Грехопадение

      Институт Натурфилософии может иметь возможность носить прозвище не только одной из главных достопримечательностей Фонтейна, но и может быть по праву избранным чуть ли не чудом света всего необъятного Тейвата. Ведь это ученое место так огромно залами и библиотеками, что его великие просторы веками объединяли в себе главные умы широкого, чуть ли не бесконечного мира, а его длинные коридоры, словно кровеносные сосуды, каждый день и по сей момент прогоняют их по своему исполинскому телу. Они гонят по ним кислород к мозгу Института, чтобы тот всегда был насыщен, чтобы всегда был готов ринуться к вычислению сложнейших задач. Формулировка наличия "мозга" у здания удивляет новоприбывших ученых только в начале карьеры: да, конечно же, у Института Натурфилософии, как и у любого живого существа, есть мозг, который им руководит, есть легкие, которыми он дышит, есть кишечник, желудок, почки, селезенка, печень и ещё очень много-много всего, что необязательно нуждается в перечислении, но, в конце концов, также обязательно имеется сердце, что качает эту самую живую и горячную кровь по всем упомянутым разделам, питает бойких молодых ученых, рвущихся в интеллектуальный бой с непознанными формулами и свежими знаниями, устремляет их напрямую в свой центр, лишь бы прогресс не стоял на месте и, как они, стремительно продвигался — то есть, в лаборатории. И если сам Институт может, а точнее попросту должен называть главным опорным существом Фонтейна, то центральные лаборатории обязаны быть признаны его сердцем и абсолютно всеми. Ведь это там происходят главные открытия, и только там основываются и рождаются новые мысли и идеи, а гении раскрывают там свой истинный потенциал.       Потенциалы бывают разные, сильные и слабые, но вид их ни коем образом не зависит от того, какие намерения были у верного науке учёного изначально. Хотел ли он своим гением добиться всемирного спасения, хотел ли его скрытый садист наоборот в тайне ото всех погрузить живое во страдание, его потенциал мог носить в себе любую силу, от незаметно-слабой вплоть даже до отвратительно разрушающей, а его поселившиеся в разуме идеи могли быть до того разогнаны мозгом, что лично для него приобретали бессмертие. Разрушающее и бессмертное — настолько же хорошие описания могущественного механизма, как и прекрасные объяснения сущности бытия типичной раковой клетки. Будучи злокачественными, они умеют делиться и распространяться до безумия быстро. Под их влиянием любой из пораженных органов живого существа начинает гибнуть почти что моментально, и даже сердце Института, несмотря на крайнюю редкость такой напасти, никогда не защищено. Ткани начинают обрастать чужеродным мягким нечто, а убиваемый кровяной насос должен отныне приложить куда больше усилий, чтобы точно так же исполнять свою работу. Никто не заметит, пока чужеродное не схватится в нем полностью — и только после вскрытия, когда кожа будет разрезана, а ребра будут разворошены молотком, занятый разделкой патологоанатом ахнет от ужаса, завидев очаг смерти.       Но пока маленькие очаги не собрались воедино в одну гигантскую опухоль, все не так плохо — просто потому, что незаметно. Маленькой испорченной детали потребуется немало сил, чтобы начать действие. Одна маленькая, отличающая всего-то на незначительных уровнях переменная способна невольно свалить Институт на лопатки и умертвить, независимо от того, по чьей воле она там оказалась. Думать, кто был такой переменной, можно было на кого угодно, но точно никакая из работоспособных клеток не могла и предположить, что одной из таких зараз был Жакоб. Ранее неуверенный в себе маленький мальчик, а сейчас закрытый в себе подросток носил в себе смертоносную угрозу, ведь его тело с рождения было подвержено влиянию Бездны — от неё, в отличие от всяких других организмов и святых артерий, он не страдал. Бездна не приносила страданий его тогда ещё тщедушному телу, когда он впервые добровольно вкусил её плоды, какими бы отвратительными они не были: все ради высшей цели. И ради Рене.       