Те, кто мы есть

      Джаз в «Zur Letzten Instanz» впервые за долгое время заиграл всего пару лет назад. Германия еще не успела оправиться от потрясения, немцы ходили пристыженные, попавшие в рабство полнейшей ангедонии, трясущиеся от малейшей мысли, что кто-то спросит с них ответы на все еще животрепещущие вопросы.       Тем не менее столица постепенно оживала и приходила в себя. По некогда разрушенным в пыль улочкам стали осторожно сновать крючковатые от чувства вины тени, изредка пробегал кто-то напыщенный и ворчливый, явно без капли сожаления о содеянном, но в целом жизнь действительно просыпалась.       Сначала заново отстроили дороги, привели в чувство трамваи, вспомнили о существовании магазинов с вещами не первой важности. По вечерам на дорогу ложились оранжевые блики от освещений ресторанов и кафе, засияли вывески и вот - музыка!       Город вспомнил о любви, начал танцевать и петь, устраивать концерты, пускай не такие громкие, пускай в каких-то подвальчиках и небольших верандах, но они это делали. Большие вопросы решались «там», а «тут» остались обычные люди, рано поседевшие от бесконечных волнений матери с детьми, не готовые просто так проститься с будничными радостями.       И вот сейчас, когда теплое солнце скрывалось за крышами заново отстроенных домов, пестрые подолы взлетали вверх под непривычный для Берлина саксофон.       Ханс сидел в углу за небольшим круглым столиком и ел вилкой кофейное пирожное. После войны подобные новинки появлялись только в особых заведениях, и люди, разносив сарафанным радио слухи об этом, нехотя сами создавали длинные очереди.       Сегодня вечером ничего такого не было: когда Ханс пришел, народу было так мало, что, казалось, в ресторане никто не разговаривает, а воздух был переполнен звучанием «меди».       Марсель радовался такому спокойствию, хотя в юности его натуре подобная тишь была не по нраву. Сейчас он, будущий отец двоих детей, с удивлением вспоминал свои бессонные ночи, целую череду таких выматывающих мероприятий и улыбался сам себе, подцепляя вилкой очередной кусочек.       Миловидная официантка все пялилась на него с барной стойки, то и дело доставала из нагрудного кармана круглое зеркальце, чтобы стереть излишки помады. Она подошла к нему за вечер два раза, хотя ничего, кроме одного пирожного и чашки чая Марсель не заказывал. Девушка то приносила кувшин воды, то меняла чистые столовые приборы. Лет десять назад Ханса бы искали по всем подсобкам с этой красавицей…       Тихо прозвенел колокольчик входной двери, растворяясь своим перезвоном в очередном затяжном соло. Марсель даже не обратил на это внимания, растирая между пальцев излишки кофейной посыпки, упавшей на скатерть мелкими звездочками.       От уютного вечера и теплого имбирного чая Марселя слегка разморило. Он даже поймал себя на мысли, что если бы пианино отсюда не убрали на ремонт, он мог бы даже что-то сыграть, за что ему не раз прилетало на вечеринках партийных бонз.       Краем глаза он видел, как крупная фигура проплыла к барной стойке.       — Мне только кофе. Да, будьте добры!       Ханс мгновенно ощутил приступ тошноты. Он даже не успел понять причину, но его тело моментально отреагировало на опасность, бросив своего хозяина в ледяной пот. Отчего-то Марсель боялся поднять глаза, его сердце бешено колотилось, пульсация ощущалась даже в горле, он выпустил вилку из дрожащих пальцев.       Медленно дыша, Ханс смотрел на коричневые пятна от посыпки на скатерти, смотрел, чувствуя, как от страха потемнело в глазах. Кажется, эта громадная фигура, дождавшись своей чашечки кофе, приближалась к его столику.       Марсель не поднял голову даже тогда, когда мужчина с лязгом отодвинул стул напротив, чтобы с довольным оханьем устроить на нем свое грузное тело. От такой тряски чашечки на столе с ужасом задрожали.       — Надо же, — с очевидным издевательским смешком произнес непрошеный собеседник, — вот уж не думал, что мы снова встретимся, Ханс.       Сглотнув ком в горле, Марсель все же поднял голову, вцепившись при этом пальцами в свое колено, гася желание вскочить с места и выбежать на улицу.       — И я не думал, герр…       Тут он запнулся и неловко отвел взгляд.       — Рейнхард.       Гейдрих широко улыбался. Очевидно, вся эта ситуация его донельзя веселила.       Сентябрь. 1941 год.       