отчаянный и потерянный, что даже более десятка лет спустя Эндрю хотел вырезать этот ужас вместе со своей плотью и разумом. Вместе с той частью себя, что всё ещё хотела прильнуть к долгожданному теплу. Но он больше не маленький мальчик. И Эндрю больше не ждёт от взрослых понимания и принятия, боясь обжечься о собственные ожидания. Теперь он от начала и до конца принадлежит самому себе, наконец способный вгрызться и разорвать любого, кто скажет ему о недоразумении происходящего. Эндрю больше не будет просить, нет, он будет отбиваться и действовать на опережение, строя вокруг себя нерушимую стену в виде отпугивающей маниакальности и местами ублюдского характера, не обещающего ничего хорошего. Один огромный фасад, состоящий из заточенных ножей и словесных угроз. Только вот Эндрю совсем позабыл, что трещины могут пойти изнутри — от него самого и от людей, которые зарылись в его память слишком глубоко и болезненно. А в борьбе с собственным разумом не помогут ни агрессивность, ни навыки побеждать мужчин гораздо старше и крупнее его самого. Не помогут и тренировки: прошлое ведь не схватишь руками, не ударишь тяжеленной клюшкой в попытке отогнать детский кошмар. Не важно, насколько его тело окрепло, если причина продолжала лежать в разгорячённом мозге. Воспоминания словно выжгли путь к его сути, давя, давя и снова давя, пока Эндрю еле дышал, держась из последних сил в реальности, где их больше не существовало. И Эндрю был таким слабым, когда дело касалось именно их — всех тех, кто удерживал, пользовался и ломал несогласие как детскую безделушку, пока маленький Эндрю из раза в раз просил оставить его в покое. Отвезя Аарона то ли на свидание, то ли на занятие проектом с Маккензи, Эндрю резко осознал, что не может сдвинуться с места. Казалось бы, всё до безумия просто — поехать так же, как он делал сотню раз до этого, ведь машина уже заведена, а нога так близко к педали газа. Он делает это каждый день, так в чём же проблема? Почему он снова думает о руках, которые касались его? О неприятном запахе чужой кожи, что прижималась и липла к нему? Почему собственный разум издевался над ним, заставляя сжимать руль и чуть ли не биться лбом, лишь бы картинки, ощущения и звуки ушли из его памяти навсегда. Эндрю снова враг самому себе, снова поглощён воспоминаниями, из-за которых кожа начинала гореть. Он вспоминает сначала Касс, а потом её лживую улыбку, за которую ему хотелось сражаться, чтобы умереть в конечном счёте. Вспоминает и то, как она гладила его по волосам, как называла «милым» и обещала, что он станет её сыном. Было ли ошибкой доверять подобию материнской ласки? Да, определённо. Но так ли легко сказать Касс «нет»? Так ли легко прогнать из разума единственное, что лелеяло его в тринадцать лет, эгоистично удерживая в ловушке из надежды стать любимым и страха быть уничтоженным Дрейком? Поэтому Эндрю срывается — не чтобы остаться с Касс, как было несколько лет назад, а чтобы забыть о ней, перестать думать о детских слабостях, о женщине, что предала его кучу раз, — и впивается в собственную руку ногтями через повязки, скрипя зубами и сердцем. Эндрю пытается сосредоточиться на боли — на реальности, прогоняя наваждение из пота, криков, несдержанных обещаний и сладком женском голосе. Она написала ему письмо с просьбой признаться суду, что Дрейк его не трогал. И ей было плевать, что это выкопало бы огромную яму для Аарона. Он, блядь, такой слабый. Поэтому давит ещё сильнее, ещё больнее, раздирая кожу и вместе с контролем над самим собой возвращая старые, кровоточащие раны. Эндрю всё ещё упирается лбом в руль, всё ещё сидит в заведённой машине, пока ногти впиваются и травмируют, а он таращится на это, лишь бы не закрывать глаза и не видеть их самодовольных ухмылок. Это возвращение осознанности и её потеря одновременно – что-то граничащее между спасением и погружением гораздо