Пролог
2 марта 2024 г. в 21:47
— Эрик! Тридцатитрёхлетнее! И чистые стаканы! — крикнул штурмбаннфюрер французу за барной стойкой. Затем, вновь обращаясь к сидящим за столом американским агентам, которых он раскусил ещё до того, как они узнали о его присутствии, Хельштром продолжил играть с ними, как с детьми, смакуя и оттягивая момент окончательного их разоблачения и, собственно, своего триумфа.
— Нельзя ведь смешивать сей божественный нектар с жалким пойлом.
Он в очередной раз за всё проведённое с ними время начал слабо смеяться. Пропитанная фальшью хищная улыбка снова растянулась на пол лица, а парадоксально добрый прищур его больших голубых глаз скрывал истинный облик этого страшного человека.
— Сколько стаканов?
— Пять. — твёрдо ответил Хикокс, испытующе смотря на фигуру гестаповца перед собой.
— Нет, я пас. — отрезал Дитер и продолжил скороговоркой. — Я люблю скотч, а скотч меня нет.
— Я тоже пас. — раздался единственный в компании женский голос несравненной Бриджит фон Хаммерсмарк. — Я пью шампанское.
— Три стакана.
После своих слов, Хикокс поднял ладонь с тремя выпрямленными и двумя согнутыми пальцами, чем сразу привлёк внимание штурмбаннфюрера: вместо того, чтобы загнуть мизинец и безымянный палец, он скрестил мизинец с большим пальцем. Этот жест мог показать только американец или англичанин, и, решившись на подобную дерзость и выдав себя с головой, он прекратил игру в прятки и начал действовать в открытую.
Хельштром долго смотрел на смело поднятую Хикоксом ладонь; кончики губ незаметно сползали вниз, взгляд затуманивался; маска, за которой он прятался, начала раскалываться. Этот переломный момент сопровождался болезненной тишиной, даже брошенное Эриком «сейчас» не пробудило сознание ни Бриджит фон Хаммерсмарк, ни Вильгельма Викки, ни каменного Хьюго Штиглица, который ни разу не повернул головы с тех пор, как штурмбаннфюрер оказался за столом.
Опустив руку, лейтенант отвёл взгляд в сторону, пока Хельштром продолжал смотреть ему в глаза. Хикокс улавливал в нём перемену настроения, и самое худшее, не мог определить, заставил ли он врага увидеть перед собой красную пелену. Он поднял на него глаза, но как только их взгляды пересеклись, майор перестал на него смотреть.
Словно метроном, размеренными шагами подошёл Эрик с подносом: там стояла бутылка шампанского, заказ немецкой кино-дивы, украшенная нарисованным белым цветком, обещанные три стакана и среднего размера квадратная бутылка с «божественным нектаром». Француз шустро расставил стаканы перед гостями, после чего взял основной напиток в квадратной бутылке и продемонстрировал его Хельштрому. Тот как-то рассеянно и разочарованно произнёс «да», словно его отвлекли от размышлений, и снова отвернулся; улыбка с его лица исчезла окончательно. Впрочем, она быстро вернулась, когда он вдруг посмотрел на Бриджит фон Хаммерсмарк. Актриса выдавила из себя улыбку в ответ.
Сначала из откупоренной бутылки в первый стакан полился скотч медового цвета, затем во второй и наконец в третий. Один стакан Хикокс оставил себе, а оставшиеся поставил на середину стола и подвинул поближе к Штиглицу. Он взглянул на него два раза с маленьким промежутком, посылая тому явный сигнал. Тот понял, что нужно быть наготове, принял стаканы со скотчем, передал один Викки.
— Фрау фон Хаммерсмарк… — вежливо обратился Эрик к кино-диве, жуя сигарету.
— Mercí… — тихо произнесла она, подставляя бокал под шампанское.
Штурмбаннфюрер разлепил губы, но прежде чем что-то сказать, выдержал короткую паузу.
— За тысячелетний… Немецкий Рейх. — с победоносным видом произнёс он, поднимая почти полный стакан пива.
— За тысячелетний Рейх. — внемли ему фон Хаммерсмарк и Хикокс и подняли бокалы. После тоста, Штиглиц и Викки молча поднесли скотч к губам.
Оскорблённый жестом, Хельштром выглотал немного больше пива, чем хотел, и, когда стакан брякнул об стол, он сморщился от горького привкуса. Он шумно сглотнул находящееся во рту пойло и мышцы лица в мгновение расслабились. Гестаповец громко выдохнул с характерным звуком, с которым всегда выдыхают после употребления крепких напитков. Вся его обиженная физиономия говорила о том, что скрываться он больше не намерен.
— Признаться, мне надоел этот чёртов фарс…
Послышалось взведение курка.
— Вы слышали, да? Это щелчок… моего вальтера. Он нацелен на ваши яйца.
Хикокс молча смотрел в грозное лицо и ухмылялся.
— Да? Зачем вы наставили вальтер на мои яйца? — поинтересовался он.
— Вы себя выдали… — издевательски протянул гестаповец, — гауптштурмфюрер. В вас не больше немецкого, чем в этом виски.
Он свободной рукой указал на стакан. Эрик потянулся за ружьём, спрятанным под барной стойкой.
— Что ж, штурмбаннфюрер…
Его перебила фрау фон Хаммерсмарк.
— Заткнись, шлюха. Так о чём вы?
Молчание. Вдруг, с горящими от презрения глазами, лейтенант плавно, угрожающе подался вперёд, немного сократив расстояние между собой и внимательно наблюдавшим за его действиями гестаповцем. Не прерывая зрительного контакта, словно каждый из них хотел раздавить взглядом своего соперника, он предупредительно понизил голос, готовясь произнести то, что очевидно застанет того врасплох.
— Я хотел сказать… — не торопясь начал он, одновременно направляя под столом свой пистолет на Хельштрома, — что не вы один такой умный. Мой пистолет нацелен на ваши яйца с тех пор, как вы сели.
Хоть это и не было особо заметно, но гестаповец слегка напрягся после такого признания, или даже скорее удивился. Под прицелом пистолета, он инстинктивно начал выпрямляться, хотя внутри него всё сжималось. Но не успел он оценить ситуацию, как на его плечо резко опустилась чья-то тяжёлая рука, а дуло другого пистолета грубо и бесцеремонно коснулось его между ног. От неожиданности он вздрогнул и сразу изменился в лице, и на этот раз не сумел этого скрыть.
— Нас трое таких умных. — сказал Штиглиц, прилипнув к тушке в нацистской форме. Хельштром недоумённо скользнул кончиком языка по губам, осознавая в какой западне оказался. — И в упор я… стреляю не хуже Фредерика Цоллера.
У Хельштрома участилось дыхание. Он повернул голову влево, на второго по счёту человека, посмевшего его оскорбить подобным жестом. Того, видимо, позабавило его безумное и одновременно растерянное выражение лица: убийца тринадцати гестаповских офицеров довольно усмехнулся. Впрочем, гестаповец нашёл в себе силы для язвительной фразочки.
— Непростая однако ситуация…
Он нервно засмеялся; было слышно его дыхание.
— Вот как мы поступим, штурмбаннфюрер… — отчеканивая каждое слово начал Хикокс. — Вы сейчас встанете и выйдете вместе с нами на улицу…
— Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет, — затрещал тот в ответ; ему предвиделся тёмный вечер снаружи и свинцовые пули, — я так не думаю. Я думаю вы и я, мы оба знаем, гауптштурмфюрер… Что бы не случилось в этой пивной с остальными, мы с вами отсюда не выйдем.
Англичанин тщательно всматривался в глаза перед собой.
— Очень жаль обер-фельдфебеля Вильгельма… и его верных друзей.
К майору постепенно возвращалась уверенность. Блеф с добросердечным на вид джентльменом грозился увенчаться успехом, и тогда число сценариев могло увеличиться. Он посчитал, что фортуна снова на его стороне.
— Если вы хотите остаться в живых, вам и их придётся убить. Кажется малыш Макс… вырастет сиротой. Как грустно…
Попытки выбраться из цепких лап американских агентов уже не казались невозможными, потому что Хикокс вдруг о чём-то задумался. Вряд ли Викки и Штиглиц имели намерение пощадить нацистских солдат и новоявленного отца с его отпрыском. Решение было за ним, и он очевидно уже решил, что собирается сделать во избежание перестрелки.
