В никуда и до самого дна дальше

Ржавые стены сжимаются все сильней, и ловушка болтающихся шурупов рвет уши резким, но тихим скрипом. Стюарту хочется закрыть руками лицо и спрятаться в металлических пластинах под ногами. Желание не становится меньше с каждой проведенной здесь минутой, тем не менее, он упорно, назло кому-то, кажется, неподвижно стоит у иллюминатора уже битый час. Или два. Может, больше. Он теряет ощущение времени, мгновения грязным песком утекают сквозь пальцы, и Ту-Ди может чувствовать мелкие камешки в кедах. Они больно впиваются в пятки, режут кожу и оставляют красные следы, сходящие неделями. Он терпит. Все еще назло кому-то, все еще здесь. На самом деле, где конкретно «здесь» было не совсем понятно. «Здесь» отчего-то фонтанировало нерафинированным ужасом, неприкрытой улыбкой болью и пресными слезами. И все это, все это синее и отчаянно кричащее, хотелось назвать почему-то знакомым и близким. В плохом, в самом отвратном смысле этого слова, близким. Как близок тебе твой обидчик, как близки тебе личные, сокровенные страхи, как близка к срыву психика похороненного заживо. Стюарту думается, что его не раз закапывали в сырую землю живьем. Думается, что он и сейчас под толщей почвы, с застрявшими в зубах корешками, деревянный и почти не дышащий, с полными водой легкими и камешками в кедах. В груди больно давит и грызет большая, всепожирающая тьма и мрак. Ту-Ди, наверное, теперь действительно насквозь дырявый и пропащий. Чересчур полый, до безумия черствый и беспокойный ровно настолько, чтобы казаться едва живым. Он симулирует человека, пока в закрытую снаружи на замок дверь кто-то стучится и кричит. Может, «кто-то», кому назло, может – нет. Стю не желает далее об этом думать. Его зовут. Хриплый низкий голос из-за стен. Из всех щелей, из каждой трещины и каждого обрезанного провода под потолком. «Кто-то» обращается к нему по имени и просит песен. Просит настойчиво, без толики промедления осыпая Ту-Ди трехэтажными неприличными конструкциями запрещенных в общественных местах слов. – Дентс, черт бы тебя драл! – в резких выражениях одно внезапно цепляет слух и оказывается странно знакомым. – Мердок? – Нет, блять, мать Тереза собственной персоной. Отвечай, когда с тобой разговаривают, Пот! Отвечай. Стю срывается с места, ноги ломит, пальцы от холода приобрели сероватый оттенок, и он почти падает. Колени подгибаются, а Ту-Ди все же рушится на мелкие составляющие; еле различимую в тусклом-тусклом оранжевом свете мигающей лампы картинку трудно рассмотреть даже самому. Он прижимается щекой к почерневшей металлической двери, царапая в кровь кожу. Капля густой, темной слишком, смоляной жидкости стекает по подбородку. Но боли Стю не ощущает, ему сводит судорогой впившиеся в острые пластины грязные руки. Соленный привкус во рту, и крик, до одури сильный, но с тем же чересчур тихий, норовит бесконтрольно вырваться из грудины. Вместе со всей водой, немедленно поднявшейся до невообразимого уровня в трахеях, вместе с кислым привкусом желудочной кислоты и комьями затхлой тоски. Оно литрами гниет в нем секунды три, а после Ту-Ди осознает, что умрет через минуту ровно. Если бы он помнил порядок цифр, то неиронично начал бы отсчет от семидесяти. Или от сорока. Он не помнит, как правильно; он не знает. Стюарт разрывается в беззвучных рыданиях, тело сотрясает разразившаяся в са́мом сердце поглощающая изнутри чернь. Ту-Ди, возможно, вспоминает свой голос. Возможно, все еще ненаученный ничему помимо удушенной мольбы и тихого увядшего в самом его начале стона. Он больше не слышит. Не видит, не ощущает вкуса. Не чувствует. Ничего, кроме собственной растворенной в черном пространстве головы. Ему все еще не больно, и он все еще играет пародию на человека. Неуклюжего, долговязого и неестественно смотрящего остекленевшими глазами-отверстиями во мрак. В пустое, абсолютно невозможное на физическом смысле, но каждодневное для него ничто. Стюарт падает долго, так и не доходя до дна в итоге. Он не уверен, насколько интенсивно работают легкие, и, говоря откровенно, желание проверять отсутствовало. Ему, наконец, ужасно больно. До искр под веками и фейерверков на кончиках пальцев. Как пожар, как преследующее пламя, окружающий кольцом алый всполох. Как его тлеющие с комьями пыли вместе лазурные пряди волос. Синий огонь, голодный и совсем немного долгожданный, обволакивает и так горячие ступни, и Ту-Ди почти видит. Почти открывает веки и даже почти ликует. Но усилие за усилием доказывают ему первоначальную ошибку. Осознание ударяет его слишком быстро, бьет набатом в мозгах и шумом старой газеты скручивается над ухом. И вот, он вновь движется в никуда. До самого конца. Разбиться, разлететься кучкой перманентного страха, слепого доверия и жалких девчачьих всхлипов. Тело, больше и не принадлежащее ему словно, отказывает разом, не медля и не затягивая надоевшего процесса. Стю задыхается, не хватаясь за горло, перестает ощущать нервные окончания без ушибов и понимает, что попадает в самый настоящий, самый небезопасный и самый застоялый ад. Самый-самый, знакомый и близкий. Близкий, как намертво приклеенный пластырь к слишком большому порезу, как слипшиеся от непрерывного ора связки, как близко его сознание в данную секунду к смерти. К настоящей смерти, настоящей, словно ад, к самой-самой. Пусто. Темно. Ему отчего-то ощущается револьвер в руке и капли пота на обезвоженной коже. Он тухнет медленно, синим гигантом в маленького красного карлика. В далекий парад планет без направления и глубокого смысла. Безликая тоска сшивает губы леской. Он молчит, и внутренний возглас тонет в литрах тухлой воды.