Я еле дышал от боли и желания выблевать все накопившееся за вечер на ковер. В груди дико сдавливало, я задыхался, но он не видел этого, яростно таща меня в сторону лестницы. Если честно, мне кажется, он даже не понял, что на самом деле прострелил мне колено. В глазах темнело, но я видел эти багровые пятна на полу около дивана в прихожей.       Я клянусь, он лизал эту дырку, больное, блять, чудовище! Пуля задела кость, но каким-то образом вышла из мяса, крови было достаточно, но я был настолько обдолбан, что почти не чувствовал этого.       Не знаю, что творилось в его голове, но когда мы катались по полу, он пихал свой язык мне в рану, высасывая кровь. Он оттягивал края пальцами, погружая свой хер мне глубже в глотку, чтобы я не мог орать. Какая разница? Все равно в эту пыльную глушь никто бы не зашел.       У него огромные, пушистые яйца. Тогда мне было очень смешно, может это было в том числе и от шока, все же колено и живот - самые больные места, если в них выстрелить. Этот ублюдок еще и облапал меня, вытащил сигареты, потом пихал пистолет мне промеж лопаток, пока я ерзал на коленях.       Я не буду говорить, что еще он сделал, когда мы были внизу, потому что детали омерзительны. Наверх он донес меня, держа на руках, как ребенка, и я ума не приложу, почему он не мог сделать все это в прихожей, ведь я загадил кровью, потом и мочой всю его кровать.       Сам по себе он очень крупный и сильный, я не мог, да и, если честно, не хотел тогда сопротивляться. Я нарвался и получил по заслугам, сейчас я могу это понять. Меня разрывало от его обращения, ему, кажется, нравилось все, что он делал. Потом он схватился за мое горло. Обычная физическая реакция: я кончил, а затем потерял сознание.       Зачем он меня вернул с того света, я сказать не могу, но очнулся я уже накачанный каким-то дерьмом. Меня бил озноб, словно я стоял голый на морозе, все конечности тряслись, я плохо соображал. Он натянул на меня мои же штаны, поправил одежду и просто выпроводил на улицу. Все, что было дальше, я уже не могу вспомнить. Но каким-то образом я ту ночь все же пережил.       — Я смотрю, Вы не очень-то рады меня видеть, Марсель.       Гейдрих отпил свой кофе, смотря на Ханса в упор, так же, как и в военное время, выискивая в его поведении слабость. Затем бывший эсэсовец обратил внимание на кольцо на чужом безымянном пальце.       — Женился?       Ханс безэмоционально посмотрел на Рейнхарда, не понимая цели всего этого разговора, но просто встать и уйти ему мешало какое-то тянущее чувство.       — Да, два года назад, — а после добавил, хотя его не спрашивали, — мы с женой ждем второго.       — Похвально, — Гейдрих выпрямился, ставя локти на стол, — у меня все не так просто. Мы с Линой развелись после войны, но сейчас у меня уже другая женщина. Тоже родила двоих, как и у тебя.       Марсель поморщился. Ему не нравилось, что Гейдрих говорит с ним так, будто Хансу были интересны подробности его жизни, тем более личной. И ничего общего и схожего между ними быть не могло! Какая-то давнишняя, подавленная злость кипела внутри, что-то такое, о чем, как он думал, он давно позабыл.       — Здорово, — сухо бросил Ханс, отодвигая тарелку. Аппетит у него пропал.       Гейдрих какое-то время молча его разглядывал. У Ханса отросли волосы, совсем немного, чуть округлились щечки, давно сошел африканский загар и потяжелел взгляд. Ему всего двадцать девять, если Рейнхард не ошибся, но вот эта тяжесть семейной жизни уже виднелась в напряженных плечах.       — Поехали ко мне? От неожиданного предложения Ханс подавился воздухом и кашлянул. Он распахнул глаза и удивленно смотрел на Гейдриха, не веря тому, что он только что услышал.       — Не понял.       — Все ты понял. У меня новый дом, здесь, в центре. Пришлось, конечно, сделать много маневров с документами, но по итогу все обошлось. Могу показать. Правда, дети дома, но с домработницей.       Ханс хмыкнул и задумался. Ему было очевидно, зачем Гейдрих его зовет, но странно: неужели тот не видел, как эмоционально отдален от него юноша? Искренне думал, что Ханс все такой же наивный, или что?       Однако Марсель не спешил отказываться. Странно, но в голову ему закралась мысль: «А почему бы и нет?» Что он потеряет, в конце концов? Тем более, если дома остались его отпрыски, вряд ли бывший палач станет бездумно стрелять в него.       — Раз есть, что показать, могу и посмотреть.       Июнь. 1942 год.       Меня схватили прямо на улице и запихнули в машину. Эти бугаи прижали меня с двух сторон, ни разу не посмотрев, такие высокие каланчи с напряженными каменными лицами и рыбьими глазами. В салоне пахло кожей.       Как они меня узнали? Я весь оброс, ощетинился и мало был похож на того любимца женщин, каким был когда-то, хоть не так мало и прошло. Я уже давно не летал, жил на остатки от былой славы. Господи, и зачем я им тогда понадобился? Но не суть.       Никакого особого напряжения в гестаповской конторе я не ощутил. Возможно, после всего я забыл, что такое страх, но, клянусь, день был таким жарким и солнечным, что бояться потных лиц в светлых кабинетах не представлялось возможным.       И снова он! Я не помню, что за мужчина меня отчитывал в самом начале и за что именно, я дико хотел спать и снова пить, но когда прозвучал этот самый козий посвитс, мое похмелье как рукой сняло. Все это было похоже на дурацкую шутку.       Естественно же он всех вывел, мы остались одни. Какая-то постная рожа стояла и сторожила снаружи, перед этим ощупав мои карманы на предмет чего ненадлежащего, хотя, я уверен, это был очередной акт демонстрации власти. Ну потрогали мой хер, забрали зажигалку. Не сильно-то я и огорчился.       Мне кажется или у него нос стал больше? Этот ублюдок сидел на краю стола, раздвинув свои женские бедра, и пялился на меня с очевидным бугром в районе ширинки. Приглашал, что ли?       Мне терять было нечего, я подошел и начал его гладить. Он-то может и не ожидал, но явно оживился, попросил меня ударить его по щеке и не бояться, что я, в общем-то, и сделал, не мучаясь совестью. Я так до сих пор и не понял, что ему нравится больше: издеваться или подвергаться издевательствам. Следы моих пальцев алели у него под скулой, глаза лихорадочно блестели, он попросил меня раздеться.       Смотрел на меня, как собака, но ролями мы поменялись. Я снял свои штаны, они упали в щиколотки, туда же съехали и трусы. Мой боевой товарищ не проявлял никакого интереса, но рейхспротектора это не смутило, либо же он был уверен, что поднимет любой член, я не знаю, но тем не менее он сполз вниз.       И вот передо мной стоит на коленях, мать его, Гейдрих. Паршивая вошь, которая оставила мне шрам на колене и ворох неприятных воспоминаний. Я, признаться, не вспомню, что там произошло, но штаны мне пришлось оперативно натянуть обратно. Гейдрих похлопал себя по ногам, отряхнувшись, выпрямился и выпроводил меня из кабинета. Больше меня не беспокоили.       Рейнхард непривычно широко улыбнулся, доставая из внутреннего кармана пиджака кошелек и кладя под солонку банкноту. Он кивнул в сторону выхода и встал:       — Тогда не вижу смысла задерживаться.       И снова в салоне пахло кожей. Марсель сидел впереди, жадно разглядывая залитую заходящим солнцем столицу, вполуха слушая шипящее радио, но не разбирая слов. Какая-то тоска щемила его сердце, словно он прощался с этими местами, видел их в последний раз или словно оставлял здесь что-то болезненно родное и привычное. А это был обыкновенный вечер.       Он отвлекся от своих мечтаний на мягкое поглаживание. Ханс опустил голову вниз: широкая ладонь Гейдриха сжимала его колено и ласкала большим пальцем, как бы успокаивая. Марсель тут же поднял взгляд на невозмутимое лицо бывшего эсэсовца. В его груди лопнуло закатное солнце, кровь прилила к щекам, но не из-за смущения.       — Остановите машину.       Впереди у перехода резвились дети, весело распевая школьную песенку.       — Остановите. Я хочу выйти.       Гейдрих снисходительно улыбнулся, похлопал Ханса по бедру и вернул руку на руль, но скорости даже не сбавил.       — Ты согласился со мной поехать, Ханс. Ты уже не тот наивный юноша, которого я встретил в том баре, и знал, что тебя ждет. Или скажешь, что это не так?       Марсель продолжал раздраженно буравить взглядом висок Рейнхарда, но, поджав губы, смиренно молчал. На месте касаний горела кожа.       Гейдрих убавил звук и без того бесполезного радио.       — Мы - те, кто мы есть, Ханс, и тут уж ничего не поделаешь.       — Предлагаете предаться нигилизму, герр обергруппенфюрер?       Последняя фраза заставила Гейдриха улыбнуться, и ток мелкими уколами прошелся по спине Марселя.       — Предлагаю не думать слишком много, капитан.

