***
Дверь влетает в стену. Из нее в мой кабинет вливается поток солдат в образцовых «фельдграу». Я застываю, изображая нечто среднее между изумлением и недовольством. Нестройные ряды расходятся, явив их вожака. Лет двадцать с лишним, вдохновенный взор. При этом — майор, судя по нашивкам. В руке юного выскочки сжат люгер. Попробовал бы он это на Принц-Альбрехт... — Вставайте, — говорит он, направив в меня дуло. — Кто вы такой? — требую я. Где его манеры? Майор заминается, потупив взгляд. Он либо герой рейха, либо труп, и выбирает анонимность. — У меня приказ арестовать вас как... участника заговора против фюрера. Кто это сочинил — фон Хазе? Я зажмуриваюсь, представив седовласого саксонца с пустым взглядом и телосложением трески. — Вы меня слышали?.. Щенок. Я медленно киваю под щелчки затворов. Сломанные спички в наспех состряпанном жребии... — Вам это не сойдет с рук, — предупреждаю я. — Новость дойдет до фюрера и... — Фюрер мертв! — громко заявляет майор. — Вы ошибаетесь: он жив. Конечно, фюрер жив. Иначе улицы бы наводнили паникующие толпы. В ставке есть связь, и гибель вождя нации дошла бы до Берлина. — Вставайте. Вы идете с нами. Майор упрямо ждет моей капитуляции. Вздохнув, я поднимаюсь на полдюйма... и все летит к чертям. Солдаты напрягаются, услышав пару нелестных слов. Майор бросает в меня нервные взоры. — Я был ранен на войне... — поясняю я, вцепившись в дерево. — Где вы служили? Где я служил? Хм... Я над этим не задумывался. — Вогезы, — бросаю я, сражаясь с подлокотником. — Накрыло... артиллерией... осколок... прошил щиколотку... — Я думал, вы моложе, — сознается он. Ах, комплимент. Ими выложен путь к слабоумию. — Я вызвался в четырнадцатом, — что правда, — и был отправлен на западный фронт... — что уже нет. — Хотел бы я сражаться на Великой... — Вряд ли, — усмехаюсь я, поднявшись над собой — и креслом. Нога пылает пламенем, как и проклятый, чертов день. В ящике стола есть шприц и морфий, но уподобляться рейхсмаршалу публично я не хочу. — После ранения, — сочиняю я, чтобы хоть чем-нибудь утешиться, — меня вынесли из траншей и погрузили в санитарную машину. Надо мной пристроили беднягу с пробитым черепом. Между нами была только ткань носилок. Машину бросало в стороны, трясло на разбитой дороге. Спустя время я почувствовал влагу на щеке. Вторая капля угодила мне на губы. Я не мог двинуться из-за сильного шока — лежал, подставив свое лицо. Вдруг до меня дошло, что это кровь, смешанная с... Нет, это уже слишком. Майор бледнеет и глядит в меня с сочувствием. — Я провалялся шесть недель в госпитале, — вздыхаю я. — На этом все закончилось. Меня отправили домой, я слегка оклемался и отбыл в первый свой университет. — Мне жаль, — неловко выдает майор. — Неважно... — отмахиваюсь я, пробуя ногу на прочность. — Кто поднимается на высочайшие горы... смеется над любой трагедией... Дьявол. Как же хочется курить. — Уберите ваших головорезов, — бросаю я. Бесславные воины переглядываются и строго сжимают винтовки. — Все в порядке, — подает голос майор. — Ждите за дверью. Предательская гвардия неохотно освобождает кабинет. Майор не убирает люгер, ну и к черту. Я поднимаю руки, мягко указав на левый карман. — Позволите? Я полчаса без сигарет... Майор напрягается и крепче сжимает оружие. Мы смотрим друг на друга, как ковбои в дурацких голливудских вестернах. — Я не ношу в кармане нож, — бледно улыбаюсь я. — И не умею их бросать. К тому же у меня плохое зрение. С последним я соврал. Железный Крест у сердца юного майора виден мне во всех деталях. Тот нехотя кивает, отведя от меня дуло. — Хорошо. Обзаведясь пачкой «R6», я наспех зажимаю зубами сигарету. Во рту ужасно пересохло. Я прикуриваю от зажигалки, втягиваю горький дым — и выдыхаю с наслаждением. Табак не в духе партии, но он чертовски в моем духе. — Можете