Он начал сам и продолжал тоже самостоятельно, и по сей день Жакоб был вынужден самому себе поглощать бездну в себя: а кто ещё, если не он? С его редкой аномалией только он способен пережить трансформацию в "неочеловека", что бы это ни значило: конечной результат не был известен никому, в том числе самому Рене, с чьей подачи также продолжались внутренние метаморфозы Ингольда.       У Института — как было всегда — имелось крайне много других неотложных задач, и не так уж и много людей спросит себя, что же находится за той массивной железной дверью, ведущей напрямую к подвластным де Петрикору лабораториям. Подобных дверей в здании сотни, но только эта ведёт к настоящему источнику опухоли, и только за ней скрывается то неописуемо ужасающее, от одного только упоминания чего захочется помыться как следует и самого себя закрыть на карантин. Но что конкретно пряталось в каждом из помещений, не знал даже Ингольд: вход ему был открыт только в некоторые из комнат. Не то что бы на тех дверях висели тяжёлые замки и цепи, ключи от которых хранились где-то за заслонкой заумного сейфа — никакой защиты там в помине не было. Просто Жакоб сам туда решил не лезть. Вполне хватало редких жутких звуков, изредка доносящихся из-за крепких стен, чтобы потерять желание посмотреть, что же там внутри.       Зато Жакобу целиком и полностью принадлежала комната, которую, наверное, любая из других групп ученых могла бы приспособить под аналог какого-нибудь склада, потому что она была не оборудована никакими приборами и оттого не имела спроса для исследований. В комнате был только длинный обеденный стол, неизвестно откуда тут взявшийся; были стулья разного рода качества, простые деревянные и обитые тканью, наиболее целые из которых стояли вокруг этого стола; были всякие ржавые подсвечники, канделябры, непонятные щепки и всякий прочий мусор. Все ничего, обычная приспособленная для хлама кладовка: только стол всегда был накрыт, независимо ни от чего. Его поверхность в любое время суток была заставлена блюдами, а именно мясными нарезками невиданных форм и структур. Издалека розоватое мясо, даже при том что оно сырое, выглядит вполне аппетитно, но от близкого взгляда на еду в голове появлялся очень явный диссонанс: вот вроде есть перед носом что-то напоминающее свиные ребра, но тут же этот кусок плоти своим строением переходит в якобы голень, а потом и вовсе с ровного места берут свое начало лучевые кости. Есть что-то, напоминающее куриное общипанное крыло, но посмотрев дальше видно, что "крыло" заканчивается чьими-то длинными пальцами, если это вообще пальцы, а не неназванные пока что новые виды плоти. Запах тоже был специфичен. Если человека, ни разу этот стол не видевшего, закрыть глаза и отвести в комнату, он не сможет на запах определить что конкретно перед ним находится: в духоте между собой явно мешаются запахи открытой мясной лавки во время жары и замороженных кисло-сладких ягод, и чем дольше испытуемый будет пытаться внюхаться и разузнать, что же это такое, тем хуже будут последствия. Такого уж было внутреннее строение Элинаса, и, собственно, любого разделанного существа Бездны.       Это хорошо, что Жакобу не страшно влияние бездонных глубин. Когда он стоит перед столом, он не начинает терять сознание и сохраняет холодную голову. Но насколько бы не был толерантен организм, Бездна все равно возьмёт свое. Она изматывает и мучит его, берет его за шкирку и подбрасывает его в каждом из существующих направлений, когда он готовится ее вкусить. По крайней мере, так было раньше — когда он только начал её поглощать. Тогда всегда была тошнота и головокружение, а все когнитивные функции словно перестраивались по-новому совсем в другом порядке. Он мог прекратить — но не имел права себе позволить и убить ранний труд, и продолжал до сих пор в еще больших масштабах, хотя в этом не было выявлено острой необходимости. В нем (да и в Рене тоже) имелся страх отката к обратному состоянию. Как минимум, если Ингольд перестанет пить зараженную кровь, сделается обратно человеком, и все труды канут в лету, как максимум — метаморфозы пойдут вспять, и он познает на себе судьбу Картера.       