— По английски, друг мой… Я точно говорю без акцента.
Он вытащил из портсигара фон Хаммерсмарк белую сигарету. Раздался щелчок зажигалки, и в следующую секунду англичанин уже затягивался, вдыхая едкий дым полными лёгкими.
— Не сомневаюсь, капитан. — уверил его Хельштром.
Хикокс не ответил, его беспокоило совсем другое. Понадобилось ещё немного времени, прежде чем он снова начал говорить.
— В аду есть особая печь для тех, кто не допивает скотч… И раз уж сдаётся я на пороге преисподней…
Он запрокинул стакан и залпом выпил всё, что в нём осталось.
— Признаю… Виски что надо.
Покрепче схватившись за пистолет, он прокрутил в голове новый план, прежде чем окончательно отказался от идеи молниеносного выстрела в пах врага: он не мог рисковать жизнью напарников, и самое главное — жизнью кино-дивы, ключевой фигуры в истории с премьерой. И, если бы её убили, операция «Кино» полностью бы провалилась.
— Итак. Насчёт нашей с вами… маленькой неувязочки. Очевидно, что у вас лишь один выход.
Хельштром ошибочно предположил, что речь идёт о выходе на улицу, где его ждала верная смерть, а возможно и пощада; от Хикокса можно было ожидать что угодно, в том числе и выстрела в яйца. Но тот видно не особо торопился исполнять свой безумный план, ведь он требовал тщательного исполнения (и стойкой психики), и одна ошибка могла лишить агентов преимущества в этом скрытом от веселящихся солдат противостоянии. Главной целью был Дитер Хельштром, имени которого они не успели узнать за их короткую встречу. Устранив его, они устраняли и угрозу операции.
— И что вы имеете ввиду? — полюбопытствовал ничего не подозревающий гестаповец.
— Я имел ввиду, что у вас два выхода.
— Но вы же сказали, что…
Тут стул лейтенанта возник рядом со стулом зажатого между подставными нацистами майора, чья речь прервалась из-за внезапно приставленного к подбородку пистолета. Фрау фон Хаммерсмарк от испуга дёрнулась и чуть не вскрикнула; майору же пришлось замолкнуть, судорожно втянуть воздух и терпеть появившуюся руку Хикокса на своём плече. Его раздражённый шёпот раздался под самым ухом Хельштрома, обжигая сильно пахнущим скотчем дыханием.
— Замолчите, штурмбаннфюрер. — бесстрастно бормотал лейтенант, чуть ли не касаясь влажными губами мочки уха. — Будете говорить, когда я разрешу. Одно лишнее слово, и я без церемоний спущу курок.
И он не шутил.
Штиглиц покосился на друзей обер-фельдфебеля: те были очень пьяны и веселы и их не заботило, что происходит за офицерским столом. Помимо шокированной происходящим немецкой актрисы и Вильгельма Викки, разворачивающуюся сцену наблюдал и Эрик. Эрик совсем не понимал чего добивается Хикокс и стоит ли ему помогать ему и отвлекать нацистских солдат, пока он и беглый немец разбираются с разоблачителем.
— Надеюсь, вы меня поняли. Ведь вы меня поняли?
Хикокс всё ещё обращался к нему на «вы», то ли из уважения к нему как к достойному врагу, то ли от злорадства. Внутри гестаповца проснулось что-то отдалённо напоминающее страх, когда он наконец осознал, что как такового выбора ему не предоставили. Или он подчиняется приказам лейтенанта, или его заставят подчиняться. Безусловно, проблем хотелось избежать, и раз уж он успел стать пленником, не стоило сразу обращаться в бегство.
— Повторяю, штурмбаннфюрер, вы меня поняли?
Пистолет сильнее вдавился в тонкую кожу, заставляя того запрокинуть голову.
— Да… — сдавленно ответил Хельштром и облизнул пересохшие губы. Пистолет Штиглица, как назло, тоже вжался сильнее, и майор, беззвучно ахнув, рефлекторно сдвинул ноги.
— Раздвинь обратно. — шикнули ему в левое ухо. Гестаповец покосился в сторону, смерив равнодушное лицо презрительным взглядом, но послушался и расставил ноги пошире, не придавая значения унижениям, как поступил бы любой мужчина под прицелом, прекрасно зная, что от него не потребуют того, что потребовали бы от девушки.
— У нас мало времени, так что приступим. Я задаю вам вопрос, вы отвечаете либо «да», либо «нет». Не советую нам в чём-то отказывать, мы можем быть милосердными. В противном случае, для офицера есть судьба похуже смерти, но я не буду вдаваться в подробности, пока вы не дали первого ответа. Что ж…
Лейтенант в последний раз заглянул за плечо гестаповца и, покрепче сжав пальцами чужие погоны, приблизился к бледной шее.
— Начнём с простого…
Голос его басил и заставлял напрягаться каждую мышцу тела.
— Вы хотите сохранить себе жизнь?
— Да…
— Значит, мы сможем договориться. Второй вопрос, довольно глупый: ваш вальтер заряжен?
Естественно он был заряжен, но майор теперь не решился бы выстрелить.
— Да…
— Действительно глупый вопрос. Давайте к делу: отдайте мне его.
Левая рука осторожно сползла с плеча, большой и указательный пальцы схватились за спасительный вальтер и начали вытягивать его из сжатой ладони. Штурмбаннфюрер всё это время никак не собирался оказывать сопротивление, но именно в эту секунду у него создалось впечатление, что на его территории замелькал вражеский флаг. Отдать пистолет было всё равно, что сдаться; лейтенант допускает мысль, что оставь он его с оружием, тот непременно сделает какую-нибудь глупость, из-за которой все в баре тотчас отправятся жариться в адском огне. Эта мысль подбодрила дух Хельштрома, и он рискнул на атаку, прогнав подступившую дрожь и покрепче сжав пистолет.
— Нет. — уверенно возразил он. — Думаете я настолько глуп, чтобы считать своё положение совсем безнадёжным?
Он вдруг со всей силой вжался в стул от резкой боли снизу, но сдержался и не издал ни звука: Штиглиц был близок к тому, чтобы раздавить нацистские яйца.
— Тогда мы заставим вас это признать. — издевательски добавил тот.
Хельштром глухо рассмеялся.
— Испугались, что я выстрелю? Успокойтесь, я же пошутил.
— Ах ты…
Штиглиц сделал короткое движение рукой, предупреждая, что готов спустить курок. Штурмбаннфюрер на мгновение зажмурил глаза, но Хикокс вовремя обратился к напарнику по имени. Обращение хорошо подействовало на разгорячённый пыл, и немцу пришлось уняться.
— Я кажется предупреждал, что нам лучше не отказывать. — продолжил лейтенант. — Прямо сейчас решается ваше будущее, и оно зависит только от нас. Не думайте, что у нас нет запасного плана: он у нас есть, но он вряд ли вам понравится. Представим такую картину: вы упираетесь, как упрямый осёл, провоцируете нас отстрелить вам яйца. При таком исходе, мало кто выберется из передряги. Нам это не выгодно, и вам тоже. Но в таком случае погибнете вы, чего вы вряд ли желаете. Однако, это ещё не всё, мы к этому вернёмся позже. Есть также второй вариант: вы отдаёте свой пистолет, выходите с нами на улицу и мы мирно решаем все вопросы. Гарантий предоставить я не могу, поэтому вам придётся поверить мне на слово. А теперь я спрошу, какой план вам больше по душе: первый или второй?
Кончик сигареты госпожи фон Хаммерсмарк давно начал осыпаться на пол; на ярко выделенных тушью глазах наворачивались слёзы. Ей страшно было смотреть на трёх людей, нацеленных друг на друга, мысленно готовиться к худшему, ждать роковой минуты. Состояние актрисы привлекло Викки, который отнёсся к этому с предостережением и постарался удержать её на месте: он положил на эту хрупкую, красивую ручку свою, надеясь, что она не вскочит и не убежит. Однако его поверхностные суждения о женской природе не относились к сильной и волевой натуре кино-дивы: руки она не убрала и не вскочила со стула, убегая и рыдая, как испуганный ребёнок. Забыв про сигарету, она так и осталась сидеть с ней в оцепенении, и с гордо расправленной осанкой актриса походила на статую.