***

Стюарт вскакивает с постели, сжимая трясущимися пальцами мятые после ночи простыни так сильно, что почти оставляет затяжки. Он скидывает мокрое от пота одеяло на пол и хватается руками вначале за голову, а после царапает нестриженными ногтями щеки. Одежда в беспорядке, волосы похожи на гнездо, но Ту-Ди совсем плевать. Он с тихим воем утыкается еще сильнее в ладони и рыдает. Плачет громко, не скрывая ни звука, с криком и болезными хрипами. Крупные слезинки мочат ночную белую футболку, оставляют пятна и как-то непривычно медленно текут. Приторный налет фантасмагории все еще крупными хлопьями оседает на плечах, и Стю лишь чаще потряхивает. Певец сильнее скручивается, так, что живот сводит не только от тошноты. Спазмы всего тела разом, отдышка в глотании плача, надломанное трижды самоощущение – он беспорядочный клубок сплетенной туго колючей боли. Ту-Ди не знает, сколько времени проходит, прежде чем он отрывает пальцы от покрасневшей кожи и даже встает с постели, направляясь к зашторенному черной тканью окну. Он раздвигает преграду для света, и утреннее тропическое солнце слепит своей яркостью. Стюарт не жмурится, позволяет непрятным ощущениям перекрыть пелену мутности зрения. Он достает сигарету (сигару, может) из ниоткуда. Музыкант не закуривает, ибо нечем, просто жует невкусный горький табак и не может заставить мысли вернуться под контроль. Он впервые просыпается спустя время. Вокалист, кажется, давно не чувствовал себя настолько плохо. Отвратное до стадии принятия, но все еще не прошедшее отрицания, в нем все скукоживается от этого странного чувства. Без толики эмоций, без тени сомнения, он выпускает из рук уже косяк и, застыв каменой статуей, падет на колени, мусоря еще сильнее, раздавливая самокрутку. Стюарт видит слишком четко, слишком по-настоящему, чересчур реально. Видит своими глазами, своими собственными впадинами чужого греха. Он глядит прямиком на проплывающего по улицам кита, большого и слишком похожего на современные модные граффити. Локти впиваются в паркет гостиничного номера, и Ту-Ди где-то в эфемерном и артхаусном пространстве на грани сознания и реальности не моргает. Улыбается широко, неискренне и фальшиво. Смеется серым пластиковым смехом. Он вновь плачет, но теперь без слез. Тихо и естественно как-то сотрясается в рыданиях на полу комнаты-свалки. Он никогда, наверное, уже не очнется. Он смотрит под ноги и видит лишь воплощенное футуризмом никуда, истерическим хохотом встреченное дно. И дальше.