Употребление Элинаса содействовало пропаже вкусовых свойств любой еды, исчезновению голода и рвотного рефлекса, но Жакоб все равно чувствует, как комом подступает к горлу проглоченное недавно, когда он о нем снова думает. Он плохо его знал, но даже за короткое время между ними успела сформироваться достаточно крепкая связь, и в конце концов Картер Шербиус занял место на доске взаимоотношений в качестве прочной фигуры старшего брата. От недуга неуклюжий, забывчивый и неряшливый, но при том добрый и отзывчивый — а где он сейчас? Кусок в горло не лезет, когда Ингольд в очередной раз внутри себя понимает, что это вообще-то он был виной метаморфоз Шербиуса. Учитывая только свой опыт, он наивно решил, что скверна укрепит Картера, и что элеазар в нем сцепится с новой проказой и начнёт слабеть, отчего вернётся ранняя ловкость. Жаль, что ни Рене, ни Жакоб не учли обратного. Тело Картера начало гнить и распадаться, после чего приобрело абсолютно нечеловеческие формы и размеры.       Жакоб давится мясом, когда вспоминает о том, что он успел увидеть, прежде чем Картер был навсегда скрыт за одной из массивных дверей. В полумраке было почти не разобрать частей деградировавшего тела, зато прекрасно было слышно гортанные стоны изнутри прокаженного создания. Он рад, что не увидел новую форму старого друга — и от этого чувство вины в нем крепнет каждый день ещё сильнее.       Но каким бы сильным чувство вины и страха ни было, своей трансформации Жакоб прекращать не должен. Он подковыривает вилкой выплюнутый кусок, кладёт его обратно на тарелку. Неудивительно, что подавился — задумался и засунул в себя слишком много. Чтобы прожевать Элинаса, нужно иметь либо стальные зубы, либо стальное терпение с бесконечными запасами времени. У Ингольда таковых — ни времени, ни прочных зубов — не имеется, поэтому ему приходится разбирать многострадальные кусочки на тоненькие ниточки волокон с помощью вилок, ножей и пальцев. Он часами так может сидеть и дробить мясо на тарелке прямо как тело в центре анатомического театра, вынимать из складочек вырезок белесые хрящи и мелкие косточки. Это обыденно, рутинно и утомительно. Все кладёт на ребристые края тарелки, не спешит выбрасывать. Чтобы был результат, надо будет проглотить все содержимое. Когда кусок подобно конструктору разобран на ломтики, он каждый раз собирает его детальки в руки и морально готовится. Запихивать себе все это в рот просто отвратительно, ощущать на языке — тоже, и поэтому он старается пропихнуть все сразу же, прежде чем прочувствует текстуру каждой тёплой детали. У него нет какого-то крайнего срока, как нет и срока годности у Элинаса, поэтому надо съесть просто столько, сколько получится, пока организм не начнёт в панике отвергать пищу.       Чтобы тело подольше не сопротивлялось, чтобы отвлеклось, с ним раньше сидел Рене и разделял трапезу. Конечно, он не ел Элинаса, а жевал что-то своё, человеческое, но своим присутствием, как он думал, помогал скрасить Жакобу его бремя. Он тоже был подвластен влиянию мяса из Бездны. Сам же Ингольд не понимал, что ему и думать о таком. Он не знал, становится ли ему легче от такого подобия поддержки, или это наоборот сковывает его и тормозит поглощение. Во всяком случае, когда на Рене свалились новые обязанности и он перестал находиться рядом, стало странно жутко в компании одного только Элинаса. Ингольд теперь был наедине со страшными кровавыми кусками — но только вот он был с ними один на один всегда. Чтобы