Хельштром переварил всё сказанное ему лейтенантом; тот видно постарался, чтобы от его согретого виски дыханием у него начало щекотать ухо, которое он, увы, не мог потереть — руки были заняты. Разум подсказывал пойти первым путём, второй же казался ему нелогичным и, верно, был предложен англичанином только для того, чтобы майор выбрал его и остался в дураках, и пули разорвут ему сердце в пух и прах в потёмках французского вечера. Возникло желание вернуться в игру, которой так увлёкся гестаповец, перечеркнуть начертанные соперниками правила и воскресить свой истинный облик. Ему не за чем было прятаться, как пугливая псина: он хотел выплеснуть весь яд в лицо, ведь он догадался — Хикокс ни за что не убьёт других.
— Что ж, гауптштурмфюрер, я буду с вами откровенен. План у вас и вправду достойный, и мне очень жаль, что я не смогу помочь вам его осуществить.
У него запрыгали огоньки в широко распахнутых глазах, и голова гестаповца начала опускаться, нагло игнорируя приставленный к челюсти пистолет. Встретившись с недобрым взглядом Хикокса, он не смог сдержать свою насмешливую улыбку. Но у лейтенанта всё было под контролем; он тоже улыбнулся и загадочно замолчал. Заподозрив неладное, Хельштром не вышел из образа, а лишь наигранно поинтересовался:
— Что вы так улыбаетесь?
Тот не отвечал, только вглядывался в расширенные зрачки своего пленника и искал в них отголосок фальши. Отчаянный немец, словно оборотень, превратился из покорного зверька в изворотливую змею. В глубине души он не желал оставлять службу и умирать в бедной глухой деревушке, и желание это пробудило в нём его дерзкую уверенность, отчего он выглядел могущественно и опасно, будто бы и не был на мушке. Эти игры уже успели надоесть Хикоксу, но он всё ещё медлил.
— Вы перестали моргать… — заметил гестаповец и приблизился к его лицу; пистолет съехал до кадыка. Через секунду колено англичанина ощутило прикосновение вальтера.
— Представьте, что я выстрелю чуть выше колена… Вы не успеете сообразить: вас мгновенно накроет адская боль, и пройдёт не так много времени, прежде чем мои солдаты полезут в кобуру… Они не станут разбираться, по кому стрелять: лягут все. Пускай вся эта комедия стоит моей шкуры… но вы не сможете выбраться отсюда. Никто не сможет...
Боль от удушья заставила его прерваться, но чем закончится мысль уже было понятно. Лейтенант ослабил напор и отнял дуло от его шеи, давая тому право на полный вдох. Тот немедля втянул в себя побольше пропитанного спиртом воздуха, чувствуя прилив сил; перед глазами замаячили изуродованные трупы агентов, испачканные бурой кровью, в грязной, рваной форме. Он пока не придумал, как выбраться из сложившейся ситуации. Он знал свою цель, он обещал себе проложить до неё путь, и он видел свою победу — жестокую, кровавую, с трагическим исходом для «ублюдков».
Хикоксу не нравилось, к чему всё идёт, ведь проще было бы застрелить нацистскую тварь. Ирония заключалась в том, что майор даже не догадывался, что сопротивление никак не поможет ему выйти сухим из воды; наоборот, лейтенант ещё не раскрыл все свои карты, оставляя гестаповцу (и Хьюго Штиглицу) своеобразный сюрприз. Если бы в один момент Хельштром вспомнил его слова о том, что «они вернуться к этому позже», то это заставило бы его задуматься. Но он никак не мог предвидеть финал этой истории.
Когда голова майора чётко смотрела прямо, и он снова приоткрыл рот, чтобы как следует отдышаться, англичанин поймал его за подбородок и развернул обратно к себе, просунув дуло пистолета внутрь, при этом больно задев нижний ряд зубов; на этот раз глаза не врали. Гестаповец остановился на полу-вдохе и не был в состоянии выдохнуть: в нём так и замерло это предательское чувство уязвимости, несвойственное его хищной натуре. Подобное случалось с ним впервые, несмотря на то, что он не раз сталкивался с врагами лицом к лицу. Но все видения из прошлого, его опыт, разработанные стратегии — ничто больше не могло сравниться с теперешними переживаниями. Всё было как в тумане, оттого и становилось страшнее.
Спусковая скоба неприятно давила на губы — губы неприятно давили на дёсны. Глаза окутала влажная оболочка; лейтенант и не думал его отпускать. Актёр из него был никакой, поэтому воодушевлённость в голосе, с которой он принялся рассказывать, звучала через чур дёшево и наигранно.
— Я надеялся, что вы меня послушаете, и всё обошлось бы без кровопролития. Но, как я вижу, вы обыкновенный мерзкий червь: вам плевать на то, выживут ли ваши братья по оружию или нет. Вы ищете только личную выгоду и не собираетесь идти на уступки, хотя я знаю, вы боитесь… Не могу удержаться от соблазна упомянуть ваши превосходные интеллектуальные способности, благодаря которым вы нас раскусили, как орешки. Но холодный разум и цента не стоит доброго сердца. Вы хоть понимаете, на какие жертвы мы со Штиглицом сейчас идём? Ради кого всё это? Ради товарищей, ради госпожи фон Хаммерсмарк и ради ваших же гадких солдатиков. И вы сами подписали себе этот приговор, не зная, что вам придётся разделить с нами эту жертву.
Он почувствовал, что пистолет Хельштрома начинает дрожать.
— Итак… К делу, друг мой. Помните, я говорил, что у вас есть два выхода? Я говорил правду, но эти два выхода относятся лишь к одному варианту, который вы выбрали, когда решили не отдавать вальтер. Проще сказать так: у меня было два плана. План без кровопролития заключался в том, что вы любезно исполняете мои просьбы и мы вас отпускаем. Другой план, как вы наверное подумали, был самым жестоким: кто-то из нас должен был выстрелить и тогда здесь началась бы перестрелка. Вы, естественно, решили этого избежать, чтобы спастись, поэтому начали блефовать, параллельно создавая свой собственный план. Как же вы ошибались… Разве могло быть всё так просто? А как же моё предостережение, про которое я вам и слова не сказал? Вы этого не предусмотрели и не дождались объяснений. А зря…
Лейтенант медленно провёл большим пальцем по его нижней губе: в одном месте она была влажной и тёплой из-за слюны. Гестаповец рефлекторно попытался отпрянуть от прикосновений.
— Не дёргайтесь, если хотите дожить до старости. — предупредил англичанин, ласково похлопав его по щеке. — Видите, ваши солдаты уже в стельку. Они даже не поймут, что вам нужна помощь: вы будете молчать и не сможете издать ни звука. И не смотрите на меня так, это ваш выбор. Можете оставить свой вальтер при себе: клянусь Богом, вы им не воспользуетесь.
Штиглиц внимательно слушал все эти пафосные угрозы, но не совсем понимал, к чему тот клонит. Намолчавшись вдоволь, он спросил в лоб:
— Что мы собираемся с ним делать?
От ответа зависело многое. Англичанин перевёл взгляд на товарища, многозначительно кивнул, сообщая этим немым жестом, что скоро раскроет эту тайну, и вернулся к Хельштрому: по лицу его уже бежали несколько слезинок, вызванные тупой болью, которая его сейчас мучила. Увидев перед собой совершенно другого человека, Хикокс даже проникся его страданиями и попросил Штиглица не давить с такой силой на промежность Хельштрома. Тот неохотно послушался.
— Штурмбаннфюрер, у вас есть два выхода. Но что для вас выход, то для нас вход. Первый я уже нашёл: прямо сейчас в нём находиться мой пистолет. Вторым займётся Хьюго и, уверяю вас, он тоже его найдёт…
И, уверенно взглянув на Штиглица глазами человека, решившегося на отчаянный и безрассудный шаг, лейтенант произнёс роковое:
— Лишим его достоинства.
Неправильно растолковав эту фразу, похолодевший майор ожидал выстрела с одной из сторон и разрывающую боль между ног, о чём вначале подумал и сам противник национал-социалистической партии, однако он обвинил себя в поспешных выводах: если бы лейтенант и вправду захотел превратить пивную в месиво, то непременно сказал бы об этом без завуалированности. Палец Хьюго на спусковом крючке на мгновение затвердел, расслабился, а после и вовсе опустился с курка; стальной взгляд немца проследил за Хикоксом.