присесть, — делает одолжение майор. — Я выгляжу так скверно? — Вы бледны. — Я плохо спал сегодня, — сознаюсь я, опустив причину. — Вам повезло, вы еще молоды... — Я мало спал на фронте, — усмехается майор. — Крест оттуда? — указываю на его грудь. — Да. Меня наградил сам фюрер. Сентиментален — впрочем, как и я... — Где служите сейчас? — забрасываю удочку. — Я командир охранного полка в Берлине. Хм. С этими парнями придется туго. Им вбили в головы, что я предатель, и другие мысли туда уже не влезут. Сбив пепел, я страдальчески киваю на бумаги: — Вы стоили мне половины речи. — Работа, в такой час? — не верит он. — Денно и нощно служу рейху. Сон — хорошо, смерть — лучше... — Это же Гейне? — вдруг выдает майор. Ах, да. Старина Гейне. Меня нужно усыпить. — Даже у наших врагов случаются прозрения, — оправдываюсь я. Майор кивает, не продолжив. Люгер опускается. Мы смотрим друг на друга сквозь гибнущий дым. — Кто дал приказ меня арестовать? — Герр комендант Берлина. Проклятый тезка. Будь он у меня в руках, я бы швырнул его в подвал, к таким же крысам. — По какому поводу? — стараюсь уточнить я. — Фюрер убит из-за заговора в верхах. Генерал подозревает вас. Он приказал мне взять вас под арест... — Вы знаете, кто я? Майор смущается, отводя взгляд. Простые вопросы — главный враг ответов. — В каком бредовом приступе ваш... генерал решил, что я предатель? Да, у меня билет не первой сотни, но вспомните Гесса. — Мне это неизвестно, — признает майор. — В ход пущен план «Валькирия». Занять радиостанции и задержать вас — его часть. — И все же: фюрер жив, — настаиваю я. — Откуда вам известно? — Взгляните в окно. Видите панику, хаос? Смятенных, безутешных немцев, оплакивающих вождя?.. Я подскажу: их нет. — Они могут не знать... — Чушь, — отмахиваюсь я, очертив кривую сигаретой. — «Вольфсшанце» — не станция в Арктике. Там достаточно связистов; пригрози им хоть расстрелом, найдется кто-нибудь, охочий до сенсаций. Представьте в мемуарах: «Я был первым, кто сообщил в Берлин о кончине нашего лидера...» Майор в сомнениях. Раскинув мыслями, он скупо говорит: — Соедините меня с фюрером. Сердце, оберегаемое партийным значком, теряет ритм, и я невольно морщусь. Обратной связи со ставкой нет: мой секретарь пробовал трижды. — Хорошо. Я упираюсь в стол, неловко подтягивая аппарат. Нога успела занеметь, и я пригвожден к месту. Это сужает поле действий, но и облегчает их. — Позволите? Майор кивает, выпрямив плечи. — Вы не должны говорить ничего лишнего. Одно сомнительное слово, и... — он грозно поводит люгером. Я соглашаюсь и снимаю трубку. Воздух заряжен неизвестностью. — Дайте мне «Вольфсшанце», — требую я. Пауза. Связист задумался о смысле жизни и о том, что все мы тронулись. — К сожалению, ставка недоступна. — Мне нужна связь! Пробуйте еще... Вторая пауза затягивается. Трубку, прижатую к щеке, неспешно огибает струйка пота. — Ну, что там?.. — отрезаю я. — Ответа нет, — упрямо твердит он. Проклятье... Я бросаю трубку, сознавшись в очевидном проигрыше. Майор вздыхает, подняв люгер. — Я должен задержать вас. Дьявол. Мне нужно время и пространство, больше, чем Хайдеггеру. Колено — последнее, что еще живо, дальше — пустота. Я не могу идти; не могу двинуться; все кончено, но воля к мести толкает меня в бой. — Слушайте, — заявляю я, упираясь в стол кулаком. Майор невольно подчиняется. Он впечатлителен. — Я говорю вам: фюрер жив. Бросая вызов смерти, он выстоял в огне, как истинный германский воин. Враги пустили в него подлую стрелу, но провидение подняло незримый щит — и отразило ее... Майор бледнеет. Я выпрямляюсь и сжимаю пальцы в незримой хватке на глотке Штауффенберга. Затем я делаю то, что умею лучше всех. — Предательская клика трусов и ничтожеств совершила черный акт! — выкрикиваю я. — Они посмели замахнуться на сверхчеловека! Живое воплощение