***
Время после ухода Цзян Чэна тянется очень неспешно. Лань Сичэнь смакует его, допивая из своего стакана томатный сок и едва ли находя в себе силы одеться дальше испачканного белья. Сколько проходит до того, как он находит силы, чтобы прийти в порядок? Полчаса? Может, больше. Но все это время проходит в горчащем послевкусии страсти, в практически пьяном осознании того, что же он вытворил в этот раз. Похоже ли это на него? Отнюдь. Стоит ли догнать и что-то сказать ушедшему из гостиной Ваньиню? Если он не вернётся, то Сичэнь безусловно пойдёт. Это придаёт больше сил, чтобы собраться с мыслями и пересчитать урон. Приведя себя в порядок, Лань Хуань проходит к зеркалу в холле, поправляя горлышко тонкой белой водолазки и прикидывая, насколько непозволителен след, багровеющий у кадыка. Губы искажает ироничная, но всё-таки ласковая ухмылка. Ему нравится. Сразу после он направляется в столовую Дверь открывается почти сразу же, как Сичэнь у столика ставит кипятиться чайник — хочется чего-то простого. Посидеть с чашкой и немного сбросить градус. — Ну и ну. Ты уже заново нарядился? — голос у Ваньиня хриплый и тихий. — Напугал, — напрягшиеся плечи Лань Сичэня с облегчением опускаются, — Просто ведь. Нужно что-то делать с твоим вандализмом, а до выезда у меня осталось всего полтора часа, — голос снова становится мягким и приятным. Цзян Чэну всегда нравилось наблюдать за контрастами в этом человеке. Теперь и вовсе кажется, что это два разных человека, не имеющие друг с другом ничего общего, и даже имени. Тот, кто сейчас передним, полнился родной нежностью. А тот, которого он видел больше получаса назад, был властным и диковатым. — Дорогой… я не был излишне груб? — Был, — он усмехается, но усмешка эта кажется благосклонной. Уже скоро Цзян Чэн оказывается рядом, фыркнув на то, что, боже, Сичэнь вновь обпивается чаем. Он кладёт руку на его поясницу и похлопывает, целует в скулу, задерживаясь на ней губами подольше. — Но неужели ты считаешь, что я бы тут сейчас стоял и ластился, если бы мне не понравилось твое поведение? О, нет, не строй из себя дурачка. Если бы мне не нравилось, то я бы, как минимум, снова тебя покусал. И хрена у тебя уже бы давно не было. — Боги, свет мой. — Какой нахальный. Совести тебе хватает к богам взывать после того, что ты натворил со «своим светом»? — теперь уже его ядовитости не кажутся тем, что может натолкнуть сопротивляться. Сейчас это просто свойственные ему смешки. — Бар пустой? Я хочу выпить, пока тебя нет. — Проверь, пожалуйста. Я не уверен, — его пальцы тоже проскальзывают по позвоночнику Цзян Чэна, а сам он к уху клонится по-хозяйски и без спроса. Лань Сичэнь оставляет летящий поцелуй на шее мужчины и ведёт носом. Без следов. Двое за вечер со свежими укусами — уже слишком. — В следующий раз за шею не кусай. Хорошо?1. Поговорим о неудобстве; [лс/цч, минет]
1 марта 2024 г. в 07:39
— Ты так невнимателен к собственной литературе. И так невнимателен к тому, что я одалживаю для прочтения, — в голосе Ваньиня слышится низменная насмешка.
Изящество человека, сидящего напротив него и совсем недавно более, чем жадно, его целовавшего прямо здесь, в гостиной, кажется Цзян Чэну недосягаемым: каждое новое движение, каждый открытый сантиметр его кожи. Все это — чертов рай, все это сосредотачивает внутри себя наслаждение. Даже его дыхание кажется красивым. Не то, чтобы он вообще хоть что-то понимал в красоте, однако чувство — яркое и навязчивое — всегда было частью его желания соприкоснуться с красотой. Он хотел ее разрушить. И, пожалуй, он совершенно не понимал, какого черта Сичэнь был способен теперь с блаженным лицом открыть сборник рассказов Джека Лондона и неторопливо бродить глазами по строкам.
— Что ж такого ужасающего ты нашел? — Лань Сичэнь не отрывает взгляда от книги. Возможно, он лишь пытается скрыть, то, насколько воспален его разум после того, как он сорвался и накинулся на Цзян Ваньиня, до этого поклявшись о том, что нет. Сегодня у него деловая встреча после восьми вечера, и баловать свой разум он не станет ни в коем случае. — Не думаю, что моя библиотека может удивить даже меня.
