Задняя парта

      Блондин вновь занял последнюю парту. Она полюбилась ему в последнее время. Можно было наблюдать за всеми со спины как тюремный надзиратель. Чувствовался контроль, а контроль, как известно, не может не нравиться. Трэвису нравилось то, что его побаивалась и избегала, по меньшей мере, половина ребят из класса. Эти кретины совсем не годились в друзья. Один кривее и тупее другого. Зато занимать должность пастуха для этих баранов временами было забавно. Нужно же было как-то искать в нудных буднях хоть какие-то развлечения для себя. Власть веселила. Только вот раздражало безвластие над Салли и его голубоватой шайкой. Они не хотели подчиняться и отвечать на провокации. А Фишер и вовсе его игнорировал. Наверное, думал про него невесть что. Страшно было размышлять о том, что эти задроты могли говорить о Фелпсе за спиной. Наверняка собираются вместе после уроков и сплетничают про блондина. Наверняка считают его папенькиным ручным кроликом и выскочкой. Да сто процентов! — Пидрилы…— одними губами процедил смуглый, шмыгая носом и хмуро откидываясь на жёсткую спинку стула, которая умудрилась больно заехать ему под лопатки. Плечи похолодели от паранойидальных мыслей, тревога подула в белогривый затылок.       «Может, и пидрилы. А ты — лузер» — услужливо напомнил голос разума, на что блондин лишь поморщился, прикрыл глаза и сложил руки на груди, — «И Салли ты никогда не сможешь задеть. Только себя! Это у тебя всегда получалось хорошо.»       Сал обернулся к позади сидящему металисту. Фелпс отвёл взгляд в угол, чтобы ненароком не посмотреть в протезные дыры с голубыми глазами. Чтоб Фишер не подумал, что Трэвис пялился на него. А ведь он действительно пялился. Почему-то наблюдать за Фишером было интересно, хоть Трэвис и пытался отрицать это изо всех сил. Оправдывал это простым любопытством, желанием разглядеть фрагменты чужого лица через протезные щели. Чтобы убедиться в том, что Салли урод, скрывающий там что-то мерзкое. Или, скорее, убедить в этом самого себя, хотя получалось прескверно. Сколько бы Фелпс не думал об этом, назвать Фишера уродом язык не поворачивался. А лицо — вещь не первостепенная.       «Что же у него там под маской?» — блондин не сдержался и украдкой стал коситься на смеющихся втихушку от преподавателя друзей. Носатый металюга кряхтел с какой-то шутейки протезника и тихо бил кулаком по парте, а почти всем телом развернувшийся на стуле к другу Сал просто трясся. По виду и не сказать было, что он тоже смеялся. Странная у него маска. Апатичная. Трэвис плюнул и взялся выискивать голубые глаза в чёрных дырах. Как-то раз он уже видел их мельком. Заметил, что один из них был какой-то мутноватый и неживой. Не двигался. Хотелось спросить, чего это у него с глазом приключилось, да и лицом. Но просто так не подойдёшь, не спросишь. Приходилось идти другой дорогой — подтруниваний и оскорбительных замечаний. Роль Фелпса уже была получена, неизменная и уже успевшая порядком тому надоесть. А сменить её не представлялось возможным. Встал на путь праведного зла — будь добр, иди до конца, до победного. Если попробуешь по-хорошему, то стыда не оберешься, а стыда Трэвису и так хватало. По гланды. В частности, за себя самого, за каждый сантиметр своего существа и даже чёртов неровный взгляд в сторону того, кого он упорно презирал. Парень с хвостиками перестал трястись и в следующий момент посмотрел за плечо Джонсона, прямо на застывшего от неожиданности Фелпса. Карие глаза похлопали ресницами, соображая, что же стоило предпринять в такой ситуации.       «Они это про меня… Точно про меня!» — панически подумал смуглый, наблюдая, как перешёптываются друзья, а затенённые маской глаза не сводятся с него. Они правда говорили о нём, шутили и смеялись, или же это просто очередное наваждение блондина? Он не должен был чувствовать то, что обычно чувствовали из-за него его забитые одноклассники, это не его роль. Надо было бы позлее нахмуриться и с вызывающим укором кинуть вопросительный кивок, как он проворачивал эту схему всегда, но отчего-то мышцы лица застыли в железных оковах страха. Он испугался в первую очередь своей реакции, а в голове набатом трезвонило: «Не смотри, не смотри, не смотри!»       Учитель побарабанил ручкой по столу и Фишер с Джонсоном сделали вид, будто исправно слушали материал. Парочка разговорившихся раздолбаев в углу класса тоже притихли. А Фелпс с внутренним удивлением подумал, что ему сразу стало как-то скучно без голубых еле уловимых глаз, смотрящих на него. Может, эти глаза и смеялись над ним, но рассматривать их, пусть и с последней парты, пусть и со стыдом, оказалось так интересно.       «Даже не смей думать о нём хорошо. Он такая же заёрзанная тряпка, как и ты. Хотя вы оба определённо стоите друг друга. А что по этому поводу сказал бы наш папочка?» — говорил в блондине ехидный голос его тёмной паранойи, страха перед искренностью. Щеки и нос вдруг заалели от мыслей и воспоминаний с отцом. Глаза закрылись, чтобы попробовать вкачать хлынувшие слёзы обратно. Это у Трэвиса выходило хорошо. Почти всегда.       Казалось, что вечно надутый на весь мир Фелпс презирал всех в классе, да и всю школу целиком, всё времяпрепровождение в ней. Но недовольство ограничивалось лишь выражением лица. На деле же тот каждое утро впопыхах собирал ученические манатки в потрёпанный рюкзак, старался побыстрее прожевать и опрокинуть в себя завтрак, одеться, пусть даже и со схваченными в спешке разными носками, и почти галопом выскочить из дома. Пока папа не проснулся и не отравил его грядущий день своими нравоучениями, руганью, колкими замечаниями и злобой. В последние пару дней о папе почти безостановочно напоминал фингал под припухшим глазом и парочка синяков на теле. Папа всегда был рядом с ним, пусть и в слегка неординарной форме. В форме телесной боли, да и душевной тоже. Может, все эти вещи в белокурой голове звучали именно его голосом? С папиной интонацией, с таким же укором и принебрежительностью. Фелпс младший знал одно наверняка: он не может позволить себе ничего неугодного этому голосу. Даже Салли. Его взгляд, внимание, доброе отношение к нему. Это не понравится папеньке, а следовательно, не должно было нравиться и Трэвису. Не стоило даже и пытаться найти с противником общий язык. Это грозило папой. Недовольным и крайне грубым. Это сулило беду, а лишние беды никому не были нужны.       Так что оставалось только смотреть на голубые хвостики и ссориться самому с собой. Вести молчаливую полемику со своими синяками. Злиться, давить на них, чтобы они ответно ударили по коже болью. Глупо, безрезультатно, зато можно было подумать над своим поведением как следует. Фелпс любил задние парты за то, что на Фишера можно было хотя бы незаметно смотреть. Мечтать о том, чего никогда не произойдёт, по воле отца, разумеется. Ещё можно было тихо давить между век слёзы и показывать всем язык. Никто не заметит.