духа нации! Позорно, малодушно оставив роковой заряд у ног колосса, в чьей тени плодилась их смрадная гниль!.. Но фюрер жив! Оберегаемый судьбой, он высится над нами в оке бури!.. Мой голос заполняет кабинет. Слепой и оглушенный, юноша ловит каждое слово. Я подаюсь вперед, выгибая спину. Это вершина. Электричество. Разряд в каждом нерве, дюйме плоти... — Вы избраны для высшей миссии! Да, вы!.. Приняв награду из священных рук, вы приобщились к великой силе, сокрушающей врага! Каков ваш выбор?.. Примкнете ли к позорным крысам? Или, как солдат, покончите с ними во имя фюрера?.. — Да!.. — вскрикивает он, разгоряченный, обезумевший, готовый умереть ради вождя. Я выпрямляюсь, сунув руку под столешницу. Пальцы смыкаются на черной стали. Взвести курок... нажать на спуск... Нажать... На спуск... Пронзительный звук разрывает воздух и —***
...Мрак рассыпается на тысячу осколков, обнажая пустоту. Кровь расплывается по светлому паркету. Гребанное... м-м... Пальцы сводит судорогой. Меня держит секретарь. От него несет паникой и потом. Хороша же сцена для финала... — Что там?.. — хрипло выдаю я. — Вы ранены в плечо, — сообщает он. В плечо... Какая пошлость. Я глубоко вдыхаю, пытаясь унять боль. Под ключицу будто всадили нож, еще и провернули по-бандитски. — Я застрелил его?.. Бедняга нервно дергает губой. — Майора унесли солдаты. Его судьба мне неизвестна. Кивнув, я бегло оглядываю горе-помощника. Тот зажимает рану платком — конечно же, моим. Я стараюсь дышать ровно, но не преуспеваю. — Поднимите меня... Чужие руки убирают меня от стены. Я подтягиваю ногу, надеясь на чудо. Стол уходит вниз; давление взлетает вверх; и я встаю во весь отпущенный мне рост. Кабинет пошатывается, как при бомбежке. Портреты, книжный шкаф сливаются в зыбкое месиво. Я пораженчески цепляюсь за беднягу, и тот едва доводит меня до внутренней двери. Конференц-зал просторен и богаче мебелью. На столе разбросаны бумаги — черт знает откуда. Ковер смягчает наши жалкие шаги. Меня определяют на диван, подняв затылок. Секретарь бросается за помощью. Я остаюсь один, с пробитой мышцей и туманом в голове. Пальцы в порядке — я могу их сжать. Из раны течет кровь, но не обильно — видимо, мешает пуля. Я сверну шею коменданту. Правда, не сейчас... Спустя вечность дверь распахивается, и входит врач. Немолодое, в резких морщинах лицо пронизывает возмущение. Бесцеремонный, как и любой медик, он выдает с порога: — Я настаиваю, чтобы вас отвезли в больницу. — Обойдусь... — отмахиваюсь я. — Со мной бывало хуже... в чертовых окопах... — Вы не в окопах! — возражает он, нахмурившись. — Вам нужна квалифицированная помощь. — Да бросьте, просто дырка... — я киваю на плечо. — Это ваше последнее слово? — Да. Качнув седеющей головой, врач вынимает капсулу и шприц. — Я сделаю вам укол морфия. — Обойдемся без него. — Мне нужно достать пулю. — Действуйте. Как-нибудь стерплю... Момент молчания — и врач сдается. Я откидываю голову, отрешенно наблюдая потолок. Боль — моя спутница жизни, ревнивица, требующая все больше внимания и времени... Чуть сплющенный свинец со звоном летит в поднос. — Готово, — сообщает врач. Я выдыхаю, покосившись на плечо. Рана немного кровоточит, но выглядит приемлемо. — Я помогу вам сесть. Врач методично наматывает бинт на грудь. Покончив с этим, он подсобляет мне с рубашкой и подвешивает руку на черной косынке — где они их достают?.. Затем я возвращаюсь в положение лежачего. Нога напоминает о себе. Я морщусь, пытаясь найти с ней компромисс, но это нелегко. — Суньте подушку под колено, — прошу я врача. — С ним что-то не в порядке? Я напрягаюсь. Врач это чувствует и делает долгую паузу. У него есть власть надо мной — но дальше начинается минное поле. — Я должен осмотреть вас, — замечает он. А, к черту... — Валяйте, — разрешаю я. Врач осторожно закатывает