— Я нашел «Опасные связи» Шадерло и сделал выводы о том, что ты тот еще подонок.
— Ох… все-таки может.
— Как будешь оправдываться? — Цзян Чэн скользит взглядом по чужой груди в полурасстёгнутой рубашке. Она была раскрыта ровно до середины груди Лань Хуаня. И почему-то именно в этот момент их взглядам было суждено встретиться. — Какой чертов кошмар, мой муж читает о двух идиотах, которые соблазняют бедную женщину, а потом начинают ей манипулировать.
Сичэнь закрывает книгу, педантично и аккуратно вкладывая закладку на нужной странице и мягко посмеиваясь.
— Эта книга была приобретена для коллекции, дорогой. Не суди меня за неё, ты же знаешь, что я не люблю подобную литературу. Она слишком пошлая.
— Прямо как ты, — Цзян Чэн хотел вновь этого жалкого, грязного, сексуального Лань Хуаня безбожно сильно. Как же он его, мать вашу, хотел. Его всхлипов, его срывов, его растрепанных волос, его то гневливого, то извиняющегося лица, его растрёпанной одежды. Он понимал, что принятое им сейчас решение скорее даст противоположный эффект. Но если этот человек, полнившийся изяществом, воплотит его в кару, решит его наказать или использовать для ублажения своего удовольствия, Цзян Чэн не пожалеет.
— Ты в самом деле так думаешь?
— Я это знаю, — нет, он не сдержится. Никогда не сдерживался. Ему абсолютно плевать на то, какие там у Сичэня планы на вечер.
Цзян Чэн подается вперёд, оглаживает его сильные плечи. Ловит на себе более проницательный взгляд, когда ведёт языком вдоль левой ключицы Лань Хуаня, когда спускается пальцами к соскам, едва на них надавливая. Его шёпот скользит по шее мужчины. В этот момент Сичэнь отдает слишком много для того, что хотел бы. Ласково стелется, делая собственные изгибы изящнее, чем хотел бы раньше. Закрывает глаза, губы закусывая и поддаваясь под чужие губы и руки. До поры. Там же, на уровне с кадыком, Цзян Чэн кусает. Нет, не безобидно, как в прошлый раз, когда он обкусывал его уста всё на этом же диване в гостиной. Он впивается в бархатистую кожу зубами, чуть ли не мычит наслаждено, почувствовав, как в области его укуса проступает кровь. Боже. Боже. Святой боже. Его объятия становятся крепче, из уст тянется что-то неразборчивое, но довольное. Даже теперь он не отпускает Сичэня. Боль. Как много может боль на фоне кажущейся расслабленности, когда шаг в сторону — и напряжение нарастает вновь, заставляя искать пути отступления? Когда она заставляет проснуться от обманчивой неги доверия, когда кто-то переступает грань дозволенного? Черт возьми, как хороша эта боль.
Сичэнь хрипло вдыхает собственный шок. Выстанывает остаток боли, упирается в сдерживающие руки, чувствуя, кажется, как вся его кровь сосредотачивается в основании шеи.
"Что. Он. Творит?"
Переключатель в его голове работает как по часам. Он терпеливо дожидается, пока это кончится, и на глазах холодеет, становясь острым.
— Отпусти, — звучит безапелляционно. Строго. Жестоко. Все так, как Цзян Чэн хотел. Он чувствует. Он любит это. Сквозь тишину прорывается хриплый рык. Лань Хуань покидает диван, отшатываясь, едва ноги касаются пола. Цзян Чэн облизывается. медленно и довольно ведет языком по губам, стоит только мужчине отскочить в сторону, притронуться к ране. Пальцы медленно ведут по кадыку, запах крови на поднесенной к лицу ладони, едва ощутимый, но терпкий, заставляет челюсть едва сжаться. — Я говорил тебе этого не делать, — голос у него низкий, грудной. Он умело балансирует между улыбкой и холодностью, ловя собственное сердцебиение. Цзян Чэн восхитителен — восхитительно груб в своей иллюзии вседозволенности и жадности.
Он заигрался.
— На пол. Не задерживаться, пока я благосклонен, — улыбка расцветает на контрасте с холодным тоном. — Попрошу.
Лань Хуань не так много просит в обмен на свою податливость. на губах и во рту Ваньиня застывает стойкий и насыщенный вкус крови — он заставляет кожу покрыться мурашками, сердце заставляет задрожать. его предвкушающее лицо замирает, и на нем не видно ни иронии, ни подлого смеха, ни недовольства. на нем только лишь ожидание и лживое безразличие. впрочем. такое ли оно лживое? Ему плевать на то, насколько Лань Хуань подлинно недоволен, но он уже не хочет останавливаться. он хочет еще.