Оживлённый и подвыпивший англичанин и звука не дал издать Хельштрому после того, как высунул липкий от слюны ствол из его пасти: штурмбаннфюрер вмиг очутился на столе лицом вниз, сдерживаемый от побега прижатой к лопаткам твёрдой рукой. Викки, обхватив запястье женщины, удержал её на месте, в спешке хватаясь за кобуру; француз щелчком выкинул прочь тлеющую сигарету, кидаясь вытаскивать запрятанное ружьё. Но кровавые брызги не полетели из офицерского тела. Никто не вышел из прикрытия и не подумал прибегнуть к насилию, а Хикокс, кивнув Штиглицу на гестаповца и дождавшись, пока тот займёт его позицию и прижмёт Хельштрома, незаметным движением ноги отбросил упавший вальтер в сторону Викки, который тут же остановил его, наступив сапогом. Ко всему своему ужасу, Хельштром наконец осознал, что с ним сделают вместо того, чтобы убить, и паника заштормила в сердце, и грудная клетка заколыхалась вдвое быстрее.
Суета привлекла развлекающихся: послышался шум отодвигаемых стульев и любопытные головы начали пытаться заглянуть за спину Штиглица. Лейтенант, заметив это, поскорее спрятал пистолет за поясницу и изобразил крепко напившегося человека; ему значительно помог употреблённый виски.
— Господа, — раскатисто продекламировал он, — произнесите тост за нашу новоиспечённую дружбу с штурмбаннфюрером! Эрик! Вина!
Сказанная глупость неприятно ужалила его самолюбие, но казалось ситуация разрешилась: наивные солдаты поддались и на провокацию, и на ужасную актёрскую игру, и из-за соседнего стола раздались довольные возгласы. Только обер-фельдфебель, хоть и был пьянее всех, осмелился задать вопрос:
— Господин штурмбанфюрер, с вами всё в порядке?.. Вам плохо?.. — обеспокоенно спросил он, глотая половину букв. Штиглиц, чуть сдвинувшись вправо, чтобы скрыть страдальческое лицо Хельштрома, незаметно протянул пальцы к кончикам его длинных, прилизанных волос, грубо схватился и потянул на себя.
— Я в порядке… — хрипловато ответил майор, чувствуя, что Штиглиц, довольный ответом, больно ущипнул его за шею.
— Точно? — не отставал обер-фельдфебель. — Не смею ввязываться не в своё дело, но всё это выглядит очень странно…
— Всё хорошо. — огрызнулся тот с тяжёлым осознанием того, что всё плохо. Вильгельм для виду пожал плечами и больше ничего не сказал.
Ствол лейтенанта дотронулся до правого виска; лицо его приблизилось к лицу гестаповца, чуть ли не нос к носу. Он хотел то ли позлорадствовать, то ли пригрозить, всё для Хельштрома было одинаково унизительно. Он крутился в мешанине ненависти, печали и страха до тех пор, пока не встретил яркие, почти светящиеся ледяным блеском глаза перед собой, ожидавшие, когда в них заглянут и «утонут», как он выразился пару минут назад.
— Проявите хоть какую-то инициативу, — прошептал англичанин, — иначе подумают, что мы возимся с трупом.
Нанесённое оскорбление, уже третье за эту встречу, пробудило желание плюнуть в невозмутимую физиономию, но предпринять штурмбаннфюрер ничего не мог, кроме как злобно зыркнуть на него, ослабить опоясывающий его бюст кожаный ремень и приняться за свой китель. Убрав пистолет и немного отстранившись, Хикокс позволил ему обрести раскованность в движениях ради скорейшего освобождения от верхней одежды, подав знак Штиглицу перестать держать за спину пленника. Немец его отпустил, перемещая руки, в одной из которых он по-прежнему держал ствол, с чужих лопаток на стол, по бокам лежащего перед ним тела, нависая над ним, словно грозовая туча.
Когда последняя пуговица смоляного мундира была расстёгнута, лейтенант, окрылённый ощущением власти над одним из демонов Гестапо, которого он обратил в послушного, смущённого мальчишку, весь предвкушая свершение невозможного и чувствуя неожиданно сильное давление уже отвыкшего от ласк «компаса», прямо из полуприспущенных штанов указывающего на тонкий, соблазнительный рот, в который он горел желанием вторгнуться, взялся за тугой узел галстука штурмбаннфюрера, притягивая его к себе. Хельштром с отвращением зажмурился, отворачиваясь от неприятного зрелища, но всё равно никак не мог препятствовать неизбежному, верно двигаясь за сжатой на «поводке» рукой лейтенанта; ему никогда не было так необходимо ослепнуть.
И вот, влажные губы соприкоснулись с чем-то тёплым, обтянутым толстым слоем кожи; гестаповец будто обжёгся, искривляясь внутри в нравственных страданиях. Он до последнего оттягивал момент, пока лейтенант наконец не напомнил ему о существовании заряженного пистолета, легонько подтолкнув им в лоб.
— Я не могу… — выдохнул Хельштром. К своему несчастью, тон произнесённой фразы пришёлся Хикоксу по вкусу: в нём было столько обольстительной, вожделенной, непристойной мольбы, что англичанин еле сдержался, чтобы не ударить майора по щеке и не проклясть войну за годы одиночества. Будучи осторожным в присутствии нацистов, он всё же позволил инстинкту завладеть своим разумом и ласково, но не без настойчивости, зарылся пальцами в ухоженные каштановые волосы.
— Всё вы можете, штурмбаннфюрер…
Звание звучало слишком хорошо, чтобы не произносить вслух и потом вспоминать, что его обладатель сейчас беспомощен и сгорает со стыда; в этом теле ещё куча мест, до которых лейтенант с лёгкостью может дотянуться, дотронуться, погладить. От разыгравшиеся фантазии начинали маячить мысли об очень тонкой и чувствительной коже, и Хикокс уже представлял, как майор из последних сил сдерживает ещё не известные ему чудные возгласы, чувствуя на себе жилистые, мужские руки.
Он измерил длину волос гестаповца, распрямив небольшую прядку, зажатую между средним и указательным пальцами, как цирюльник, собирающийся сомкнуть лезвия ножниц. Волосы, как и ожидалось, были тонкими, упругими и жёсткими из-за нанесённого геля. Появилось желание вдохнуть этот запах; лейтенант уткнулся носом в чужую макушку. Он неторопливо втянул в себя чужой запах: ему в голову ударило сочетание едкого химического аромата с примесью человеческого тепла и перхоти. Вся пивная вдруг закружилась по кругу. Или Хельштром пах ядом, или выпитый скотч шалил с сознанием.
«Извращенец», — подумалось майору. Штиглиц всё ещё стоял вплотную позади него, всё ещё закрывая собой весь обзор соседнему столу.
Хикокс уже не был в состоянии нормально держать пистолет: он был порядком пьян и не мог думать о том, что может случайно пустить пулю в «невольно ставшее искусителем создание» (виски, плещущийся в жилах, отныне называл майора Гестапо именно так). Рука описала в воздухе дугу, и кольт полетел прямо в руки Викки. Тому пришлось оторваться от дамы и в недоумении ловить заряженный пистолет. Штиглиц посчитал нужным напомнить гестаповцу, что не у одного лейтенанта было оружие, и быстро врезался дулом пистолета в бледную шею, подаваясь вперёд и наваливаясь на него всем телом. Англичанин лишь сделал жест, чтобы тот грозил своим пистолетом немного пониже и не мешал штурмбаннфюреру поднимать голову, за чьи растрёпанные, потерявшие форму волосы он уже крепко схватился и потащил к заветной цели.
Хоть гестаповец и понимал, что вполне может сопротивляться, биться и не позволять обращаться с собой, как с девицей из борделя, но боязнь за собственную жизнь, солдаты, которые теперь с трудом могли оторваться от стула и ровно встать, благодаря щедрой порции вина по приказу Арчи Хикокса — от всего этого веяло неудачей. Помимо вполне трезвого Штиглица в команде был ещё и Викки, и оба этих человека могли в одиночку расправиться с кучкой накаченных спиртом неуклюжих рядовых. И, раз уж это был очевидный провал, ничего не оставалось, кроме как терпеть — терпеть поражение с обоих фронтов.