брюки и смотрит на металлическую скобу. Зрелище его не радует; рука скользит чуть ниже, застыв на щиколотке. — Шальной осколок, — поясняю я. — Разбило кость. — Вы не были на фронте. В воздухе зависает тяжесть — темная, давящая, как перед бурей. — Не был — и что с того?.. — бросаю я. — Я не солдат, но и не трус. — Мой долг — сообщать факты. Вы идете к остеоартриту. Будь у вас огнестрельный перелом, это случилось бы давно. Мрачные перспективы отнюдь не радуют, и я отмахиваюсь резким: — Я прекрасно знаю, к чему все идет. Врач неодобрительно хмурится, но выполняет мою просьбу. Колено, наконец, пристроено, и я могу расслабиться. — Откуда вам известно, что я не воевал? — Вы слишком любите войну. — Я не какой-нибудь фанат Ремарка, — замечаю я. — Вы же читали его опус? Нытье, нытье, нытье... ни стоицизма, ни азарта. Дрожь и малодушие — не мой путь. — Да, вы стреляли смело. Вся лестница в крови. Я усмехаюсь, аккуратно потянувшись. Щенок отгреб свое, хоть и наделал дел. Ну ничего, он еще нас переживет... Врач собирает инструменты, готовясь уходить. Я провожаю его дружеским: — Небольшой совет. Как будете на Принц-Альбрехтштрассе, не говорите, что Вальхалла — лишь миф. Там это не оценят.***
Просторный коридор встречает нас тишиной. Ковер по центру сбит после набегов. Статуи в нишах следят за нами с вековым запасом грусти. Меня привычно тащит секретарь; я налегаю на его плечо, прижав руку к груди. Тот втайне рад, что служит не рейхсмаршалу, но и не прохлаждается. Сейчас — на первый, потом — двор, гараж, и к черту... Лестницу наводняет грохот. Я застываю, сдавив зубы. Спустя пару ударов сердца к нам врывается толпа. Стылое предчувствие разбивается о несколько смутно знакомых лиц. Из-за спин является их предводитель — и чуть ли не бросается в нашу сторону. Он в поту и заметно вымотан. Кожаный плащ сбит набок, открывая вид на смятый костюм. Свет отражается в безликих стеклышках пенсне. Прекрасно. Генрих... Секретарь отходит, перепоручив меня колонне. Разумнее было бы сесть, но логика — не то, с чем соглашается нога. Я опираюсь на холодный мрамор, стараясь выглядеть прилично. Добравшись до меня, преторианец рейха замедляется. — В порядке?.. — выдает он, сжав мое плечо. — Жить буду, — замечаю я. — Какие новости? — Я говорил с фюрером... — бессильно выдыхает он. Сердце сжимают нехорошие тиски. Я знаю, что тот жив — но жив насколько?.. — Фюрер в порядке... — сообщает Генрих. — Пара царапин и ожогов... — Я слышал о взрывчатке. Штауффенберг? — Да, он оставил... у ног фюрера портфель... Генрих оттягивает галстук, не успевая за дыханием. Щеки горят румянцем, как на мейсенском фарфоре. Что, черт возьми, он делал — гонял графа люгером?.. Слегка придя в себя, Генрих продолжает более связно: — Полковник Брандт споткнулся о портфель и переставил дальше. Это спасло фюрера. Он был контужен, но смог связаться со мной позже. Я был в своем штабе на Маурзее, прибыл в Растенбург, затем — в Берлин... — Костюм — для конспирации? — вставляю я. — Да, — отвечает он, не уловив иронию. — В городе небезопасно. Я и охрана ехали в гражданском. Пришлось надеть повязку на один глаз. Хм. Сощурившись, Генрих оглядывает меня немного нервно. — Что с тобой стряслось? — Словил пулю от предателя, — объясняю я, поморщившись. Плечо вторит мне болью, ноющей и гадкой. — Кто он? — Майор. Командует охранным полком. — «Гроссдойчланд», — педантично замечает Генрих. — Их разбросали по столице. Часть отправилась на радиостанцию, часть оцепила Вильгельмплац. Как понимаю, этим руководили заговорщики. — Еще бы. Ко мне ворвалась дюжина солдат... — Чей был приказ? — Фон Хазе, — я растягиваю «а», словно австриец. — С ним разберутся. Генрих мягко выравнивает свое пенсне. — Тебе нужен врач? — Нет, меня залатали, — отмахиваюсь я. — Но все ни к черту. Мне нужен отдых и покой, иначе я свалюсь... — Конечно. Мы займем здание, так будет проще. — Валяйте, — разрешаю я. — И, кстати: я подстрелил майора. Не знаю, правда, точно ли попал... — Весьма. Мраморный пол залит багровым. Генрих наклоняется, подобрав нечто, и разводит пальцы. В его ладони — смятый пулей Железный Крест.***