— Что, отругаете меня, господин Лань? О, мне так жаль, что вы будете совершенно безнадежно опущены в глазах вашего начальства и в глазах каждого, кому посчастливится присмотреться к тому, что за воротником вашей застёгнутой под горло рубашки. Как думаете... — он поднимается послушно, прикусывает нижнюю губу. О, как же внимательно он смотрит в глаза Сичэня, опускаясь на колени прямо перед ним. — Решат ли вас ужалить за это крепче, чем это сделал я? Чертовы животные, они ведь всегда так показывают свое достоинство — попытками пристыдить. Только в вас нет ничего стыдливее вашей любви к пошлым романам. Как иронично.
На губах Сичэня играет улыбка. Играет в больном наслаждении тем, как легко и непринуждённо держится его драгоценный возлюбленный. Каким ядовитым он может быть, как неприятно он открывает свой рот... Как искусно даёт поводы перескакивать с нежной покатости на раздраженную грубость. Настоящий черт. Лань Хуань не видит себя со стороны, но каменеет в повадках, сохраняя при этом приветливый вид. Возможно, так он выглядит, когда отчитывает провинившихся рядовых сотрудников. Именно с этим лицом. Именно в этой непоколебимой позе. Именно с этим взглядом, впивающимся в глаза.
Глаза Цзян Чэна — находка. Они не отводят взгляд, продолжают юлить, они... напрашиваются? О, да. Хорошо. Очень.
Как же красиво это выглядит отсюда — снизу — прямо-таки то, чего он добивался, что он с упоением воображал. Звучит грубый звук пощечины. Сквозь стройную, скулистую щёку Лань Хуань, кажется, даже чувствует его зубы, пока бьёт. Звонкая пощечина отдается по скуле адской болью — она жжет, заставляет задрожать от перепада температур, кожа скоро начинает алеть. Цзян Чэн втягивает носом воздух, унимает на губах подлую улыбку не человека, а настоящего изголодавшегося зверя. У него, черт возьми, стоит. Лань Сичэнь бьет его, и этим он запускает адский механизм. Ваньинь возбужден настолько, что трудно различить — из-за пощёчины алеет его лицо или из-за крепкого стояка. В брюках ему, к слову, тесно. Лань Хуань сжимает челюсть Цзян Чэна в пальцах, наклоняясь к уху — медленно, почти спокойно.
— Ох, дорогой мой… кто бы ни желал меня разглядеть, разве позволил бы я делать это, оставь вы чертов след на сантиметр ниже? На много сантиметров... Вам мало? Решили утомить меня ношением кофт или шарфа в такое тёплое время? Нравится думать о моём неудобстве? — они ловко и быстро переходят на «вы». Это часть игры. Сичэнь отпускает его также медленно, пальцы ведут прядь волос за ухо. Ваньинь будет подыгрывать — Сичэнь чувствует это интуитивно. — Расстегивайте мои брюки, не стесняйтесь, — выдох. Низкий и почти игривый. — Поговорим о неудобстве иначе.
— Мне всегда мало. Но что касательно вашего нетерпения... — голос проседает. Он хочет шептать, но у него получается лишь басисто, медленно растягивать слова, пока его лицо не отпустят. Боль взамен на боль — настоящая, идеальная и стабильная конструкция. — я хочу, чтобы вы выплеснули её полностью. Сделайте это. Злитесь, ненавидьте, бойтесь, испытайте восторг, любите. Можете даже разрушить нашу гостиную вдребезги. Я выполню любую вашу просьбу.
Под эти неторопливые слова его руки расстёгивают на Лань Хуане ремень. Он снимает его брюки, работает привычно профессионально и аккуратно. Сичэнь завороженно наблюдает за каждым чужим движением. С упоением подмечая их четкость и отточенность, с замиранием улавливая удовольствие от совершаемого. Странная, на грани со смешным, игра, в которую Цзян Чэн со всей его гордостью и самохвальством так запросто соглашается с ним сыграть. Тем временем Ваньинь вновь кусает губы, позволяя себе прижаться щекой к чужому паху, огладить его ладонью — вторая стекает по стройному бедру. Он рассыпается в этом жадном чувстве, много и коротко целуя мужчину сквозь ткань нижнего белья, проводя языком, горячо выдыхая. Он будет подчиняться. Он хочет служить такому Лань Сичэню. Что бы не пришло в его совершенно не пошлую голову. Особенно он этого хочет тогда, когда его рука оглаживает затылок Цзян Чэна, надавливает в желании поднять на себя его взгляд. Не прерывать их зрительный контакт.
