Брать, рвать, зашивать

      За дверями крупного офиса, в крупном здании компании семьи Не – «Цинхэ», широко известной по всей стране – в это время почти пусто. Этим тихим вечером каждый сотрудник ответственно довыполнял рабочий план, а господин Не, болезненно и зло массируя висок сидел в кресле у своего рабочего стола, пытаясь сосредоточить мысли на чем угодно, кроме Цзинь Гуанъяо, стоящего напротив него с тонкой прослойкой бумаг в руках. Не Минцзюэ не знал, что злило его больше: перспектива крупной ссоры с ресурсопоставщиком для его заводов по производству автомобильных деталей или этот человек перед ним, который позволил себе наглость лично говорить с этим поставщиком, не предупредив Минцзюэ. Ему было плевать на то, что разговор оставил поставщика на рынке и позволил им продолжать сотрудничать. Гуанъяо должен был приучиться к тому, кто здесь главный. Должен был понять, чей он, и кому он подчиняется.       Они виделись здесь почти каждый день.       Трижды на неделе они оказывались в одной кровати или как-либо ещё доверяли друг другу потребность в физическом, грязном и слабом.       Почти каждый день они тратили на то, чтобы заново друг друга изучить и убедиться в непоправимом и отвратительном. Каждый день Мэн Яо уходил на смирение с ударами, с неспешной, но томительной грубостью, с красотой, скрытой в резких словах и крайностях. Он знал, что не заслуживает всего, что на него обрушается, но внутри сидел тот, кто шептал ему: «В этом весь ты. Принимай. Ты заслуживаешь. Ты здесь для того, чтобы это сносить». Каждый день Не Минцзюэ уходил на паническое принятие того, что он на этой земле только и способен, что разрушать – терзать, бить, ранить – в этом был смысл его фактического существования. А Мэн Яо был единственным существом, которое заслуживало его ласки. И это было ужасно.       Потому что внутри Не Минцзюэ звучало: «Ты отвратителен. Разве таким ты был воспитан? Мерзость. Ты не заслуживаешь того, кто ты, и кем тебя сделала жизнь. Отрекись от желаемого.».       И ему приходилось отрекаться. Вместо того, чтобы брать и наслаждаться, он брал и рвал. И это происходило с единственным человеком, который годами верной службы заслужил вовсе не этого. Они были настолько разными, что походили на два паззла, которые друг другу не подходили. При том, несмотря на то, что и изображение не совпадало, и пазы были разной формы, и Минцзюэ, и Гуанъяо старались закрывать на это глаза, из раза в раз просто мучая друг друга до смерти. Привычкой ли это было? Зависимостью? Кто его знает? Они были начальником и подчиненным. Богатым, гордым человеком с громким именем и сошкой у его ног, верно приносившим пользу. Однако, как ни крути, оба они были, в первую очередь, неправильными, плохими и падшими. Не Минцзюэ искренне убеждал себя в обратном, а Гуанъяо это прожевал. Ему было не привыкать к грязи.       Пару раз они уже делали это здесь. Но суть таких моментов была вовсе не в том, что это место было особенным, а в том, что Не Минцзюэ не мог терпеть до дома или не мог приказать Гуанъяо посетить его, вызвонить его откуда-нибудь, как личную блядь. Сейчас это было неудержимо: он поднялся, вырвал бумаги и с раздражением ударил ими об стол. Шлепок можно было услышать даже за дверью – везло лишь тем, что в зале не оставалось и пяти человек, а оставшиеся работали усердно и не отвлекались на посторонние звуки. Как только бумаги оказались на столе, Цзинь Гуанъяо схватили; за длинные волосы, собранные в низкий хвост, его оттащили к столу и зажали рядом неизбежно и даже привычно грубо.       