Широкий вестибюль на первом освещен. Вдоль него выстроилось несколько напуганных сотрудников. Бледные лица оживляются при нашем явлении. Я волочусь с секретарем, держа сносную мину. Кровь гордо покрывает весь рукав; это волнует женщин и захватывает прочих. Я останавливаюсь и выдаю: — Предатель замахнулся на мою жизнь, но я сразил его! Брови взлетают вверх; ладони прикрывают губы. — Свинец в легкое. Ему, не мне, — зачем-то уточняю я. Юная секретарша смотрит на меня с восторгом. В каком она отделе? Надо выяснить... — Завтра меня не будет, — добавляю я. — Статья придет с курьером. Переглянувшись, штат заходится овациями. Я промахиваюсь в шаге и едва держусь. Мы выходим через парадный, где уже подали машину. «Мерседес» с открытым верхом удобен и хорош к погоде. Фары срезают сумерки, как нож, очерчивая складки грубых сапог. Шофер поспешно распахивает дверцу. Я героически сажусь, за несколько секунд пережив Сомму и Верден. Бедняга застывает, впечатлившись. — Езжайте... — сдаюсь я. Мы выбираемся на Фоссштрассе через свежий кордон. Молодчики Генриха щелкают каблуками и вздергивают руки. Шофер оборачивается ко мне, уточнив: — Вас отвезти к супруге, на Герман-Геринг? Я пробую ответ на вкус и говорю: — Нет. Вильмерсдорф.***
Улица уходит под тяжесть век. Я откидываю голову, сжимая зубы на остатке сигареты. Слабый огонек тлеет надо мной вместо отсутствующих звезд и живых окон. Берлин гаснет в ночи, как спичка, затушенная грубым плевком. Дома, дома... Бесконечные, словно удары волн о черные скалы Рейнисфьяра... гибельный мрак в пустых глазницах Хёда... тлеющая скверна долины у южных врат... безмолвный крик несчастных, ослепленных солнцем... четырьмя мечами в вихре... что сияют, отделяя бренную плоть от костей... кусками, клочьями, в раскаленном яде на плаще героя... Мне нужно было стать писателем. Остаться в Райдте. А, черт...***
Старый фасад является за поворотом. Шофер сигналит дважды и выходит извлекать меня. Пережив пытку, я неровно опираюсь на капот. — Вас забрать утром? — Нет. Я позвоню. Тяжелая дверь подъезда открывается. А, наконец-то... «Мерседес» отъезжает, бросив нас одних. Я хромаю, как коронный образ Грюндгенса, и хорошо еще, что не в пятом акте. Гретхен — на самом деле нет — окидывает меня взглядом. — Что с тобой? — бледнеет она. — В меня стреляли! — театрально замечаю я. — Зайди же внутрь... Мы поднимаемся в богемные апартаменты. Лифт закрывается за нами, уходя вниз со скрипом. Гретхен берет меня под руку и проводит сквозь почетный строй из пальм. Просторная гостиная блистает жесткой, элегантной роскошью. Большой рояль завален нотами; второе «до» немного западает, но я вполне справлялся с Брамсом. Я оседаю в кресло, забросив ногу на журнальный столик. Металл встречается со стеклом, и далеко не в пользу последнего. — Осторожно, — усмехается она. — Это подарок моей чешской тетушки. — Будем считать, что я это не слышал. Я сдвигаю каблук на стопку киножурналов. Лицо случайной нимфы на обложке страдает, ну и пусть. Гретхен садится напротив в отточенно фривольной позе. Шелковый халат огибает острые бедра. Они хороши в разных плоскостях — горизонтальной, вертикальной... — Так что с твоей ногой? — бросает она, вооружаясь сигаретой. — Ты начинал рассказывать, но не закончил... Я вздергиваю бровь, пытаясь вспомнить, был ли прошлый раз при свете. Память дает осечку, и я опускаюсь до условного: — Вогезы. Я был ранен в пылу битвы. — Да брось ты. У моего кузена это с рождения — как и у тебя. — Никто не совершенен, — замечаю