***

      — Не знал, что после трибунала военным преступникам выдают такие дома.       Ханс не льстил. У него кружилась голова от слишком частых поворотов в стороны, он не мог понять, за что зацепиться взглядом - за очередную картину или старинную вазу. В целом все убранство дома Гейдриха выглядело впечатляюще, новая супруга привнесла уют и тепло, чего, должно быть, как раз не хватало в предыдущем браке.       Сам Ханс с семьей жил в средней квартире, они не стесняли себя ни в чем, но о таких масштабах никогда не было и разговору.       — Я избежал трибунала. Связи и вовремя полетевшие в огонь бумажки.       Марсель цокнул.       — Да, виселица - явно не про вас. Вам бы что-то другое, не знаю даже… Что насчет ДТП?       — Фантазируешь, как бы меня переехал грузовик?       — Фантазирую, как бы он отдавил вам ноги, а после вы бы сдохли в больнице.       Рейнхард приложил пальцы к губам и засмеялся. Он заметил про себя, что каждую их встречу Марсель был совершенно другим, перевоплощался, меняя маски. Он прошел много ступеней от глупого самонадеянного юнца до язвительного семьянина, но какое-то безрассудное ядро в нем все же теплилось.       — Скажи ты эти слова годы ранее, вышел бы через трубу.       — Я бы и так вышел, — Ханс отвернулся от портрета какой-то суровой женщины и подошел к Гейдриху ближе, смягчая тон, — но вам этого не хотелось.       — Конечно, — Гейдрих оскалился, оглядывая Ханса с головы до ног, словно оценивая степень потрепанности, — я не наигрался.       Они напряженно помолчали с минуту, играя в гляделки, прежде чем Рейнхард продолжил:       — Ванная на втором этаже, в конце коридора.       «Чувствуй себя, как дома», — мысленно продолжил за него Ханс и молча, не задумываясь, направился наверх. Но остановился. Пальцы вцепились в лаковое покрытие перил:       — Зачем это мне ванная?       Марсель обернулся, вновь легкой поступью спускаясь вниз. Его глаза блестели ледяными осколками.       — Нет, обергруппенфюрер. Мы будем играть не по вашим правилам.       Вопреки всем ожиданиям, Гейдрих даже не напрягся. Напротив, он одобрительно смотрел на своего гостя, улыбаясь уголком губ, словно показывая: «Да, я именно этого и ждал от тебя».       Умница.       Пододя ближе, Гейдрих неотрывно смотрел Марселю в глаза, поглаживая его по смугловатой щеке. Переведя взгляд на тонкие губы, Рейнахрд мягко надавил на них пальцами, но Марсель не пустил внутрь, слегка вздернув подбородок наверх.       — Так не хочешь? Что ж.       Сегодня Рейнхард не настаивал. Быть может, это была усталость бешеных лет в вечном стрессе, а может он смиловался над воздушным асом, однако, что бы это ни было, бывший эсэсовец плавно опустился на колени, подцепляя пальцами чужой ремень и в пару ловких движений спуская штаны до щиколоток.       — Помнится мне, на этом мы и остановились в тот раз, — томно выдохнул Гейдрих, прикладываясь губами к члену летчика через ткань трусов. Сверху послышался резкий выдох, пальцы потянули за волосы голову Рейнхарда сначала назад, чтобы неверяще заглянуть в глаза, а потом надавили, заставляя вдыхать мускусный запах.       Все это было похоже на лихорадочный сон. Ханс стоял, широко расставив ноги, пока Гейдрих с жадностью стягивал с него исподнее, после обхватывая мясистыми губами выглянувшую головку. Марсель зажмурился и сглотнул. Он боялся Гейдриха раньше, после - ненавидел его, презирал и даже не мог предположить, что этот садист может уступить, встать на колени, захотеть подчиниться…       Член ловко проник глубже в горло, вызывая навязчивые мысли о том, что же этот рот делал раньше. Ханс двинул бедрами вперед, дальше во влажную негу, даже не заходящуюся в спазме. Жидовский нос уткнулся в поросль светлых кудрей, а пальцы, усыпанные на манер мертвого маршала перстнями, ласкали нежное место за яичками. Ханс не сдержал чувственного выдоха.       Ему нужно было совсем немного. В последнее время беременная супруга со скачущими гормонами наотрез отказывалась от какой-либо близости, напряжение скапливалось в теле и яйцах Ханса, и вот сейчас он, еле держась на подкашивающихся коленках, спустил в глотку самому ненавистному человеку на земле.       Рейнхард отстранился не сразу. Проглотив все до малейшей капли, он ласково облизал скукоживающийся орган по всей длине, очищая от остатков семени и излишков своей слюны. Затем наклонился, заботливо поцеловал шрам на коленке и помог капитану натянуть штаны обратно.       — Что думаешь? — спросил Гейдрих, даже не вытирая мокрые губы.       Ханс тяжело дышал, застегивая ремень и поправляя помятую рубашку. Подняв голову, он уверенно ответил:       — Думаю, что можно и на чай остаться.