Рыжее лето

Серое здание, потрескавшееся от времени и не получившее должного ремонта, стояло в старом парке, куда, казалось, давно забыли дорогу. Осенью в этом тихом месте было хорошо прогуливаться по протоптанным дорожкам и думать о вечном, думать о прекрасном. Изредка сюда забредали собачники, но довольно быстро исчезал. Здесь не было лавочек и урн, здесь не было никакой инфраструктуры, поэтому горожан такие местечки не могли всерьёз заинтересовать. Этакий осколок прошлого и недобудущего. Заблудшее место для таких же заблудших людей. С годами в старом парке появлялось всё меньше людей, и однажды о нём окончательно все забыли. А в сером здании вечерами горел тёплый электрический свет, и тихо шумели широкие прямоугольные лампы. Ученики сидели рядками, склонившись над тетрадями, и писали, едва ли поспевая за учителем. А тот старался, читая с интонацией. Хорошо читая. В это время обычно поварихи уже заканчивали готовить ужин, и запах еды (обычно котлет, супа и макарон), тянулся в классы. Ученики жадно втягивали его: есть здесь хотелось почти всегда. Вампилов не был голоден. Он хмуро сидел, сузив глаза и чуть ссутулившись. Исподлобья глядя на географа, Дмитрий почти не слушал его. Писал под его диктовку чисто на автомате. Все мысли занимала ненависть к парню, сидящему за последней партой соседнего ряда. Чёртов Марик Ипатьев влюбился в него. Идиот накатал ему письмо с признанием, не понятно, на что надеясь. Диму Вампилова это всё очень возмутило. Не имеет права этот ублюдок что-то к нему чувствовать. И тем более не имеет права писать ему об этом, позоря. Такое проявление чувств Дмитрий расценивал однозначно как слабость. Любовь — это априори жалко и слабо, а тут ещё и придурок какой-то аутичный признаётся ему в этом поганом чувстве. Вампилов был потрясён. В их компании Ипатьев изначально был козлом отпущения. Над ним подсмеивались, его никто не воспринимал всерьёз. Да что уж там, его и приняли-то в компанию только для хохмы. И Дима относился к нему, как к человеку второго сорта. Много забавных издевательств он придумывал для Марка, который, как оказывалось позже, даже не обижался. И это, к слову, тоже очень бесило Вампилова. Теперь же ублюдок буквально кинул парню вызов, посмев признаться в сраной любви. И Дима уже думал, как отомстить ему за этот позор. Не Дай Бог кто-то узнает, и ещё решит, что Дмитрий дал тому повод… Новая волна злости овладела душой, и Вампилов выпрямился, стараясь вслушаться в слова географа. После урока все двинулись на ужин. Просторная столовая с большим количеством столов находилась на первом этаже. В воздухе стоял гвалт, звон посуды и запах еды. Вампилов обвёл взглядом ужин, усевшись на своё место. Глядел так, словно в любой момент мог подозвать повара и приказать подать что-нибудь другое. Взяв казённую ложку, он с лёгким презрением попробовал суп. Мяса в нём не было, но на вкус, вроде, ничего. Стал есть. Дмитрий рос в семье богатых людей. В отличие от многих других детей, которые попадали в интернаты подобного толка, он знал, что означает жить в роскоши и изобилии. Его родители обеспечивали его всем необходимым, и он привык к этому комфорту. Однако его отец всегда считал Вампилова странным и психически неполноценным. Возможно, это было просто недопонимание, но мужчина решил отправить своего сына в специнтернат. Это место было далеко от привычного Вампилову благополучия. В нём царили строгость и неприязнь. Здесь жила молодёжь с психическими отклонениями: ребята 16-20 лет, у которых не было опекунов и родных. Диму отправили в казённое учреждение, когда ему исполнилось тринадцать. Тогда в этом здании ещё занимались и проживали подростки, это сейчас нижний порог постояльцев равнялся шестнадцати годам. Сперва для Вампилова такая жизнь была дикостью, но он привык. Человек ведь, как говорят, ко всему привыкает. Однако есть одна вещь, которую Вампилов не мог перенести ни в интернате, ни в своей прежней жизни. Беспричинная ненависть к кому-то или чему-то. И если бы эта ненависть просто оставалась в пределах души парня, но ведь нет. Ему обязательно нужно было причинять боль и мучить того, кто вызвал неприязнь. И Ипатьев с самого начала провоцировал у Вампилова чувство полного отторжения. Дмитрий испытывал к нему настоящую ненависть. И особенно ярко это стало проявляться в последние месяцы, когда он зачем-то решил взять его в свою компанию. В детстве Вампилов внутренне боролся с этими проявлениями. Он знал, что ненависть и зависть — это плохие чувства, которые отравляют душу. Он хотел научиться преодолевать свои эмоции и не позволять им управлять своей жизнью. Он понимал, что если будет отвечать на злобу злобой, то плохо кончит. Но со временем всяческая внутренняя борьба перестала иметь место. Просто Дмитрий понял, что мучить свою жертву — это дивно, чудно и прекрасно. Да. Унижение Ипатьева стало поистине особым видом наслаждения для Вампилова. Каждый акт издевательства и унизительных комментариев только укреплял его самолюбие и приносил некое странное удовлетворение. Были моменты, когда он задавался вопросом о смысле своих действий, о разумной причине для такого неестественного порока. Но ответ так и оставался в душевном мраке, превращая его в опьяняющую зависимость. Ипатьев, со своей стороны, никогда не проявлял ненависти к Вампилову. Он был привязан к нему, никак не реагируя на злые выходки того, кого, видимо, считал другом. А теперь, как выяснилось, кого полюбил. В Вампилове же не было ничего, кроме потребности издеваться над Ипатьевым, и как можно жёстче. — Это что у тебя? Конверт какой-то торчит, — Эдик Страхов скосил глаза на бумажку, выглядывающую из кармана синих брюк Вампилова. — Любовное письмо, — чуть ухмыльнулся Дмитрий. Оставив ложку в тарелке, он вытащил конверт. Метнул взгляд на сидящего напротив Ипатьева. Тот пристально, как загнанный зверь, смотрел на него. Как обычно, бледный, с чуть дикими синими глазами, глубокими, как осенние озёра. — Да ну? От кого? — рассмеялся Гена Галанин, вытирая рот ладонью. Всё внимание друзей было направлено на Вампилова. — А вот от него. Пишет, что очень меня любит, что я смысл его поганой жизни, — оскалился Дмитрий, кивая на Марка. На несколько мгновений повисло молчание, которое вскоре рассёк весёлый гвалт: — Да ну?! — Шутишь?! — Во умора! Ипатьев не покраснел от стыда, не отвёл взгляд и не стал оспаривать что-либо. Он продолжал смотреть в голубые, ледяные и полные равнодушия, глаза Вампилова. Это поведение разозлило Диму. Парень рассчитывал, что своей выходкой причинит боль, но Марк, казалось, оставался непроницаемым.