продолжать пропихивать в себя мясные ломтики, пришлось прибегнуть к нетипичным методам. Каждый акт начинался ныне начинался с добровольного заключения под стражу духовного сознания рациональным. Челюсти разделялись металлическим кольцом-расширителем, чьи кожаные ремешки закреплялись где-то на затылке. Он надевал его сам. Тонкий эпителий ткани от него стирался, десны начинали слабо кровоточить, и глотать Элинаса поначалу было только сложнее, но зато рот открывался так широко, как только можно, а утрамбовать в глотку получалось больше. Иначе, без расширителя, он все равно рано или поздно рефлекторно начинал жевать — и только от одного такого неудачного движения зубы, пусть уже не молочные, начинали ныть страшной болью, и поглощение приостанавливалось на продолжительное время.       Допускать паузы нельзя.       Для Жакоба созданы все условия, чтобы принятие в себя мяса из Бездны шло как можно безвреднее для его тела, но сегодня принять вовнутрь больше двух тарелок розоватой субстанции не выходило. Он запрокидывает голову, пропихивает в себя часть новой порции обратной стороной вилки, и делает это нечаянно так резко, что на глазах образуются слезы, несмотря на то что все остатки рвотного рефлекса уничтожены. Противно быть не может, но на сегодня это, кажется, конец трапезы. Приборы падают из рук на стол с глухим стуком, за ним снимается и к ним летит с лязгом слюнявый расширитель. Все ещё немного трясет, как после первых приёмов такой пищи. Судороги проходят полностью, когда у него выходит выбраться из-за стола и выйти из комнаты. Мысли наконец проясняются, и перед ним всплывает воспоминание о том, что ему вчера было сказано: после очередного приема пищи Рене будет ждать его за одной из железных дверей.       Жакоб должен идти сейчас же.       Они оба достаточно долго никак не взаимодействовали друг с другом, чтобы понять смысл видеться, но Ингольд послушно подходит к указанной ранее двери. Он не знает, зачем он сейчас нужен там, но это неважно — ему хочется быть полезным. Бесконечное слияние себя с темными глубинами несомненно принесло пользу, и потом принесёт ещё, однако если он может сделать ещё больше для цели — он сделает. Он не подведёт. Он решительно заносит руку над нужной дверью, намереваясь постучаться, однако тормозит, не давая костяшкам коснуться металла. Почему-то вспоминаются странные звуки из-за стен, ручка сжимается в кулак, а ногти врезаются в ладонь. Жакоб медлит. Нет, он же решил, сказал себе, что будет полезным. А потому дёргает ручку двери поскорее, даже без стука, прежде чем его снова возьмёт под управление страх.       Внутри прохладно и сыро, и ничего примечательного или пугающего пока нет. Ботинки топают по кафельному полу слишком шумно, эхо отдаётся от стен и тут сигнализирует, что Жакоб внутри. Быстро становится некомфортно, и он даже задумывается о том что бы поскорее отсюда сбежать обратно за стол — но он шагает вперёд нарочно громко, доказывая себе что способен. В лаборатории относительно чисто, но мрачно. Он петляет между разных столов, ширм и занавесок. Внутри отчего-то крепчает плохое предчувствие.       — Ты пришёл, — Жакобу на плечо ложится рука, а его тело не вздрагивает только потому, что забыло как это делается.       От одноцветной плитки пола пышет неприятным холодом, а от Рене чистейшей усталостью. Он измотан, и это видно. Его выдаёт каждый из многочисленных личностных элементов, словно он это и не скрывает, но Жакоб точно знает, что он пытается: ему пытаются дружелюбно улыбнуться и потрепать ласково по плечу, а выходит все равно что-то невнятное.       — Я думал, я буду ждать тебя дольше. Пойдём.       