* * *
Азирафель думал, что с новой должностью список его полномочий расширится. Верховенство над другими ангелами? Право решающего голоса? Возможно. Однако в глубине души он понимал, что полной свободы ему не получить. Он действительно занял место Гавриила, но, видимо, того, который был в одном шаге от стирания памяти. Небеса менялись — просто не так, как того хотел Азирафель. Было бы странно считать, что появившийся из ниоткуда ангел сможет перекроить то, что слаженно работало тысячелетиями. Бюрократическая машина перемалывала каждого неугодного, а затем либо собирала заново, либо сбрасывала вниз — рваных и кровоточащих. И за главным рычагом стоял Метатрон, решавший кого оставить, а кого — лишить самого ценного. Причина, по которой Азирафель вернулся на Небеса, была не в должности и даже не в честолюбии, свойственном Гавриилу. Она была гораздо глубже, зарытая на периферии сознания. Подавленный страх, бьющийся в агонии, стереотип в ежедневных таблетках, кошмарный сон, стоящий перед глазами даже днём. (Он был не готов). Его дом — здесь, на Небесах, в слепящем белом свете, отражённом от сверкающих стен, пустых безжизненных помещениях, похожих одно на другое, строгой рутине и формальной вежливости, за которой скрывались гнилые улыбки. Удушающее отравление (не)правильностью. Однако даже если отрезать этот обуглившийся кусок плоти от себя и уйти, боль будет напоминать о себе всю оставшуюся жизнь, рана будет гноиться, иногда всё же успокаиваясь и заживая, но никогда не затягиваясь полностью. Ситуация казалась безвыходной. До момента, пока не пошли разговоры о Втором Пришествии — тогда-то Азирафель и испытал всю гамму отчаяния. Всеобщее ликование ощущалось занозой, застрявшей под кожей много лет назад, зудящей и не дающей спать по ночам. Сам Азирафель чувствовал себя чем-то инородным, чужим — случайным прохожим на Великом Празднике Жизни (или всё-таки смерти?). Его выбор был продиктован не тщеславием и даже не желанием изменить Небеса к лучшему. Этот выбор сделали за него много тысяч лет назад. Этот выбор сделал за него Метатрон, предложив «кофе или смерть». А теперь же широко улыбался, стоя рядом с хрустальным гробом. Азирафель наткнулся на него случайно, блуждая по безликим коридорам. За стеклом лежал человек: в белом одеянии, бледный, с заострёнными чертами лица, бездыханный и такой знакомый... Голос Метатрона полоснул хрупкую материю, брызгами оставаясь на стенах: — Душа человека... Только ей отведена вечная жизнь. Умиротворение в Раю или вечные муки в Аду — не важно. О физической оболочке пекутся только люди, для нас же... ты знаешь. Но в виде исключения мы сохранили его тело. Всё-таки это Сын Божий. Осознание. Вот почему Азирафель узнал его. Это был Он. — Но он... не дышит, — язык не повернулся сказать мёртв. — Как же его душа? Сияющий сгусток света, заключённый в стеклянный куб, парил в руках Метатрона. — Столько лет... мы держали её отдельно, чтобы в один день, один Великий День... Поставить точку в истории. По щелчку пальцев — почти небрежно — клетка с душой испарилась. — Завтра всё свершится. Недолго осталось человечеству страдать. Но вечно — Азирафелю.* * *
В последнюю ночь на Земле улицы Сохо как никогда гудели и сияли. Люди продолжали напиваться, смеяться, влюбляться, петь, танцевать, забывать — просто жить, не зная, что завтра для них больше не наступит. Спуститься сюда не было осознанным решением, скорее, велением сердца. Желанием попрощаться (или всё исправить?). Стоя в эпицентре жизни, Азирафель впервые чувствовал течение времени: секунды росой ложились на кончики пальцев — едва ощутимые — и, не успев собраться в капли покрупнее, стекали на асфальт, тут же испаряясь. Для того, кто прожил тысячи лет, одна ночь казалась даже не каплей в море — атомом, расщеплённым до пустоты, которую ничем не заполнить, однако Азирафель всё же решил попытаться. Поэтому он уже несколько минут не отводил взгляда от своего книжного магазина. Поэтому его руки подрагивали, а мысли застыли — никаких воспоминаний, никакой ностальгии — только умирающее принятие неизбежного. Из-за онемения он не обратил внимания на мелькнувшую за окном тень. Знакомая фигура больше была похожа на навязчивую галлюцинацию, вспышку в уголке глаза, которая убегает, стоит на неё посмотреть. Эта же стояла на месте и в упор смотрела на Азирафеля — но так и не успела стать реальностью: двери лифта её опередили. Реальностью Азирафеля стал белый-белый пустой зал, сверкающий так, что боль отдавалась глубоко в голове. Несколько ангелов стояли в отдалении, что-то тщательно записывая. В руках Метатрона сиял чистый сгусток энергии, заключённый в клетку и рвущийся наружу. Азирафель думал, что готов, что свыкся с мыслью о неизбежном конце, однако всё ещё слышал, как внутренний голос кричал в агонии. Что-то умирало внутри него — мучительно сгорало. Его жизнь — всего лишь набор привычек. Нерушимых, возведённых в абсолют