— Ох, какая злость, какой страх? Я не доставлю вам такого удовольствия. Пока что. Я просто прошу достойную плату за ваш поступок. Не больше и не меньше. Дальше белье, продолжайте, — пальцы послушно по приказу стягивают белье.
На какое-то время речь снова становится тягуче-приятной, приторной. Ощущение губ Цзян Чэна так близко, так низко, так медленно и приятно растекающееся по ногам и животу... Он хочет гипертрофировать это, почувствовать эти губы кожей. Его не волнует сейчас, как себя чувствует Ваньинь — пока он играет. Пока его руки пускают мурашки по чувствительному телу. На фоне с Лань Сичэнем Цзян Чэн не изящен: прост, внимателен, жаден и последователен. Не аккуратен и не уступчив. Однако он все ещё настроен продолжать злить мужчину. О, он не хочет этого показывать? Как славно, так ведь даже веселее, и чем ярче будут проявления, чем глубже он заберётся. Чем эффективнее пробьет стену — как иронично — тем сильнее он будет возбужден. Лань Хуань сексуален когда он стервенеет, когда растерян, и когда он будет нежен, он наверняка тоже останется ужасно сексуальным.
— У вас хорошо получается отдавать команды, господин, — он прикладывается губами к его стволу, ведёт языком вверх. Освободив головку от плоти, он широко ее лижет, не отрывая взгляда от чужих глаз. Лань Хуань замирает и ладонь сжимает на чужом плече от первых прикосновений. Эти обветренные грубые губы не должны быть настолько приятны здесь. Это должно быть то, с чем придётся нехотя, недовольно примириться по их сюжету. Как и каждое чужое слово, сказанное не к месту. — Но вам недостает напора. Может, с вашими коллегами это и сработало бы, но не со мной. Да, им точно это нравится. Исправьте это, иначе я не захочу вас слушаться. — в его голосе видно то, что он всего лишь играет, но, когда он берет чужой член в рот — наверняка появляются сомнения. Сразу установленный темп, влажность и трение — все это даже его самого сводит с ума.
— Ох, так вы хотите быть особенным, — это не вопрос.
Поток нападок Цзян Чэна развязывает руки и язык в желании продолжать продавливать свою линию. И Сичэнь давит — давит бёдрами, проталкиваясь вперёд. Давит руками, удерживая чужой корпус, пока толкается. Тихо рычит, делая движения нарочно грубоватыми. И посмеивается, глядя, как Ваньинь всё ещё пытается смотреть ему в глаза.
— Вы хотите напора? Зачем же... Двери все равно заперты, горничная и повар уже отпущены, — Лань Сичэнь говорит, пока может, пока тяжелое дыхание не сбилось. — Вы не уйдёте, — это звучит отстранённо и холодно, как факт, и он с новым толчком выдыхает, сдерживая стоны. —Вы ставите. Себя. Выше. Моих. Подчинённых? Хотя сами стоите там, куда не опускается никто из них.
А Цзян Чэн не просто хочет быть особенным. Он знает. Он не просто считает себя выше всех прочих — он и есть выше. Все это определяется одним весьма простым фактором. Лань Сичэнь обожает его в ответ. Он знает это даже не со слов. Это определяется даже не долгими годами совместной жизни. Он знает это действиями, процессами, вздохами, взглядами. Он пытается размеренно дышать носом, терпит толчки, одну руку оставляя у основания, а второй обхватывая чужое бедро. О, он действительно разрывает зрительный контакт. Втягивает щеки, начинает подаваться вперёд, блаженно смыкает веки и мычит. Грубо, низко. Ваньинь мычит от наслаждения, проводя вдоль по стволу весьма широкого члена языком. Внутри горячей полости рта он все еще лижет его, стараясь распробовать. Как же ему чертовски это нравится. Без возможности что-либо ответить, он просто двигает головой, стараясь взять больше, стараясь выбить из Лань Хуаня стоны, звуки. Грязные, скользкие, жадные. Сейчас это будет так хорошо.
Как бы они ни начинали, что бы не делали до, зачастую все неизменно приходит сюда — в ту точку, где они, допустив друг друга до тела, медленно и непреклонно скатываются. Ниже собственных принципов, ниже правил их семей, ниже предубеждений и мыслей, вниз по гедонической наклонной.