Перед Ингольдом словно не Рене, с которым они близки с детства, а его худший доппельгангер. Он понимает, конечно, что это тот Рене, тот же самый, какой всегда был и какой есть сейчас, ведёт его куда-то, но все равно что-то не то, и дело даже вроде не в деталях, хотя они тоже очень и очень нетипичны. Когда-то ему, как светлому уму, Институт сделал подарок в виде подогнанного под его размеры халата, так нужного каждому исследователю. Он о нем заботился и не пачкал лишний раз — а сейчас все запятнано не пойми чем. Вечный желтый бантик, который перекочевал с воротника на хвостик волос, тоже покрылся слоем грязи и превратился в тряпочку. Голос его когда-то был звонче — и не потому что он попросту вырос и сломал его переходом из мальчика во взрослого, а потому что лишился внутреннего света. Глаза из горящих янтарным огоньком жажды исследования сделались пустыми. Он смотрел не на Жакоба, а куда-то ещё. Куда-то далеко вперед.       — Спасибо, что пришёл. Я знал, что могу на тебя положиться.       Это все тот же Рене, правда теперь приходится вслушиваться в хриплый погасший голос, а не с интересом слушать тихую, но поставленную резкую речь. Они теперь почти одного роста. Точнее, Жакоб стал даже слегка повыше, а де Петрикор, которому предрекал кто-то из приюта статную осанку и высокий рост, уступил в этой гонке и ему, и Алену. От маленького порыва воспоминаний хочется схватить его за руку или за рукав, как это было когда они были детьми — в первый такой раз Рене пожал плечами, но ничего не сказал, а дальше и сам протягивал руку, чтобы друг мог взяться за край рубашки и почувствовать покой. Он читал ему вслух, пока Ингольд держался за него и мял рубашку пальчиками, а ещё рядом потом приваливались на плечо или на колени Мари-Анн с братом, и тоже слушали рассказ из старой книжки местной библиотеки. Было спокойно.       Раньше все было легче.       — Что там? — возвращается к реальности Жакоб, оглядывая часть лаборатории, куда они зашли. За той железной дверью оказалась ещё одна, а за ней пустое пространство и ширмы в конце. В отражении кафеля видно, как Рене открывает рот чтобы, быть может, объяснить, но теряется в словах и ничего не произносит. Когда из-за хилых перегородок доносится звук — стон, любая потребность в объяснении отпадает. Становится очень-очень холодно во всем теле, в животе что-то вертится панически и призывает сбежать. Де Петрикор, напоследок ещё раз потрепав Жакоба по плечу, идёт убрать одну из ширм.       Когда ты маленький ребёнок с исследовательской жилкой, все вокруг неумолимо превращается в объект изучения. Будь то старая домашняя кошка, часы с кукушкой, или садик на заднем дворе, полный всякой живности. Вот в нем-то и можно по-настоящему разгуляться и найти новых подопечных для безобидных детских опытов. Набить себе полные карманы лягушек, разглядывать перепонки на их лапках, а потом выпустить коричнево-зеленую гурьбу обратно в прудик. Обойти крюком осиное гнездо на яблоне — прошлые исследования показали враждебность объекта. Найти новый муравейник, спрятавшийся среди гнилых листьев, отыскать подходящую палочку, но ничего не ворошить там, а так, просто подцепить одного из солдатиков на край и смотреть как он растерянно ползает, потеряв свою родную толпу, и забавно шевелит усиками. Краем глаза углядеть в траве слизня — и, тут же, позабыв про муравья на палке, схватить нового гостя. Он большой, но одинокий. Попытаться познакомить его с колонией солдатика, посадить на сырую землю, подтолкнуть краем ботинка. Беднягу сразу облепят маленькие чёрные воины. Понять, что страдальцу вот-вот придет конец, быстро, прямо пальцами вытащить его из смертоносной воронки и спасти от бравых солдатиков. А потом, довольному продуктивным днем, отправиться домой. Но внимание будет привлечено чем-то новым, что раньше на глаза не попадалось. На кусте, скучном и незаметном, появилось что-то необычное. Нечасто можно встретить бабочек, а их куколки попадаются ещё реже. Сокровище. Присесть на корточки. Да, это, кажется, оно — кокон прямо как в энциклопедиях. Сердце внутри радостно екнет от маленькой находки, а ручки потянутся и аккуратно сорвут куколку с веточки. Она больше, чем представлялось, почти что с ладонь, и уже даже шевелится. Подождать с полминуты, пристально смотря на неторопливые шевеления. Потерять терпение, вытащить из кармана шортов лезвие точилки — маленький исследователь ещё не дорос до скальпеля. Задержать дыхание и аккуратно резануть по корпусу, чтобы помочь. Остановить метаморфозу.       