и оберегаемых с такой жестокостью, что Эдемский сад позавидовал бы. Именно поэтому Азирафель не находил себе места, метался меж двух огней: ангельской сущностью и жизнью на Земле. Лишиться первого — всё равно что вырезать собственное сердце, без анестезии, ржавым ножом. (Но и всё, что связано с крохотной планетой, невозможно от себя оторвать без боли). Кофе или смерть. Дилемма без выбора — вариант всегда был только один. Секундная стрелка на Часах Судного дня мерно отщёлкивала последние мгновения, приближаясь к вершине. Но за две минуты до полуночи с жалобным треском дёрнулась на месте и замерла. Время обернуло свой ход, когда в зал ворвался запыхавшийся сгусток чёрной материи, в котором можно было узнать Кроули. Очки съехали на нос, волосы растрепались. Механизм сломался – теперь и внутри Азирафеля. — Ангел! Если и выбирать смерть, то на руках единственного друга. Сирена молчала только потому, что все в зале были слишком ошарашены развернувшейся картиной. В глазах Метатрона искрилось адское пламя, его «Не смей», адресованное не то Кроули, не то Азирафелю, эхом раздавалось в полупустом помещении. Одно движение руки, одно маленькое чудо — хруст. Клетка с душой разбилась о стеклянный пол. Взвившееся облако энергии тут же устремилось прочь отсюда, оставив Азирафеля осознавать то, что он только что сделал. — Ангел! Азирафеля дёрнули назад: Кроули схватил его за плечо, потянув прямиком к лифту. — Нет времени на саморефлексию. Бежим! Не было ни криков, ни визга сирены — только немой укор вперемешку со злостью во взгляде Метатрона. Две фразы, звучавшие будто помехи на радио, были последними, что отпечаталось в сознании Азирафеля, прежде чем его скрутило от пронзившей боли. «Ты сделал свой выбор. Так помни о нём вечно». Больше Азирафель ничего не слышал: любые звуки заглушал его крик и пульсирующая боль — в висках, глазах, груди, спине, — особенно спине. Он чувствовал, как его затащили в лифт, как тёплые руки удерживали его голову, как солнцезащитные очки упали на пол, обнажая ужас, застывший в жёлтых глазах. В нос ударил запах жжёных перьев. Когда лифт остановился на оживлённой улице, от крыльев Азирафеля остался только обуглившийся костный остов. Кабина покачнулась, и Кроули под скрежет металла и треск оборвавшегося троса, не церемонясь, вышвырнул ангела наружу. В последний момент он выпрыгнул сам и, уже лёжа на асфальте, наблюдал, как столб чёрного дыма поднимался из шахты лифта. Несколько прохожих в замешательстве таращились на двух развалившихся возле бара мужчин, но, судя по отсутствию ужаса на их лицах, крылья были видны только Кроули (вернее, то, что от них осталось). Светлые радужки Азирафеля будто выцвели, похожие на отполированные стеклянные камни — пустые и безразличные, рот был открыт в немом крике, застрявшем комом в горле, осевшем на краях сорванных связок. Мир то взмывал к свету, то падал во тьму, но в итоге сузился до пропахшего стариной дивана и мягкого пледа. Боль сменилась онемением и пульсирующим отрицанием на кончиках пальцев. Слабое покалывание чувствовалось как что-то ненастоящее, рука, будто бы оторванная и пришитая заново, сама потянулась к тому, что раньше было крыльями, — коснуться, вцепиться и расшатать как больной зуб. Но её вовремя перехватили. — Не надо. Кроули без очков был похож на наваждение. Будто разговора с Метатроном никогда и не было, будто Азирафель плюнул ему в лицо и выбрал смерть — Падение — ещё тогда, в кофейне. «Ангел должен оставаться ангелом». Брошенная Метатроном фраза не должна была ранить, но всё же оцарапала сердце. — Технически... ты не совсем Пал, — Кроули словно читал его мысли. — Если тебя это успокоит. До чана с серой мы немного не доехали. Теперь это было не важно. Его крылья, его сущность сгорели в тот момент, когда терпкий кофе обжёг кончик языка, а всё, что происходило потом — всего лишь долгий путь из отрицания к принятию. — Я так боялся Пасть, стать кем-то другим, потерять себя настоящего, что… Губы мелко подрагивали, кривились в подобии улыбки, глаза пощипывало от скопившихся слёз: Азирафель не пытался подавить рвущиеся наружу чувства, не теперь, когда его вывернули наизнанку и облили кипящим маслом. — Азирафель, — голос Кроули заземляющий, а тепло его рук похоже на ощущение дома. Настоящего дома. — Ты в большей степени ангел, чем всё Небесное воинство, вместе взятое. Даже сейчас. Соль и бархат — так ощущались губы Кроули. Словно забитый гвоздь в сердце наконец-то выдернули, раковую опухоль, отравляющую весь организм, с корнем вырезали, сняли затянувшуюся петлю и заполнили лёгкие воздухом — до отказа. Азирафель не мог перестать рыдать и отчаянно цепляться за шею Кроули, будто он падал, снова и снова. Впервые за долгое время он ни о чём не жалел. Ни боли, ни страха, ни отчаяния, ни сомнений. Чистота, больше похожая на пустоту. Впервые за долгое время он чувствовал себя по-настоящему свободным. (И любимым).