Хельштром несильно разомкнул губы, о чём сразу же пожалел: в рот медленно заехала головка, задев язык. Первые ощущения Хикокса было сложно описать: тот, видимо, почувствовал себя неокрепшим мальчуганом, впервые за долгое время получая такое яркое и неожиданное удовольствие. Он даже на мгновение остановился, с трепетом предвкушая, что с ним произойдёт, если он толкнётся глубже, и затем продолжил входить внутрь, зарываясь пальцами в чужие волосы. Поглощая каждый новый сантиметр мужского члена, майор вдруг горько осознал, что вслепую отсасывать даже хуже — создавался эффект повязки на глазах, и он не понимал, где начало, а где конец. К тому же глаза уже начинали болеть, а темнота покрывалась рябью. Он чуть-чуть приподнялся на локте, создавая себе точку опоры, и в то же мгновение, хоть и несмело, поднял веки: он не хотел этого видеть, не хотел видеть у себя под носом чей-то движущийся продолговатый орган, особенно если он принадлежал врагу Рейха, и особенно если враг Рейха получал от этого невероятное удовольствие. Когда этот орган непозволительно глубоко ушёл в глотку, Хельштром чуть не подавился, издав горловой звук. Хикокс заботливо двинулся назад, не отпуская его волос. Определив свой собственный, щадящий темп, он начал заходить обратно, навстречу плотно обхватывающим его член красноватым губам, а затем двигаться обратно, и так раз за разом.
Взгляды Эрика, Викки и Штиглиц были прикованы к этой откровенной сцене, но чувства их смешались дико, у каждого преобладало что-то своё. Француз пропустил момент, когда всё вышло из-под контроля, и стоял за баром, подобно статуе, не понимая, зачем он на это смотрит; Викки следил за развитием сюжета с самого начала, но тоже не мог понять, как всё в итоге к этому пришло. Его съедала совесть, но отворачиваться не позволял сильный шок. На лице Штиглица мало что можно было разобрать; скорее всего его не смущало происходящее, возможно он даже видел в этом всю прелесть наказания; прелестное личико Бриджит фон Хаммерсмарк пряталось в ладонях.
К удивлению майора, минет длился довольно долго. Лейтенант, толкаясь в излюбленный рот, поражался сам себе, ведь он готов был поклясться, что кончит как только разгорячённый язык Хельштрома коснётся головки; что он кончит, когда ещё раз взглянет на эти взъерошенные волосы, на расстёгнутый китель, под которым надета камуфляжная рубашка, плотно прилегающая к крепкому, стройному, свежему телу. У штурмбаннфюрера сводило челюсти из-за постоянно открытого рта, часть слюны копилась и вязко прилипала к ходившему взад-вперёд члену и растекалась по губам, после чего сползала вниз по лицу. Он чувствовал, как с каждым толчком ствол англичанина твердел и набухал и почему-то гадал, успеет ли он высунуть или извергнется прямо внутри. Несомненно, это волновало оставшуюся частицу его лишённого достоинства, но думать о другом он попросту не мог. Ещё пара заходов, и вот из глаз уже текут слёзы, мешаясь со слюной и украшая лицо. Среди своих приглушённых вздохов, Хикокс услышал и приближение заветного фейерверка, движущегося к самому кончику его полового органа. Взглянув в последний раз на физиономию Хельштрома, он чуть не испустил дух, рывком вытаскивая из его горла шумный выдох вместе с членом: вязкая, молочная жидкость потекла с него, перед лицом бессильно рухнувшего на стол штурмбаннфюрера.
Хикокс поспешил скрыть компрометирующий орган за тканью брюк, попутно разглядывая измученное тело: гестаповец так лежал, словно провалился в сон, лишь стоило лейтенанту разорвать их тесный контакт. Но тяжёлая одышка выдала его, и Хикокс убедился, что тот остался жив. Он дал ему несколько минут на отдых, пока сам подозвал к себе Эрика и попросил ещё выпить. Бритый француз от недостатка слов лишь незаметно кивнул, молча удалившись за бутылкой похоронными шагами, вытирая руки об запачканный фартук. После англичанин обратился к свидетелям с совершенно спокойным выражением, словно ничего из того, что они увидели, вовсе не происходило. По их виду его немного пьяный мозг определил, что в целом все остались равнодушны, так как ожидали чего-то подобного. Но равнодушным не остался никто, в том числе и Штиглиц: его это представление только развлекло, у него даже нарисовалось что-то наподобие улыбки.
Появился Эрик с бутылкой вина. Стакан Хикокс проигнорировал, словно что-то бесполезное, и запрокинул бутылку у себя над головой, с наслаждением впиваясь в горлышко, откуда в него полились целые реки смешанного со спиртом давленного винограда. От неосторожности он запачкал свой чистый, нацистский мундир, и пара пятен остались на нём, выделяясь слабым багровым цветом. Выхлебав ровно четверть, он вручил бутылку товарищу, чуть не стукнувши его в лоб выставленной рукой. Штиглиц охотно принял бутылку, также запрокидывая и высасывая оттуда вино. Вино убавилось ещё на одну четверть.
Англичанин жестом попросил бутылку обратно и, получив прошенное, невесомо коснулся пальцами свободной руки головы Хельштрома. Тот никак не отреагировал. Тогда с вспыхнувшим на долю секунду странным чувством в груди, он провёл ладонью вдоль контура его лица, оглаживая ноющие челюсти. Тот по-прежнему не шевелился, только тихо и часто дышал. Хикокс снова его погладил, водя пальцами по тем же местам, и, дойдя до подбородка, нежно подцепил его и осторожно приподнял: на него посмотрела пара влажных от слёз глаз. Но лейтенант не сказал бы, что в них горела ненависть или хотя бы презрение: в них была печаль, неопределённость и обоснованная капелька злобы. Целый букет из эмоций, раскрывшийся при случившихся обстоятельствах. Майор с омерзением чувствовал, что не испытывает должного гнева по отношению к своему мучителю, и даже наоборот: гнев вытесняло что-то отдалённо напоминающее похоть, но он брезгливо оттолкнул подобную мысль.
Он ничего не сказал, когда англичанин поднёс к нему горлышко бутылки. Он кое-как поймал его отёкшим ртом и жадно начал глотать содержимое, чувствуя приятное расслабление, наполняющее тело. За ним проследили, чтобы он выхлебал вино в достаточных количествах, поэтому как только бутылка оказалась на грани опустошения, Хикокс, заботливо попридержав чужой подбородок, отнял горлышко от побагровевших губ. Бутылка проскользила по столу и приехала к Викки.
— Твоя очередь, Хьюго. — сказал Хикокс, забирая у Штиглица протянутый ему пистолет. Даже чрезмерно опьянев, гестаповец прекрасно понял эти слова.
Один суровый внешний вид говорил многое о Штиглице, а его подвиги в убийствах тринадцати офицеров Гестапо дополняли картину не самыми светлыми красками. Хельштром был обязан падать на колени перед Хикоксом и кланяться ему до головокружения, раз уж тот не натравил на него смерть в облике Хьюго. Но это не давало гарантий, что тот обойдётся с ним так же мягко и в меру благосклонно, как лейтенант, на что майор точно не смел рассчитывать.
Всё стало ясно с первых секунд, когда сзади стоящий без прелюдий грубо подхватил его под колено и переместил его согнутую ногу на стол; гестаповец теперь выглядел, словно играл на бильярде, вытянувшись струной через стол, как будто пытаясь на него залезть, чтобы дотянуться кием до невидимого шара. Он никогда бы не подумал, что захочет не только ослепнуть, но и оглохнуть, и не слышать, как шумят чужие брюки и шерстяной мундир. Штиглиц действовал стремительно, не сдерживаясь, не давая жертве времени на отягощающие раздумья. Он беспардонно схватился за худое бедро, сжимая край тёмных, как ночь, галифе, стягивая их вниз, чуть ли не срывая. Хельштром обречённо уронил голову на тыльную сторону ладони, когда услышал плевок и размеренные движения по чьему-то стояку. Но пока что это были не самые грязные звуки, и он морально готовился к тому, что ему придётся затыкать себе рот.