я. Алчные алые губы расходятся, выпустив дым. Я выбыл из игры, но будь сегодня другой день, и это поставило бы точку в нашем разговоре. — Чем-то же я тебя привлекаю? — не сдаюсь я. — О, твой значок, — она кивает на пиджак. — И твое влияние на студии. — Что, я настолько некрасив? — усмехаюсь я. — Ты красив, но в обратную сторону. Прекрасный комплимент. Я запускаю длинные худые пальцы в почти черные волосы и придаю немного строгости неарийской, но подлинно немецкой физии. — Мне нужна помощь, — говорит она, покинув кресло. — Главная роль, а лучше — две... — В чем именно? — уточняю я для формы. Гретхен склоняется надо мной. Алчные губы застывают, обольстительно и дерзко. — Как насчет «Девушки моей мечты»? — шепчет она. Моей мечты?.. Я подаюсь вперед, взяв свой трофей.***
Ночь охватывает город прозрачным лунным светом. Мы разделили надвое большую кровать в спальне. Гретхен лежит в своем халате, сбросив туфли. Я опираюсь на подушки, стараясь не тревожить бедное плечо. — Сегодня тихо, — замечает она в пустоту. Я соглашаюсь. Чертов день не кончился бомбежкой, пощадив меня. Сидеть в сыром подвале в обществе соседей — последнее, чем я хотел бы встретить утро. — Лето, славные липы за окном... Иногда кажется, что война — призрак, иллюзия. На студии запрещено грустить: мы пьем шампанское и танцуем под Миллера. Жаль, что ты не танцуешь... — Никогда не пробовал. — Как думаешь, что с нами будет? — вдруг спрашивает она. Я пожимаю плечом — мысленно. — У моей подруги снесло дом. Она живет совсем недалеко, во Фриденау. Иногда ночью я лежу и думаю... что, если завтра, при налете, случайный янки сбросит надо мной остаток бомб?.. — Мы держимся, — нехотя говорю я. — Фюрер жив. Надо верить в Германию. — Ты в нее веришь? — У меня нет выбора. Гретхен молчит, касаясь меня пальцами. — Тогда нам остается ждать. Пусть нас рассудит время. — Я есть время, разрушитель миров... — протягиваю я. — Подобно насекомым, живые существа летят в... несчетные пасти, чтобы погибнуть... — Что это? — Один древний текст. — Ты знаешь все, что написало человечество. Я усмехаюсь, разочаровав ее: — Я читал только первую часть «Фауста». Для второй я слишком глуп. — Ты врешь, — дразнит она. Возможно. — Это моя работа, черт возьми... Гретхен бросает меня и уходит в сон. Ее спина кажется выточенной из бронзы; гибкая лучница античности, погребенная в веках... Я отвергаю отдых, да и вряд ли плечо позволит. Эту ночь придется прожить до конца. Летняя духота надломлена и разражается дождем. Я долго наблюдаю потолок, выслушивая мерную дробь капель. На Герман-Геринг открыты окна; влага ложится на мой письменный стол и беглые наброски для статьи. Чуть усмехнувшись, — черта с два она появится в печати, — я снова погружаюсь в мысли. Память подбрасывает один образ за другим, пока такой же дождь, но сотню лет назад, не возвращает меня в прошлое. Поймать мгновение непросто; я не так молод, как воображал майор, и стал отпетым циником. Это полезно в моем роде деятельности — но не полезно в остальном. Поморщившись, я осторожно тянусь к лампе. Приглушенный свет не нарушает покой спальни и почти мистический шум за стеклом. Я кое-как дотягиваюсь до полки и смыкаю пальцы на книжном корешке. Это мой opus minimum, изданный в двадцатых за счет партии. Я раздариваю копии тем, кому неловко мне отказать; бывали случаи. Разместив томик на груди, я перелистываю его с конца в начало. ... Достоевский... Гете... Гейдельберг... милая Герта за соседней партой... солнечная пыль в брызгах фонтана... поезд, несущийся через бескрайние цветущие поля... Я — время. Разрушитель. Мои пальцы застывают на последней, первой странице. Она датирована вторым мая. Я откладываю книгу, запрокинув голову. Второе мая... надо все перечитать. Начать с начала. Сколько же осталось?.. И я считаю до десяти.