В такие моменты он всегда молчит, не издает ни звука. В этом самый ужас. Нельзя понять, сломался он или ещё дышит.       – Не молчи, – эти слова звучат из уст Минцзюэ приказным тоном. То, как он возвышается над Гуанъяо, могло бы напугать, но отнюдь это заставляет стройные ноги незримо задрожать, предвкушая все, что будет дальше. Кожа головы болит, болит сжатая челюсть, и к легким подступает судорога, которую Гуанъяо успешно шумно выдыхает, позволяя себе с осторожностью положить руки на талию Минцзюэ. – Если будешь молчать, то я не буду даже стараться быть аккуратным.       – Не старайтесь. Я приму.       Черт. Минцзюэ знает, зачем Цзинь Гуанъяо это говорит, что пытается доказать, но упорство даёт толчок к буйству. К борьбе. К тому, чтобы его силой прижали к краю стола, налегли, поцеловали. Гуанъяо не пытается вернуть поцелуй, хоть и тянется следом. Губы останавливаются где-то на половине требовательного поцелуя, нетерпеливо спускаясь вниз по шее. Каждое движение, каждый порыв трепетно ловится. Они оставляют следы, опаляют кожу горячим дыханием. Кажется, это в самом деле становится похоже на что-то сродни животного, яростного желания. Медленно, еле заметно Гуанъяо открывает шею для касаний, поднимая голову выше. Глубоко и шумно вдыхает, цепляясь за чужие руки в порыве отчаяния. Тянется ближе и ближе, хотя уже некуда. Наверное, они воспринимают это совершенно разным образом, и если для Цзинь Гуанъяо это является похвалой и единственным урывком страстного отчаяния в чужом облике, то для Минцзюэ это наказание.       При том он уверен, что наказывает Яо. Но больший урон получает сам.       – Дерзить мне вздумал? – несмотря на непринужденность фразы, из его голоса сочится что-то властное, наказывающее. Да, эти слова предназначаются для того, чтобы указать Гуанъяо на его место. Примерно с той же целью мужчина наматывает на кулак в один тугой оборот его длинный хвост, заставляя запрокинуть голову еще сильнее. От резко оттянутых волос и острой боли в шее сам собой вырывается тихий вздох. За ним следует тяжёлый, густой выдох. Клыки Не Минцзюэ смыкаются под кадыком, пока его свободная рука скользит с талии на бедро, подтягивая усесться на край стола.       Гуанъяо начинает пахнуть его парфюмом.       С каждым днем он пахнет им все больше.       Ловя ртом воздух, жмурясь от жжения укуса, Яо хватается за крепкие плечи чтобы отыскать опору. Чтобы залезть на стол, ещё сильнее прогнувшись в пояснице. Пальцы крепко сжимают. До боли. Мнут выглаженную рубашку его начальника.       – Нет, что вы. Я хочу, чтобы вы были всем довольны, господин Не, – хрипло выдохнув и быстро облизав губы, Гуанъяо глухо скулит и надевает на лицо искреннюю, ласковую улыбку, полную доброты. Она слышится в его словах, а Минцзюэ боится её увидеть. Такая улыбка, какой улыбается он, кажется единственной на свете. Невинная, с ямочками, красивая.       – Как же ты заговорил.       – Я не лгу вам.       Искусанный, зацелованный. Тело Цзинь Гуанъяо буквально горячеет, и руки Минцзюэ чутко отслеживают этот контраст температур. От слишком холодной – по ощущениям – руки по телу расползаются мурашки. Свободная от хвоста ладонь ползет под джемпер, широкими касаниями сжимая бок, скользя по животу. По-хозяйски, без промедлений. Гуанъяо инстинктивно вжимает живот, шумно выдыхая, но тут же заставляет себя расслабиться, поддаться ближе. Мужчина жмется ближе, теснее, его пах почти что вжимается в чужой, и теперь, пользуясь возможностью, он притягивает Гуанъяо за волосы к себе. Шумное дыхание опаляет его губы. Следует поцелуй. Язык по-звериному широко лижет, прежде чем, усердно сведя брови, мужчина проникает в приоткрытый рот.       