Ужаснуться.       Кажется, ничего страшного, но расковырянный кокон несформировавшегося насекомого тела навсегда отложится в памяти. Выбросить его как можно дальше, в панике бежать бежать бежать бежать бежать бежать домой. Много раз мыть руки от склизкой гемолимфы. Не плакать, но дрожать и хотеть спрятаться. Никогда больше не выходить в сад.       Картер это самый настоящий расковырянный глупым ребёнком кокон. Только от Картера избавиться нельзя.       Жакоба как будто начинает душить невидимая рука, когда он полноценно видит, что стало с Шербиусом. Слабо верится, что стонущее нечто было человеком. Теперь это настоящая человеческая личинка, очень большая, взбухшая и наверняка липкая — проверять не хочется. Его тело передвигается, но никуда не движется, руки становятся ногами, тонут в складках, рождаются снова, и на деле больше похожи на ложноножки. Что-то изнутри мычит. Что-то там перемалывается. У каждого человека есть своя из трех реакций на страшное: кто-то начинает драться, кто-то бежит сломя голову прочь, а кто-то замирает и смотрит. Жакобу очень хочется пятиться назад, но ноги его не слушаются. Он покорно стоит, потому что другого сделать не может. Слышится треск резины — краем глаза он видит, как Рене натягивает на руки перчатки. Кажется, он все это время что-то рассказывал, может даже что-то важное...       — ...Всё, что могло тебе навредить, извлечено...       Почему-то показывает на стол неподалеку. Ингольду кое-как удаётся перевести туда взгляд, а там ножницы, резаки, скальпели, щипцы, в фарфоровом лотке неподалеку зубы, когти, волосы, ещё что-то неестественное. Картер хуже, чем человеческая личинка. Оно огромная растущая амеба из больной страдающей плоти. Картер теперь паразит в организме Института Натурфилософии, почти что паразитический близнец, многочисленными челюстями пожирающий его жизненные ресурсы. Оно начинает страдать больше, когда замечает перед собой Жакоба — тело дергается хаотично и начинает шевелиться живее. Оно стонет, а в стонах разбираются слова, которых на самом деле нет, но чем дольше Ингольд их слушает, тем хуже. Даже зажмуриться и заткнуть уши не выходит, только смотреть, слушать и трястись, истекая холодным потом.       Ему снова что-то говорят.       — Не бойся его, он абсолютно безвреден тебе. Вы с ним фактически одного вида.       Одного вида — это правда, Бездна содержит в себе только один вид живого. Живое может отличаться внешне, но внутри будет все то же уродство. Картер это вывернутый наизнанку Жакоб. В Жакобе все то же уродство. Он чувствует ладонь на спине.       — Вы будете тянуться друг к другу из-за этого. Ты, наверное, единственный сможешь сейчас к нему приблизиться без необратимых последствий.       Почему все это происходит?       — Попробуй.       Сопротивляться не получается, когда его подталкивают в спину вперёд, к Картеру. Носками ботинок упереться в пол не выходит, и они вдвоём, шаг за шагом приближаются к горе плоти. Спешить им некуда. Жакоб спиной вжимается Рене в грудь, но нет, он ведет его вперёд, что-то шепчет о том, что бояться не нужно. Он верит ему во всем, и не боялся бы, если бы в существе хотя бы чуть-чуть угадывались черты Картера, однако даже о чёткой структуре речи быть не может. Плоть сжимается, складки сходятся и расходятся, хлюпают и шумят. Жакоб чувствует резиновую текстуру перчатки на запястье. Рене взял его за руку, но спокойнее от этого не стало совсем. Он поднимает его запястье, держит его руку параллельно полу и тянет вперёд. Жакоб жмурится от ужаса, стоит подушечкам пальцев прикоснуться к чужеродной коже.       