глубже: в исходную точку, где он потерян, ненавистен самому себе и подавлен. И когда повязки промокают насквозь — и Эндрю чуть ли не содрогается от боли, — он резко отдёргивает руку и осознаёт, что не справляется. Воспоминания продолжают проникать в его мозг вместе с отчётливой надобностью сделать хоть что-то. Сделать ещё больнее? Наконец сдвинуть машину с места? Покончить с собой, чтобы они перестали влиять на него? Навязчивые мысли приходили, уходили, делали круг через все его страхи и возвращались, опасно мельтеша перед глазами. Эндрю не знает, поэтому дышит прерывисто, с надвигающейся паникой из-за собственного бессилия, из-за которого ему всё сложнее и сложнее выдерживать маску бесчувственного засранца. Было бы проще, если бы он действительно являлся таким. Тогда бы не пришлось внутренне умирать посреди вечера, одиноко скрючившись в собственной машине. И тогда бы не пришлось думать о желании вцепиться в себя ещё сильнее, лишь бы запятнанная душа перестала болезненно изворачиваться в попытке уйти от воспоминаний. И тогда бы он не был таким слабым. Не был тем, кого ненавидит больше всего на свете. Не был собой. Эндрю чуть не стиснул запястье по новой, когда вибрация в кармане тёмных джинс отвлекла его от повторного саморазрушения. Нил? Аарон? Кевин? Кому он может быть нужен? Он отмёл мысли о Ники, потому что жужжание не повторилось, а оставило после себя оглушающую тишину — будто ничего и не произошло, а сознание играется с ним в момент уязвимости. Продолжая ждать хоть чего-нибудь, Эндрю оторвал влажный лоб от руля и судорожно вздохнул. Они всё ещё близко, но мысль о сообщении становится ярче остальных имеющихся. В конечном счёте у него получается вызволить телефон пальцами, набитыми ватой; дрожащими и испачканными собственной кровью. Резкий свет заставляет зажмуриться на секунду, но сообщение — несправедливо хорошее, — просит выкинуть устройство далеко из машины. Not Bee: Привет, Эндрю. Наш сеанс только завтра, но я подумала, что будет неплохо заняться выпечкой сегодня. Не хочешь помочь мне? И так всегда. Их отношения начали медленно вырастать из психотерапевта-пациента во что-то более душераздирающее — в то, чего Эндрю всегда не хватало. Но это было так несправедливо, потому что Эндрю вырос: ему, как он считал, больше не нужны были ни ласковые улыбки, ни материнское утешение, потому что… Он вновь зажмурился, отгоняя необъяснимую тоску. Потому что Тильда и Касс показали, чем это может закончиться. Эндрю больше не обожжётся, как бы сильно ему ни хотелось прильнуть навстречу. Но, наверное, в выпечке нет ничего плохого? Ему бы стоило отвлечься. Множество «но», крутящихся вместе с противоречиями и желанием рассыпаться, чтобы перестать чувствовать и принимать какие-либо решения. Ударившись лбом о руль, Эндрю наконец-то берёт себя в руки и шлёт короткое «ок». Ничего более, потому что Би никогда не просила большего. Ещё одна вещь, из-за осознания которой хотелось сгинуть с этого проклятого мира. В доме Бетси Добсон не было ничего особенного. Эндрю доехал до него за считанные минуты, пока на задворках сознания проигрывалась мысль о том, что сегодня он точно облажается. В доме слишком вкусно пахло, а Би встретила его угрюмое лицо чересчур мило — так, как обычно поступала только Касс. В любом случае, это всё равно не имело значения. Он здесь не ради того, чтобы думать о детских слабостях. — Садись сюда, Эндрю, — мягко указала Би на кухонный стул после того, как вынудила его переобуться из ботинок в глупые мягкие тапочки своим слишком добрым выражением лица. Как же Эндрю близок к краю. Он… он совершенно ничего не говорил, но Бетси продолжала брать всё на себя, рассказывая про прошедшие дни, про дела, про планируемые путешествия, обволакивая теплом и пустой болтовнёй, которая помогала не думать о них. И почему-то это делало его ещё более ранимым. Перед ним лежали