Чужая рука заползла под рубашку, отчего штурмбаннфюрер сильно поёжился. Кончики пальцев странным образом оставались холодными, несмотря на духоту в помещении. Пристав к боку, рука заскользила вверх по тёплому телу, заставляя гестаповца невольно выгибаться от колкого ощущения. В Хельштроме застыл немой звук, которому не суждено было сорваться с уст. Но это его не успокоило: это было всего лишь начало.
Когда руке чуть-чуть оставалось доползти до грудной клетки, щёки майора загорелись, словно их подожгли: между ягодиц появилось что-то мокрое, нежелательного размера, начинающее входить внутрь него с натяжкой, растягивая гестаповца и заставляя его шире открывать и без того усталый рот. Брови его изогнулись, а глаза прикрылись от ощущения растущего дискомфорта, и эта эмоция, появление которой было возможно только во время хорошего, но немного болезненного секса, проявлялась на его лице до самого пика, пока вся длина не очутилась в нём. Достигнув максимальной близости с разложенным на столе телом, Штиглиц, от приятно растекающегося чувства в животе, выдохнул через нос, растворяясь в майоре полностью и без остатка. Он покрепче сжал его под коленом, выставленным в сторону, сжал его грудь под натянутой рубашкой, покрытую мелкими капельками пота, не стесняясь брать его за всё, за что никто в жизни не осмелился бы брать. Приободрившись от такого многообещающего начала, бёдра Штиглица плавным движением двинулись в обратную сторону, освобождая пространство внутри для следующего захода. Из гестаповца будто с корнями вырывали душу, хватали её в горле и протаскивали через всё тело: она словно выходила вместе с членом оберштурмфюрера, а затем возвращалась назад, внутрь, проделывая тот же путь и попутно сливаясь с дыханием.
Майор чувствовал, что на него снова накатывается вес Штиглица, и вжался в неровную, деревянную поверхность стола, с искажённым от острых ощущений лицом, чертовски нравившемся возвышающемуся над ним лейтенанту: он, как заворожённый, смотрел на болезненно щурящиеся красивые глаза, на влажный рот, стывший в беззвучных вздохах, на свисающие на лоб беспорядочные прядки волос, и на то, как он двигается: мягкими толчками, слегка прокатываясь по столу вперёд, навстречу к нему, и назад. В диком подвальном баре, в котором они сейчас находились, будто таилась своя пикантность, в освещении или обстановке — не имело значения. Главное, что в эту минуту здесь был Дитер Хельштром и его облик, прочно отпечатавшийся в сердце Хикокса. Он, хоть и был не в себе, признал: майор невероятно красив.
Тем временем, оберштурмфюрер вошёл во вкус, временно отцепившись от чужой ноги, чтобы расстегнуть пару пуговиц на своей рубашке; в его медвежьих объятиях штурмбаннфюрер чувствовал себя игрушкой, продажной шлюхой, заплатив за которую можно было распоряжаться ею, как захочешь, даже вдалбливаться дятлом, лишая её возможности ходить. Несмотря на утрированные воспалённые мысли, его не трахали так, словно собирались порвать на части. Было больно, и хотелось выразить это вслух, но он держался до конца, изредка позволяя глухим выдохам выходить из себя. Становилось тяжелее, невозможно было не напрягаться и не сжиматься, повышая давление у себя в тылу. Штиглиц из-за этого толкался сильнее, совсем лишая Хельштрома сил и рассудка. В один момент, его щёки покраснели настолько, что он выглядел будто бы подхватил лихорадку. Влаги становилось всё больше, она текла и покрывала кожу толстыми слоями, нагреваясь от жара тел. Оберштурмфюрер по-прежнему обращался с гестаповцем, как с собственностью, мог неожиданно шлёпнуть его по ягодицам или по частично открытой ляжке, что заставляло того вздыхать громче обычного, верно подталкивая его к обрыву: упав с обрыва, он бы подал голос, подстёгивая азарт мужчин. Но больше всего он боялся за форму: был видимый риск запачкать её отвратительной густой жидкостью, оскверняя вместе с офицером Гестапо, что тот ещё мог пережить, весь Третий Рейх. Это грозилось стать символизмом: «Мы поимели вашего бойца, мы поимеем и вашу Империю». Увы, Штиглиц во всём вёл себя противоположно Хикоксу, а значит не собирался жалеть ни майора, ни его форму.
В это время Хикокса легонько дёрнули за рукав — это оказалась фрау фон Хаммерсмарк. Приведя себя в порядок, он поставил свой стул на прежнее место, возле актрисы, и, тяжело плюхнувшись на него, наклонился поближе к ней, услышав в её дрожащем, надломленном голосе вопрос:
— Когда всё это кончится?..
Она всё ещё не отнимала рук от лица, из-за чего он плохо расслышал её слова, но суть их понял и на мгновение протрезвел. Он слегка сощурился, чтобы изображение в его глазах перестало плавать, и, кладя руку на плечо женщины, выглянул из-за неё на Викки: тот только сейчас заметил его, внезапно оживая и придвигаясь вплотную к разделявшей их фон Хаммерсмарк, готовясь разразиться ругательствами.
— О чём вы думали? — тихо и гневно шептал он. — Я промолчу о вашей дьявольской затее, несмотря на то, что она сработала, но что если бы солдаты вам не поверили?! Проще было бы выстрелить первыми, а я бы прикрыл фройлин! Чего вы испугались?
Он не верил, что Хикокс сотворил всё это будучи пьяным от маленького стакана виски.
— Послушай, я не хотел просто так рисковать. Ради него одного…
Он развернулся в сторону штурмбаннфюрера и захотел поскорее закончить диалог: сидеть спиной к тому, чей вид сейчас был соблазнительней обнажённой Джейн Расселл, было довольно трудно.
— …Не стоило поднимать на уши всю пивную. Изначально мы рассчитывали, что здесь будет больше французов, чем немцев. Я сам говорил Штиглицу, что мы не собираемся никого убивать, и мы любыми способами должны были решить всё мирно. Только в крайнем случае мы должны были открыть огонь. Но ведь этого не произошло, ведь так? Пожалуй, я и прибегнул к слишком радикальным мерам, но лишь ради того, чтобы спасти вам жизнь. Всё обошлось, и сейчас бессмысленно об этом говорить.
Он шумно поднялся со стула, собираясь произнести последнюю вещь, прежде чем покинуть их.
— Возьми с собой фройлин фон Хаммерсмарк и поговори с ней о премьере, только не здесь. Выйди с ней на улицу или вернись в подвал к остальным: так будет безопаснее. И не беспокойтесь, у меня всё под контролем.
После этих слов, актриса наконец-то открыла своё лицо, и посмотрела на него: тот, поймав её взгляд, в недоумении остановился, решая, что она, как и он, не расслышала в симфонии пьяных солдатских песен и непристойных звуков данные им указания. Но уяснивший всё до последней буковки Викки поторопил её, предлагая ей положить её руку в его раскрытую ладонь. Актриса повернулась к нему, молча кивнула и доверила свою руку, поднимаясь со стула вслед за ним. Оба поспешили наверх, запрыгивая на винтовую лестницу и постукивая подошвой сапог и каблуками туфель по железным ступеням.
Волосы гестаповца снова ощутили чьё-то знакомое прикосновение; он поднял лежащую на кистях голову. Лоб его был мокрым, как после дождя, ресницы слиплись, но слёзы уже не текли, лишь высвечиваясь на коже хрустальными полосками. Хикокс сидел перед ним, на том же стуле, смотрел с благоговением, как мать на сына, чем сильно того смутил и озадачил. Он чувствовал, как на него дышат, видел, как майор пружинкой двигался по столу, то приближаясь, то отдаляясь от него на пару сантиметров. Хельштром бы ему позавидовал, потому что тот мог сидеть неподвижно и не втираться в стул, как помешанный. Но тот, кажется, не собирался издеваться: в его добрых, хоть и томных от возбуждения глазах, и намёка не было на злорадство. Это вогнало его в краску ещё больше, и он практически пропустил момент, когда изо рта чуть не вырвалось что-то явно провокационнее вздоха. Молчание становилось невыносимым, и Хельштром не выдержал.
— Издеваетесь, да?.. — прерывисто начал он. — Хотите вдвоём влезть в один вагон?..