Без привычной аккуратности пальцы раздирают галстук на шее Минцзюэ и расстёгивают несколько пуговиц, прежде чем его подчинённый податливо и покорно прижмется к его широкой, сильной груди. Он глубоко и быстро сопит, слушает глупые слова невнимательно, и отвечает на поцелуй сразу же, без промедления, столкнувшись носами. Хмурится, обхватив руками шею в хищных объятиях. Почти что облепив собой, обвив ногами бедра, придавив к себе ещё плотнее – только тогда отстраняется, пытаясь вдохнуть ртом, ведь от жара и близости воздуха совсем не хватает. Минцзюэ злит то, насколько в эти моменты Гуанъяо тихий.       – Я повторяю, сука. Не молчи.       – Прошу прощения, господин Не. Вы заставляли меня торопиться. Я совсем об этом позабыл.       Минцзюэ перехватывает пуговицы из чужих рук, расстегивая собственную рубашку до конца, и уже скоро небрежно роняет ее на пол. Туда же падают и запонки, и галстук. Там же окажется джемпер Мэн Яо – смятый и комканый – когда начальник оторвется от него, избавляя от одежды. Он поднимает руки, позволяя себя раздеть, но, когда голова проходит через вырез, тут же мешается, тянясь за поцелуем, пытаясь вновь прижаться телом к телу. Потеря одежды приносит Яо не только ощущение полной беззащитности перед этим человеком, но и холод. Даже сумасшедше поспешных действий Не Минцзюэ не хватает чтобы согреться. Он всегда ведет себя сумбурно и безостановочно. Конечно, ему ведь тяжело быть любым иным, кроме как жадным и требовательным. Его требовательность проявляется тогда, когда он стаскивает своего подчинённого со стола, грубым рывком разворачивая в себе спиной. Теперь, когда Гуанъяо оказывается вбит в чертов стол, сдавлен между ним и сильным, массивным телом, клыки продолжают свое шествие. Под звон пряжки чужого ремня, Минцзюэ чуть ли ни до кровоподтека впивается в бархатистую, тонкую кожу на задней стороне шеи своей жертвы. Ведет по укусу языком и рычит – ширинка не поддается.       Резкий разворот, отбитые локти, тупая боль от врезавшейся в бедра столешницы и бешеного возбуждения – всё это отходит на второй план, когда на Гуанъяо наваливаются сверху всем весом, лишая последних возможностей сбежать и пошевелиться.       Он немо стонет ещё до того, как укусы возобновляются – не разрешает себе быть громче шумных движений, глухих ударов и дыхания. Голоса не звучит, будто он вовсе нем. Когда загривок сжимают безжалостные челюсти, он хочет кричать, а тело выгибается, но ему некуда сдвинуться. Высвободив одну руку, он стягивает с себя очки и – даже не пытаясь сложить душки – дрожа, откладывает их в сторону. Голос в ушах заглушается тихим звоном от нехватки воздуха:       – Идиотские оправдания.       – Я хочу, чтобы вы продолжали.       Минцзюэ не знает, что позволяет ему так просто перейти эту черту, соединяющую ласку и усидчивость с бешенством и грехом. Знает ли он о чувствах что-то помимо неизбежного грехопадения? Испытывает ли он чувства вообще? Что это вообще за черта? Та, за которой скрывается желание на каждый удушливый, вымученный вздох отвечать новой грубостью, терзать тело, порвать одежду, взять все и не отдать ничего. Его руки все-таки расстегивают ширинку на чужих брюках спустя пару нервных рывков. Важно заметить, что за пределом "черты" бушует злость. С этой беспочвенной злостью (именно, ведь наказывают Гуанъяо вовсе не за превышение должностных обязанностей) он широко проводит по бедру своего подчинённого, с рыком хлещет до жгучего покраснения и валит на стол. Прижимает к его поверхности, давит рукой на поясницу. Первый звучный вскрик дерет пересохшее горло. Боль от удара и укусов пульсирует и ползёт всё дальше и глубже. Гуанъяо смаргивает выступившие слезы, громко и отчаянно вдыхая.       – Надо же. Я бы с удовольствием выслушал, чего еще ты от меня хочешь. Давай же. Рассказывай.       Теперь уже из его властного голоса скользит яд, окутывающий их даже тогда, когда Минцзюэ с нажимом гладит его пах.       – Я дал тебе всё. Я дал тебе должность, дал тебе шанс подняться с колен, дал тебе денег, дал тебе свою защиту, дал протекцию твоей матери. А что дашь мне ты? Что ты можешь дать мне? Может, ты отдашь мне долги блядскими уговорами поставщиков со мной сотрудничать? Или попытками сместить важных сотрудников с их должностей? Рассказывай, Гуанъяо, чем ты будешь платить?       – Всем, господин Не… – Мэн Яо звучит так, будто бы к его виску приставили пистолет. – Всем, что вы потребуете с меня. Я буду послушным.       Это лишь прелюдия: начальник диктует то, что считает самым подлым, медленно и с нажимом проводя ладонью по члену подчинённого. Это даже стимуляцией назвать нельзя: нет ритма, нет скорости. Только медлительность, давление. Этот надломленный, высокий голос заставляет его тяжело дышать, обтираясь пахом о чужие обнаженные ягодицы. Минцзюэ пачкает пальцы в предэякуляте, сочащемся с головки члена Гуанъяо и остаётся полностью доволен тем, что сотворил.       – Лжец. Что ж ты не был послушным раньше?       Гуанъяо пытается вытолкнуть слова, которых от него ждут, но заходится в болезненном стоне от грубых прикосновений к члену.       – Я… прошу прощения. Простите меня, господин Не.       Минцзюэ снова рычит.       – Я приказал тебе не молчать, а ты даже этого сделать не можешь.       Приходится исполнять приказ.       Звучит постыдный стон, в котором отчётливо выделено наслаждение его положением – то ли настоящее удовольствие, то ли актёрская игра. Гуанъяо дёргается, извивается, стараясь выползти из под Не Минцзюэ, пригибается всё ниже, уже практически распластавшись по столу, и бесстыдно прижимается ягодицами к паху. В этом тоже трудно отличить ложь от истины. Он пытается прочистить горло, чтобы сказать, но захлёбывается в словах и ощущениях.       – Презервативы в ящике... сверху? Я достану.       – Нет.       Гуанъяо упирается лбом в стол, выдохнув совсем тихо, и говорит почти шепотом:       – Тогда. Возьмите меня уже наконец.       – Проси.       Каждый раз для этого ему приходится собирать себя по частям.       – Простите. Простите меня, господин Не. Я хочу, чтобы вы взяли меня. Прошу, дайте мне вольности и возьмите меня. Я очень перед вами виноват.       Если у Не Минцзюэ и остаются последние капли разума, то он тратит их как раз на то, чтобы со спешкой, резким рывком, после которого неизбежно заскрипит выдвижное колёсико, открыть верхний ящик стола и достать из его пространства презерватив с лубрикантом. Он быстро нащупывает их среди педантично сложенных стопок бумаг. Визг ящика режет по ушам. Мэн Яо стискивает зубы и шумно втягивает воздух. Каждый раз происходит одно и то же: то ли для того, чтобы почувствовать, как в нем нуждаются, то ли для чего-то иного. Минцзюэ грязно и грубо вымогает из Гуанъяо мольбы. Возможно, он настолько непримирим с мыслью, что он может оказаться единственным, кто хочет этого секса, он требует озвучивать это желание. Умолять трахать грубее, быстрее, умолять скорее кончить. Не Минцзюэ оказывается полностью зависим от одобрения его действий, и порой Яо задумывается о том, что если он однажды откажет, то его начальник – сложный и суровый человек – усядется под дверью его кабинета и будет рыдать.       