все ингредиенты, — господи, он совершенно забыл про выпечку, — но Эндрю просто не мог вытащить рук из-под стола и показать, что он сорвался. Бетси его психотерапевт, из раза в раз помогающая вылезти из отвратительного состояния, наверняка имея надежды, которые Эндрю, очевидно, не смог оправдать. Так зачем же она так старалась? Зачем ввязалась в безнадёжный случай? Зачем она продолжала привязывать его к себе, если в итоге Эндрю окажется для неё пустым звуком — как и для всех в этой жизни. Чего добивается Би? Ему так стыдно смотреть ей в глаза, поэтому он уходит ещё дальше в себя — в самую грязь, состоящую из отвратительного месива тревог, несбывшихся надежд и чего-то более личного. Разодранные шрамы начали зудеть, напоминать об ошибке и заставлять напрягаться, чтобы не потянуться к ним вновь. Ему снова тринадцать — он снова хочет всё скрыть, пока обиженный маленький мальчик просится наружу. Эндрю вырос. И никто не обязан его утешать. Но Бетси всё равно вытаскивает его из мыслей поставленной перед ним кружкой. Какао. — Эндрю. И зря он посмотрел на неё, потому что хватило одной единственной секунды искреннего беспокойства на лице Би, чтобы все его внутренности сжались, а сердце разлетелось на маленькие осколки. Интересно, смотрела ли Касс так же? Эндрю незаметно впивается пальцами в ткань джинс и еле-еле держит себя на месте. Ему так плохо от знающих глаз, будто бы Би уже всё поняла — будто ей не осточертело копаться в нём, чтобы приходить к нулевому результату. Её губы поджаты, когда она просит остаться одним взглядом. — Покажешь? Это не приказ, а обычная просьба — оттого он и не может сопротивляться, разворачиваясь на стуле и протягивая онемевшую левую — пока в повязке правой ножи, — руку. И продолжает смотреть на её лицо снизу вверх, даже когда не очень-то и аккуратно стягивает повязку с повреждённой кожи. Ему не хочется знать, насколько там всё плохо. Он показывает то, что никогда не показывал ей до этого. Эндрю ждёт осуждения — ждёт того, что Би откажется понимать и проигнорирует это так же, как когда-то проигнорировала Касс. Но Бетси никогда не была ею. И проблема была в том, что Бетси Добсон являлась реальностью. Здесь не было подвоха, как бы сильно Эндрю ни старался его найти, чтобы не привязываться; чтобы не возлагать такие же надежды. Эндрю не хотел снова падать, поэтому Би не должна становиться кем-то больше, чем командный психотерапевт. Но Би знала его лучше, чем он сам. Когда она возвращается с аптечкой — и Эндрю не сводил с неё глаз во время похождений, продолжая глупо сидеть с вытянутой рукой, — её прикосновения почти что заставляют его плакать, настолько они аккуратные. Би бережно и без слов обрабатывает кожу, не воротя носом от множества старых шрамов, пока Эндрю не может шевельнуться из-за такой заботы. Всё внутри продолжало трескаться и надламываться, но Эндрю держался изо всех сил. Почему ей не было противно? Всё его существо кричало о неправильности собственного тела, пока Бетси держала его как что-то драгоценное или невероятно хрупкое. Сейчас он до безумия слаб, но она почему-то не отвергала его. Её ладони тёплые, и он всё ближе и ближе к истерике. Когда она заканчивает, Эндрю почти что дрожит от непривычки и уязвимости. Это не Касс Спир, которая не хотела смотреть на его честность и травмы. Это Бетси Добсон — Би, — которая волновалась за него как за сына. И она та, кто говорит мягко и искренне: — Ты хочешь обняться? Конечно же, потом, завтра, через месяц или год — Эндрю выдаст ей всё, о чём переживал. Бетси разберёт это, наконец освободив от неподъёмного груза, а ему станет легче дышать. Но прямо сейчас Эндрю готов быть только молчаливым и слабым, позволяя чужому теплу обволакивать — теперь с его полным разрешением. Ох, и Эндрю всё-таки заплакал — на уютной кухне Бетси Добсон, которая оказалась большим, чем обычным психотерапевтом.