— А вы ещё остры на язык… — с улыбкой протянул лейтенант.
После весьма ощутимого толчка, майор беспомощно ударил кулаком по столу.
— Я не собираюсь тыкать в вас пистолетом, потому что свой я отдал Викки, а пистолет Штиглица уже давно лежит в кобуре.
Он демонстративно похлопал себя по бедру.
— К тому же я знаю, что вы больше не намерены сопротивляться, даже узнав о том, что не находитесь под прицелом.
— И с ч-чего… вы это в-взяли…
Тембр голоса скакал то вверх, то вниз. Каждое слово давалось ему с трудом.
— А с того, мой друг, что вы, как и мы со Штиглицем, ужасно пьяны, и прекрасно отдаёте себе в этом отчёт…
Тут он обнаружил забытый мадам фон Хаммерсмарк портсигар и не отказал себе в удовольствии ещё раз им воспользоваться. Вытащив сигарету и зажав её между зубами, он подобрал лежавшую рядом зажигалку, поднося загоревшееся после щелчка пламя к краешку.
— Мало ли что взбредёт в голову пьяному человеку. Но я был трезв, когда решился посягнуть на вашу честь, и воспринимал это, как добровольную жертву. Зато потом, когда во мне чуть-чуть разыгрался ваш чудесный скотч, я изменил своё мнение, и, если уж быть с вами до конца откровенным, перестал воспринимать это как жертву. Даже Штиглиц потерял голову, что уж говорить обо мне. В пьяном бреду неудивительно, что и вы начали мыслить иначе.
Может Хикокс и говорил связно и совершенно не походил на нетрезвого человека, сознание его было искривлено, отчего сам он стал раскованным и беззаботным.
— Да откуда вам знать… как я мыслю…
— А! Раз уж вы отрицаете, значит правда. Наверное сложно признаться, что в какой-то степени вы теперь смотрите на ситуацию под другим углом. Ваш гнев вытесняют положительные эмоции?
В глазах Хельштрома мелькнул ужас.
— Ага, можете не отвечать, я кажется попал в точку… Уж не знаю, от алкоголя ли такой эффект или вы и впрямь не против… Но я признаюсь честно, мне вся эта баллада очень нравится: то ли выпивка виновата, то ли я грешен…
Гестаповец уже хотел было возразить, но лейтенант не дал ему этого сделать, зажав рот ладонью. Он глубоко затянулся, обдумывая что-то известное только ему, устремляя взгляд на винтовую лестницу. Затем, он вдруг повернулся обратно и медленно выдохнул едкий дым прямо майору в лицо, почти касаясь губами кончика его носа. Запах дорогих сигарет на секунду оглушил Хельштрома, и пока тот потерял бдительность, Хикокс заговорщицки подмигнул Штиглицу, по всей видимости уже готового к кульминации. Он приложил последние усилия, чтобы провести оставшуюся минуту в агрессивном наслаждении, в приближении финала полового акта. Покрепче сжав Хельштрома в своих тисках, он подался вперёд, придавливая его окончательно, чувствуя торсом чужую спину в распахнутом кителе. Член его сразу же задвигался быстрее, заставляя соответствующе реагировать штурмбаннфюрера. Именно в эту секунду Хикокс убрал ладонь и одновременно затушил толком не начатую сигарету, бросая её на пол. Голубизна глаз гестаповца от него ускользнула, потому что веки вдруг быстро захлопнулись, а голова снова упала на кисти рук, чтобы скрыться от пристального взора. Хельштром понимал, что дело пахнет жареным, и вцепился зубами в запястье, вместо вздохов начиная мычать; шею обжигало прерывистое дыхание сурового оберштурмфюрера, очень неприятно и резко вдавившего его в стол так, что выпирающие кости таза словно ломались при каждом новом вторжении. Из-за непривычного положения, левая согнутая в колене нога затекала и болела от сжатой на ней руке. Грудь не могла нормально распрямиться и наполнить лёгкие до конца, а стенки заднего прохода ежесекундно растягивались и сужались от проникновения толстого органа, отзываясь нестерпимой болью. Хикокс и Штиглиц идеально дополняли друг друга: англичанин был словоохотлив и снисходителен, насколько ему позволяла жалость к людям Гитлера; предатель нацистской Германии молчалив и неделикатен в словах и действиях. Хельштром не решился бы давать ответ на вопрос, кто же всё-таки был хуже, ведь кто-то больше унижал морально, а кто-то физически. Но их дуэт истощал полностью, и майор мог бы гордиться тем, что переносит столько унижений и боли.
Хикокс видимо не хотел, чтобы от него прятались: он подложил ладонь под чужую щёку, нежно, словно не заставлял, а просил на него посмотреть. Гетсаповец послушался, разжимая зубы на покрасневшей от укусов коже и поднимая голову, снова выходя на свет. Из него тут же предательски продолжили выскакивать ритмичные вздохи усиленной громкости, граничащие с вскриками. Лейтенант безумно хотел послушать эти сладкие вскрики, которых никогда не слышал от мужчин, однако не торопился приказывать ему разминать связки, посчитав, что их колебания могут стать феноменальным завершающим аккордом в его безупречной композиции. Он понял, что хочет достойного конца, путь до которого лежал не через преграды жертвенности, а через дивные сады сладострастия; не тягостное и мрачное ожидание завершения греховного соития, а наслаждение каждым мгновением пожирания запретного плода, чья частица навсегда останется в памяти и осчастливленном сердце. Хикокс не стал задумываться, связаны ли его рассуждения с проявлением в нём непостижимого высшего чувства или с внезапно пробудившейся похотью. Между ним и Хельштромом образовалась особая связь, которую он и не думал разрывать, даже не понимая, какие именно причины кроются за её появлением.
Кончики пальцев сами потянулись к чистому выглаженному галстуку: они согнулись на узле и потянули вниз, ослабляя хватку и оголяя небольшой участок шеи. Избавивши майора от удушающей змеиной петли, лейтенант принялся вынимать пуговицы из петель рубашки, намереваясь расправиться с максимальным количеством. Он освободил его от ненужной ткани ровно на пять пуговиц, дойдя до впадинки на груди: остальные были недоступны, находясь под телом. Для него настал важный момент, о чём говорила его сосредоточенная во взгляде страсть, пылкая и искрящаяся. Одним этим взглядом Хикокс давал знать о том, что ведущим партнёром в этом тройственном танце теперь будет он.
— Расслабьтесь, майор. — потребовал его приятный, властный голос. — Я не издеваюсь. Я хочу пережить с вами эту минуту, как переживает любовник с любовницей. Вы сейчас на пороге непередаваемых ощущений, и я хочу, чтобы вы поделились ими: поделились избавлением от творящегося внутри вас хаоса, не чувствуя близости наших тел. Я знаю, что в нас обоих горит одно и то же чувство, и я готов постичь его вместе с вами, даже если оно станет моим клеймом всю оставшуюся жизнь.
Он развернул свою ладонь и протянул к нему, ласково заключая его руку в собственную и обхватывая его пальцы своими. Такое разное обращение со сторон обоих мужчин так резко контрастировало между собой, что Хельштром на секунду растерялся, не в состоянии соображать; боль постоянно выходила на первый план, но еле ощутимое прикосновение ненавязчиво оттеснило её, блеклой кометой проносясь перед глазами. Ему вдруг почудилось, что он сейчас потеряет сознание, но лейтенант вовремя подметил это, подставляя под его округлённый выступ подбородка подушечки трёх пальцев, сложенные бутоном.
— Не мучайтесь. Лучше просто отпустите себя: всё равно мы потом забудем об этом, как о страшном сне.
В его словах будто проскользнула неуловимая нотка того самого чувства, о котором он говорил. Как бы сильно он не нахлестался, поддержка шла от чистого сердца, и сомневаться в его искренности было невозможно. Всё равно он притворялся неумело. За возбуждением уже стояло что-то величественнее и могущественнее простой пошлости, что-то невероятное, что уже дотронулось до сердца Хикокса даже через пелену одурманенного разума, пролетело сквозь него и задела и сердце штурмбаннфюрера, осознавшего в тот момент весь смысл его странного состояния.