На самом деле не так уж и противно. Оно не липкое и не пытается ему ничего делать. От того, что было Картером, исходит тепло, отчасти приятное в холодной лаборатории. У Жакоба получается полностью положить на его тело ладонь и убедиться, что враждебности точно нет. Хочется верить в сохранившиеся остатки человечности.       — Оно... Картер достаточно тёплый.       Жакоба треплют по голове. Видимо, предчувствие было ложным.       — Я рад, что ты поборол свой страх.       Он гладит его поверхность непродолжительное время. Прежде чем расслабиться совсем, Ингольд вдруг чувствует то же тепло на ногах. Конечности Картера сцепились на нём в мёртвой хватке. Он в пояснице поворачивается и смотрит на Рене в немой, но очень явной панике. Плоть схватила его лодыжки, и, кажется, не собирается останавливаться. Де Петрикор крепко держит его за руки, гладит большими пальцами тыльные поверхности рук. Жакоб открывает рот, но не может совсем ничего выкрикнуть — очень страшно.       — Как я и сказал, вы будете друг к другу тянуться. Картер Шербиус в его новой форме плохо изучен, так что спасибо, что позволяешь мне лучше понять его биологические механизмы.       Резина перчаток нежно гладит его по щеке.       Нет, нет, все не должно быть так, как есть сейчас — хочется выкрикнуть Жакобу, оттолкнуть все, что его трогает, и сбежать, но пока его ноги ещё сильнее затягивает внутрь плоти. Это не больно, но очень очень отвратительно по ощущениям к своему же лихорадочно горящему телу. Он ощущает, как брюки, должно быть, рвутся где-то там, от нажима складок. Ноги саднит. Ничего не получается сделать, абсолютно ничего. Не выходит и пнуть изнутри Картера, когда одна из ложноножек чувствуется ближе к бёдрам. Никак не выходит заорать, не выходит дать по носу Рене кулаком и валить отсюда прочь на подкошенных ногах. Не выходит навредить Рене из-за того, что это невозможно. Это же единственный, кому он способен доверять, и тот, кто всегда был с ним рядом. Протягивал ему руку, рукав — да что угодно, но он же был с ним, и несмотря на свое хрупкое детское телосложение закрывал его спиной. И сейчас это тот же Рене, гладит его и успокаивает, но смотрит слишком пристально. Почему он не хочет его спасти? Жакоб ничего не может сказать, когда ложноножки толкаются внутрь него. Плакать тоже не выходит. От страха все эмоции куда-то потерялись. Ему ещё говорят что-то... ничего не слышно.       — ...Слизистую проще растворить, должно быть из-за этого Картер так на ней концентрируется. Не бойся, пожалуйста, и не плачь, он не способен тебе навредить. Все будет хорошо.       Судя по словам, Жакоб все-таки захныкал. Все ощущение очень путаются, к горлу опасно подходит недавно съеденное, и даже непонятно от чего хуже — от того что Рене чрезмерно нежно держит в руках его красное лицо и много целует мокрые от пота и слез щеки, или от того, что чувствует в себе отвратительное тело. Чёлка липнет ко лбу, и де Петрикор осторожно собирает и зачесывает назад его мокрые волосы. И зря — Жакобу становится ещё хуже, когда он может чётко видеть его перед собой. Лучше бы это был ненастоящий Рене. Кто угодно, но только не он.       Жакоб не знает, сколько это продлилось, перед тем как его взяли под мышки и потянули прочь из плоти. Вслушиваться в телоощущения еще страшнее. Картер заныл и зашевелился, в ушах Ингольда что-то сильно и крепко зашумело, и мокрая кожа на нижней части тела восприняла холод обжигающим. Он больше не касался существа, но мерзкие слякотные ощущения с ним теперь навсегда. Не стало легче, даже когда Картер снова был скрыт из поля зрения ширмами.       Ноги перестали его держать. Пришлось лечь головой на колени Рене, на что он, похоже, и рассчитывал.       — Ты молодец, Жакоб. Спасибо.       Нет. Ничего больше не слышать. Быстрее вырубиться и ничего больше никогда не слышать.