Запретный плод вреден

Раньше они, может быть, были в отношениях. Возможно они в отношениях даже и сейчас. Адам честно не знает ответ на этот вопрос. Это все как-то сложно. Он никогда не спрашивал у Самаэля любил ли тот его, любит. Встречались ли они. Встречаются ли они сейчас. По крайней мере они никогда не рассказывали об отношениях, никому, никогда. Лучше самому пустить себе пулю в лоб чем признаться в мужелостве. Женам, чужой дочери, подчинённым — они не скажут никогда. Они, наверное, были вместе, встречались, но это не мешало дону Мафии, конечно же, ходить по клубам и по бабам. Он любил женщин далеко не так как полагалось порядочному религиозному человеку.И ему нравилось — любить женщин. Любить Самаэля ему нравилось не очень. У него и без того слишком много семейных проблем и дел, что бы осложнять их ещё и любовником, с которым они слишком мало и слишком сложно проводят вместе время. Он не может сказать, что это любовь. Что отношения. Они просто иногда занимаются сексом. И делают это тайно. Им не нужны проблемы с женами. Адам, да это было еврейское имя, дон одной из самых больших криминальных самей в Чикаго был семит. И что? У вас какие-то проблемы? Так вот Адам мельком глянул на его улыбчивую рожу, с неизменной подводкой на глазах и нездоровым румянцем, протекающую и так чистый стакан по ту сторону барной стойки. Противный. Сразу замутило. Очень противно. Противна их эта тайна повисшая в недомолвке между ними и их семьями. Педик. Возможно они оба педики. Все сложно, ладно? Их связывало с Самаэлем слишком многое для простых слов и прямых фраз, как минимум две девушки. Как минимум с десяток ночей когда девушки им были не нужны, а нужны были только они вдвоем и собственные стоны. Как минимум то, что Адам и покрывал со своей криминальной семьёй этот закрытый бар в который невозможно попасть с улицы, в котором всегда играет скрипочная классика по радио и в котором подают отвратительный алкоголь и хороший сидр. И как минимум, наверное, то что они в отношениях. Возможно. Адам не знает. Он не уверен. Никто не знает вместе ли они. Мало кто вообще знает о Самаеле в его жизни. Он никому не говорил, что переодически спит с барменом подпольного алкогольного клуба. Очень нежного и теплого бара. В котором так приятно быть разложенным на скользкой и холодной барной стойке. Поспешно упёрся взглядом в полупустой гранёный станан, наполненный как раз игривым соком перебродивших яблок. Чтож, одному из самых опасных людей этого города очень хотелось плеснуть напиток в лицо ублюдку и позорно сбежать. Но, во-первых, далеко он не убежит. Во вторых, бармен увернётся. А в третьих скорее всего и перехватит снаряд в полёте не давая ему рассыпаться на мельчайшую крошку стекла и разлить напиток. На самом деле, ему уже настолько надоело бегать от этого психа. Очень надоело, максимально надоело. Сталкивались они, к большому сожалению Адама, регулярно. И всякий раз этот совершенно странный человек донимал его. Его! Самаэль тупо шутил, рассказывал какие-то свои мечты, байки, что-то про биологию уток. И почему-то это каждый раз заканчивалось тем, что его прижимали к ближайшей поверхности, шепча на ухо тоже какие-то глупости — но уже не про свою дочь и яблоки, а про то какой он "горячий" и "тесный". Это было мерзко. Он это обожал. Он чувствовал себя в этот момент, когда забывал обо всём о своей жене, об чужой, так будто за его спиной раскрывались метафорические, испачканные в крови, соженные, адские крылья. Адам медленно моргает, морщится, даже не фокусируя взгляд, и смотрит куда-то вперёд, вверх, на потолок. Не смотрит на того, кто находятся прямо перед его носом. Прикрывает глаза, сипло дышит — он просто не хочет его видеть. Видеть Самаэля. Каждый раз Адам, снедаемый бесконтрольным ужасом последствий, убегал прочь после их ночей. Под крыло жены, уверенной, что он опять гулял по клубам. Если бы. — Ты не будешь пить? — Подает голос бармен, отставляя стакан в сторону. Это было падением. Это было именно им. Разбивающим об асфальт в кровь. Адам слишком любил его голос. Тем самым, первозданным, греховным событием. Сладким, болезненным, обдирающим крылья ангелам и ломающим жизнь людям. Рука в чёрной перчатке потянулась к стакану, и теплая ладонь Адама, одернулась в сторону будто в ожоге. Чтобы не приведи Господь не прикоснуться к человеку, который ему, опасному, взрослому, успешному человеку, вселял практически священный страх. Было в этом страхе что-то экзистенциальное, что-то… сверхъестественное, паранормальное. Хотя причины, пробудившие его, были вполне логичны и закономерны. Ему просто было мерзко с себя предающего своего Бога. Удивительным же был тот факт, что со временем отвратительные образы, в которых фигурировал он сам и человек, каким-то дурманом проминающий, подгибающий его под себя, ломающий, подчиняющий. Память об их встречах не погасла под болью потерь подруг по оружию и криминальных разборок. Напротив, фобия нарастала подобно абсцессу, пухла и гноилась, никак не желая вскрыться и иссякнуть. Он боялся того, что кто-то узнает, что они вместе Белёсые, но не подслеповатые глаза прикрываются почти такими же светлыми ресницами. Тяжелый, винный взгляд опускался на него поверх так и не допитой порции очень хорошего сидра, и в глазах его была бездна. Тьма, которая клубится в самых недрах вселенной. Гразная и вязкая, как болотная жижа. Спускает затвор. Прицеливается с просчитанным профессионализмом. Холодный ствол прижимается к правому виску, зубы скрипят, и член с болью стоит, зажатый между телом своего владельца и поверхностью барной стойки. Адам чувствует — Самаэль сам позволяет этому случиться. Мерзко-мерзко-мерзко. У него в руках оружие! Почему он чувствует себя на прицеле? Жгучая боль пустоты и ненависти в груди не спасает от этого чувства горечи, скорби по своей слабости. Он чувствует себя ничтожным. Он чувствует себя почти мёртвым. Мёртвым от рук человека, хотя скорее почти адского демона которого он, наверное, почти любил. И хранил эту любовь тихо в своей душе, никому о ней не рассказывая. Адам облизывает холодные, как будто чуть сладковатые губы, проводя пистолетом вниз по изгибу челюсти и прижимая его к впалой, бледной скуле. Он всё ещё на предохранителе, но с такого ракурса, он уверен, это не видно. Не то, чтобы это было важно. «Бах», — думает и поворачивает голову так, что касается губами уха, щекоча дыханием чужую кожу. — Боишься? — спрашивает он. В ответ чувствует как чужое тело слегка дрожит, сперва кажется что вот оно! Что получилось! Но уже через пару секунд он понимает, что это смех. — А ты?