Лейтенант крепко сжал горячую офицерскую руку, гипнотизируя его светом своих глаз, на который гестаповцу предстояло идти, как потерянной во тьме действительности душе. Он слишком долго останавливал себя, терзался, и стоило только звуку зародится в глубине горла, он заглушал его и тот растворялся, не успев вылететь наружу. Он хотел этого, но не позволял, раскалываясь надвое и путаясь в собственных мыслях. Алкоголь раскрепостил его, но не сломал до конца: он не мог понять, где были искусственно созданные им желания, а где его собственные, а может в них было что-то общее, что после бутылки вина и кружки пива стало выделяться чётче. Однако не только напитки вселили в него сомнения: вся личность Хикокса проникла в эти потайные ходы, и, что удивительно, без проблем нашла там спрятанные ото всех секреты. Англичанин раскусил его. Он, сам того не подозревая, угадал со временем и местом, и появился там, чтобы судьба устроила их неожиданную, но интригующую встречу.
Плюнув на форму, на солдат, на свою слабую волю и совершаемый им непростительный грех, Хельштром, когда в очередной раз был готов сорваться, раздался коротким облегчённым стоном, после которого Хикокс сжал его руку сильнее и вздохнул. Стон вышел негромким, но звучным, почти переходящим в тихий вскрик, и это ласкало слух, подпитывая ненасытные чувства к гестаповцу и опьяняя лучше всякого виски. Подобный отклик произвёл впечатление и на Штиглица; он двигался реверсивными толчками и уже приближался к эякуляции. К несчастью, солдаты перестали орать песни и могли услышать и первый, и все последующие возгласы, но тяга отца малыша Макса к празднованию была поразительна, и он резко встал со стула, чуть не завалившись набок и не упав на соседа, вскинул в воздух железную и в некоторых местах ржавую кружку, выплеснув оттуда не то пиво, не то шнапс, и заплетающимся языком потребовал наполнить стаканы по четвёртому кругу, что было весьма приблизительным значением. Все с восторгом зашумели, и с их лбов посыпались размазанные чернилами карточки, абсолютно ненужные и забытые. У Эрика успели раздражиться нервы от развесёлого хора, но он что угодно сделал бы для того, чтобы они продолжали, настолько сильно его уши не желали воспринимать еле доносящуюся до него музыку союза двух тел.
Хельштром полностью отпустил себя, от чего ему действительно стало легче, и он больше не скрывал, на что способен: он уже сам сжимал руку Хикокса, чему тот был несказанно рад, бесстыдно стонал высоким голосом и уже забыл, что был пьян, хотя на языке всё ещё оставался горьковатый привкус. Штиглиц тяжело дышал ему в шею, продолжал ездить по задней части его кителя своим торсом в расстёгнутом мундире. Левая рука англичанина ласково легла на щёку майора; он вдруг заметил изящную родинку над кончиком его рта, на которую раньше не обращал внимание. Она придавала его лицу мальчишеское выражение, и таких родинок, но уже более мелких и бледных, было ещё много; большой палец скользнул по его нижней губе, прямо как тогда, когда они сидели прижавшись друг другу и держали друг друга на прицеле, и проник в раскрытый рот, дотрагиваясь до внутренней стороны щеки. Тот отозвался томным стоном, завораживая и без того околдованного Хикокса, который продолжил касаться его лица, скользя вверх. Он нарочно задел кончики его ресниц, не собираясь пропускать не единой мелочи, провёл по длинной выгнутой брови и заодно смахнул с неё кристаллик пота, вернулся назад, дотронулся до узкой переносицы, начиная двигаться по ней до кончика носа. Изучать в подробностях лицо Хельштрома было интересно, однако он счёл интересной и его шею, так же усыпанную родинками. Спустившись к ней, он хорошо почувствовал под кожей напряжённые мышцы, напрягавшиеся ещё сильнее при почти неощутимых касаниях, которыми он его одаривал. Он спустился ещё ниже, ловя всё более жалобные стоны, дотрагиваясь до мест, прежде скрытых за рубашкой. Хельштром был не худ, а строен, но Хикокс отчётливо мог сказать, где расположены его рёбра. Когда он трогал их, водил по ним, словно по воде, гестаповец тихонько вздрагивал, хотя этого и не было заметно на фоне активных телодвижений: эти точки обезоруживали его, провоцировали повысить громкость, и он поддавался, оглушая своим голосом и лейтенанта, и Штиглица, который, наконец, в невероятном экстазе, охватившим его за секунду до полного опустошения, сделал последний рывок, и, тяжело выдохнув, остановился внутри.
Тотчас же всё оборвалось, осталась только одышка. Оберштурмфюрер лежал на гестаповце несколько секунд, после чего рухнул на стол слева от него и случайно задел оставшийся целым стакан. Тот упал, ударившись о деревянную поверхность, и покатился к краю, готовясь лететь вниз. Хельштром, как только почувствовал долгожданную свободу в теле, не раздумывая схватился за края своих галифе, молниеносно натягивая их на бёдра.
После небольшой паузы, Хикокс встретился взглядом с гестаповцем, и, больше ни о чём не задумываясь, оба потянулись друг другу навстречу, опуская взгляд на точки неминуемого соприкосновения. Прошло мгновение, и розоватые губы англичанина впились в коралловые губы майора, сминая их и наслаждаясь своей безнаказанностью: всего десять минут назад за такое бы в него пустили пулю. Тёплая ладонь снова оказалась на лице Хельштрома, и тот сам потянулся к Хикоксу, впервые дотрагиваясь до его плотных, здоровых щёк. Они одновременно сплелись языками во французском поцелуе, и лейтенант даже не вспомнил, что не только его язык побывал в этом рту; он гладил подвижный, скользкий кончик, кружил вокруг него и не отрывался ни на миллиметр, не упускал возможности облизнуть нёбо, проталкивался глубже к основанию, словно пытался проглотить. Их знойное дыхание становилось единым, а лица сливались ярким румянцем: им обоим было так приятно обжигаться друг об друга, что хотелось без стыда сорвать на себе всю одежду и прижаться ближе, чувствуя не ткань, а живую, горящую плоть. Они кое-как расплели языки, всё ещё соприкасаясь краешками влажных губ.
— Может вы передумали насчёт улицы? — немедленно предложил Хикокс, обретая способность говорить.
— Передумал... — выдохнул Хельштром, отдав себя в руки безрассудству.
На улице стояла глубокая вечерняя тьма; небо висело тёмно-синим куполом, прохладный воздух освежал и нагонял сон. Поблизости не было ни единого человека. В деревне Надин было тихо, совсем дико и пустынно: здесь и уединились Арчи Хикокс и Дитер Хельштром.
Пробравшись по лестнице до самого верха, лейтенант вышел наружу первым, вытягивая вслед за собой гестаповца, которого сразу же прижал к стене здания. Занимая его страстным поцелуем, он добрался до не расстёгнутых пуговиц его рубашки, продолжая расправляться с ними и раскрывать для себя весь торс, в то время как тот помогал ему справиться с его собственной рубашкой, прежде до конца разъединив края кителя. Стоило им закончить, как руки Хикокса оказались на стройной талии и, описав полукруг, переместились за спину. Хельштром обнял его в ответ, так же притягивая его ближе к себе. Они прильнули друг другу, не оставив между собой ни единого миллиметра, соприкасаясь всеми частями тела, как собравшийся пазл. Лейтенант внезапно с сочным причмокиванием разорвал поцелуй, прильнув губами к чужой шее, на что майор ответил глухим, рваным стоном. Через мгновение он почувствовал язык на сонной артерии, проскользнувший вверх до впадинки за ухом. От такого он еле смог устоять, но Хикокс, покрепче зажав его в кольце своих рук, оторвал его от земли и усадил его на себя. Хельштром обхватил его ногами, и, как и он, одной рукой начал стягивать галифе, придерживаясь второй за Хикокса, чтобы не откинуться назад.
Он добровольно сдался и уже сам ждал, когда в него проникнут, и, почувствовав осторожно входящий внутрь член, удовлетворённо вздохнул, обвивая руками чужую шею. Хикоксу настолько вскружило голову от давящей узости, что она словно выдавила из него следующие слова, произнесённые у самого уха Хельштрома:
— Какой же всё-таки потрясающий план… — горячо шептал он. — Как бы мне… не хотелось убить вас в самом начале… я сдержался… и ничуть об этом не жалею…