Лань Хуаню хорошо здесь, внизу. Хорошо, как бы ни отрицал он, что тоже сползает ниже собственных каблуков. Что все его чувственное сейчас — ниже пояса, а все мысленное — закатилось куда-то под диван в невозможности обрести чёткую форму. Он толкается куда грубее, чем от себя того ожидал, не останавливаясь перед кипящей в жадных порывах кровью. Он держит до последнего вылетающие из глотки стоны — заставляет их застывать у сомкнутых губ и вдыхает их обратно с углекислым газом. Он уверен, что чувствует этот запах — запах двух разгоряченных тел, запах взаимного возбуждения. Запах, заставляющий несдержанно всхлипнуть и тут же опять опустить этот всхлип под ребра, делая его едва ли слышным рычанием. Ладонь трется о плечо, смещается напрямую к затылку, насаживает, насаживает, насаживает. До сих пор, пока Цзян Чэну не станет плохо, пока он не начнёт вполне серьёзно упираться и требовать отпустить. Пока его голосовые связки не сотрутся на фоне его уже подхриповатого голоса...
Как же хорошо это предвкушение.
Как же он хочет заставить Цзян Чэна пожалеть о том, что тот его подтравил.
Удивительно, но Ваньинь стонет. Со сдвинутыми к переносице бровями, с членом во рту, толкающимся все глубже. Он стонет, чувствуя, как в тесноте его брюк где-то в паху распространяется дрожь. Его любимый был полностью прав. Да, он возбужден. Да, он обезумел. Он знает, что если Сичэнь станет грубее, сильнее, яростнее, то это заставит его тело пропускать сквозь себя разряды тока. И снова. Снова стонать.
Обе его руки хватаются за бедра Лань Хуаня — Цзян Чэн безнадёжно пытается расслабить горло, чтобы взять глубже, чтобы пропустить внутрь глотки головку и почувствовать, как щитовидный хрящ самозабвенно выпирает из под кожи шеи. У него не выходит этого сделать — все происходит само собой под напором рук Лань Сичэня, насаживающих его на член. Этот промежуток времени длиной едва ли больше мгновения пробивает брешь в Сичэне, заставляя сорваться на стон. Ваньинь задыхается. Он закатывает глаза. Он давится. Он отвратительнее прежнего. Но он берет его чуть ли целиком, чувствуя, как рот наполняется слюной, как она стекает по подбородку, как пальцы наверняка до боли сжимают бедра. Пышные ресницы Цзян Чэна мокнут от слез, глаза краснеют, и тяжелые капли стекают по щекам. Он мычит, кашляет прямо в чертов минет и упирается подбородком в чужой лобок. Остаётся только начать бить Хуаня для того, чтобы он немедленно его отпустил.
Но вместо этого Ваньинь резко кончает, исходясь крупной дрожью, размыкая губы, успевшие начать болеть. Слюна капает на пол, на его брюки. Горло дерет, но он хочет еще. Он хочет еще.
Он хочет. Ещё.
Лань Хуань эгоист. В конкретный момент ему глубоко безразлично, что происходит напротив. И он кончает, буквально вталкиваясь в чужую глотку без заботы о последствиях. Когда Цзян Ваньиня насаживают на член в окончание процесса, ему не остается ничего, как терпеть. Как пытаться дышать, пока мужчина не насытится тем, что сделал. Он дышит, тяжело дышит носом, пока в его горло настойчиво пробивается сперма. Нет, он не сможет проглотить ее, даже несмотря на то, что действительно хочет. Из глаз брызжут крупные слезы. Сичэнь кончает и тут же оттаскивает его за затылок, одергивая себя самого от такого глупого убийства.
Быстро отстранившись, Чэн заквашивается, спешно хватая со стола бумажные полотенца, лежавшие прямо возле сборника Джека Лондона, портрет которого на обложке явно видел то, чего видеть не должен был. Выплевав сперму в салфетку, он чувствует, что это плохо до ужаса. Что говорить он не сможет, и что возбуждает это чуть ли не так же, как и то, как его трахали в рот. Сильно. Так и происходит: он не говорит ни слова, хрипло кашляет, хватает рулон и неторопливо уходит под чужой тихий смех. Умоется, вытрется, понадеется на то, что с брюк ототрётся все, чем в него кончили. Выпьет и вернется только, возможно, через полчаса.
Все так и заканчивается — в грязи. С перепачканным Цзян Чэном, с закапанным спермой ковром, с искусственно созданным безразличием к этому бардаку и с шумом в ушах. Сичэнь делает спутанные шаги, волоча скатившиеся брюки, и падает. Падает на диван, тяжело дыша.