Дискомфорт на грани с неприятной болью.       Пальцы пытаются проскользнуть внутрь Гуанъяо. Однако оказываются способны на это лишь тогда, когда скользкая смазка сочится из тюбика прямо на их поверхность. Он входит внутрь сразу двумя, и в это мгновение его губы примыкают к позвоночнику Гуанъяо, опускаясь прямо в середину спины. Из уст подчинённого вырывается резкий, а оттого звонкий вскрик, переходящий в сдавленное шипение. Минцзюэ долго выцеловывает дорожку вверх и вдоль, попутно расстёгивая свою ширинку и спуская брюки. Никаких укусов, никаких засосов. Их и без того целая россыпь на этом теле. Яо поджимает ноги, ёрзает, выгибается в спине. Неожиданно ласковые поцелуи выбивают почву из-под ног, пусть он и знает всё о том, как резко может меняться настроение его начальника. Следы от укусов ноют и жгутся, шея и вовсе горит словно в огне.       С этого ракурса Цзинь Гуанъяо действительно изящен.       Он старается расслабиться, ожидая продолжения, но тяжёлое дыхание, срывающиеся в тихие стоны от болезненного возбуждения выдают его собственное нетерпение. Минцзюэ постигает верно снизошедшее желание вредить и мучить – он болезненно медленно растягивает сжавшего Гуанъяо, давая испытать боли сполна.       Минцзюэ оглядывает его молча и замерши. Он не может понять того, что он чувствует, когда надрывает зубами презерватив, а после – раскатывает его по пульсирующему стволу.       Кажется, он был бы готов целовать его всего. С головы до ног. От ласки и до жадности. Его руки, его губы, его колени, его живот. Бёдра, волосы. В этом желании явно выражалось то, насколько сильно Не хотел быть близок к нему, каждый сантиметр его тела измерив. Он не умел этого говорить, и посему правда текла действиями: прямолинейными и полными желания толчками пальцев, которые хоть и были грубы, но предназначались для того, чтобы смягчить пенетрацию, теснотой соприкосновения их тел, следами отпечатков его зубов. Минцзюэ показывал Мэн Яо то, как он жаден, и тем самым демонстрировал, в первую очередь, ни власть, а степень искреннего желания и тех чувств, которые он не смог бы описать. Гуанъяо искренне считал его слабаком.       Губы Не Минцзюэ опаляют россыпью жадных поцелуев плечи и лопатки Цзинь Гуанъяо. Вскоре он вжимается меж его лопатками взмокшим от усердия лбом. Стоны его подчинённого кажутся ему чем-то особенным. Им они и являются. Чувствительный, громкий, красивый в этой несдержанности и в том, как же он послушен. Он всегда был послушным, пусть и оставался сам себе на уме, продолжая из раза в раз хитрить и давать Минцзюэ ощущать, что он не подконтролен. Он покидает растраханного Гуанъяо тогда, когда в него свободно входят четыре пальца – именно столько необходимо для того, чтобы в тонкое и худое тело поместился его широкий и длинный член. Четыре пальца не дают ему уверенности в комфорте партнёра, но дают шанс заполнить его собой слитным толчком, чтобы на выжидающее мгновение застыть и, запрокинув голову назад, утробно застонать, спешно выговаривая его имя.       – Яо… ты молодец, Яо. Ты хороший мальчик, – эти слова звучат в унисон со стонами. Наверняка в рабочем зале уже пусто.       – Да!       На это долгое мгновение Цзинь Гуанъяо совсем забывает как дышать. До неприличия разнеженный лаской и методичной, грубой, но заботливой подготовкой, он четко ощущает, как через весь позвоночник проходит электрический разряд. То ли от того, что Минцзюэ, наконец, вошел в него сразу целиком, то ли от того, как он звучал в этот момент. Гуанъяо снова стонет, расслабляясь, закрывая глаза, прижимаясь щекой ко столу и вновь обретая способность дышать, несмотря на то, что он привычен быстро терять различием между болью и удовольствие, ведь обоим свойственно одинаково сильно стимулировать его возбуждение. Близость пьянит и сводит с ума, но ему не хватает этой дозы. Он не хочет ждать, когда мужчина снова прильнет к нему.       – Да, господин Не. Я. Я ваш хороший мальчик. Я буду хорошим мальчиком. Ещё. Про… прошу, возьмите вашего несносного мальчика.       Он слепо нащупывает его руку и поспешно сплетает их пальцы, начав безумно и быстро лепетать. Он знает, что начальнику это понравится.       Знает, насколько глубоко тот чувствует, знает, насколько ему это важно. Открыв глаза, он ищет расфокусированным взглядом лицо нависшей над ним фигуры, пусть и не сможет его разглядеть сейчас. Увы, ему не хватает угла обзора.       Удивительно, как этот жест Гуанъяо влияет на Минцзюэ, как направляет его безрассудную дикость в нужное русло. Прежде Не метался от крайности к крайности, хотел, ужасно хотел его целиком. А теперь он держит его руку, сжимает его пальцы своими – своей такой широкой ладонью – и тянется к его губам, чтобы оставить на них короткий, но страстный поцелуй. Шея Мэн Яо, прижатого к столу, наверняка ужасно затекла и болит, но Минцзюэ ослабляет хватку, давая возможность расположиться удобнее. Он лишь тогда начинает двигаться толчками – в его манере – резкими и полными.       – Ты перестал дрожать, Гуанъяо, - низкий, возбуждённый шепот звучит рядом с мочкой его уха. Воспользовавшись предоставленной возможностью, Гуанъяо немного, едва заметно разворачивается, расправляет лопатки. Лежать становится комфортнее. Он смотрит на Минцзюэ с немой благодарность за поцелуй – и тут же начавшиеся движения выталкивают из него до одури пошлый стон. Каждый новый толчок с этой безумной амплитудой порождает новый стон, но с каждым разом всё более тихий, переходящий в шумные, удовлетворённые выдохи по мере привыкания к ритму. Голос его требовательного начальника, и всё в нём затаённое, заставляет хотеть дрожать вновь.       Кожа сама собой покрывается мурашками.       Не Минцзюэ выходит каждый раз почти полностью, одной рукой держа своего подчинённого талию, а второй – сплетаясь с ним пальцами. Каждый раз он полностью входит в него, и собирается продолжать держать эту глубину до тех пор, пока не сорвется. Его дыхание сбивается, становится громким, его захват становится сильнее, его движения – резвые и сильные. Именно так – глубоко, томно и крепко – он берет его, именно так он хочет его чувствовать и именно это он хочет ему показать, опираясь ни на глупые слова, а на ощущения, становящиеся в это мгновение куда красноречивее простых фраз. Однако рука Гуанъяо, цепляющая пальцы Не Минцзюэ, быстро начинает затекать. Яо стискивает пальцы крепче, тяжело выдыхая: руки болят, болят шея и спина, болит налитый кровью член, губы сохнут. Пока терпимо. Совсем скоро Минцзюэ сорвётся с ритма, это чувствуется практически интуитивно, на уровне привычки к человеку. Мэн Яо запрокидывает голову, выгибаясь, чтобы задержать. Опирается на локоть, вытягиваясь уже всей верхней половиной туловища наверх, задерживая дыхание и одними губами прося поцеловать его вновь, до беззащитности искренне.       – Хороший. Ты умница.       Ему до безумия, до нездорового кайфа нравится то, как его хвалят.       Несмотря на всю его властность, несмотря на желание подавлять, присваивать, контролировать, Минцзюэ не может устоять. Цзинь Гуанъяо просит, а Не Минцзюэ – даёт. Он смотрит на него своими глубокими, искренними, добрыми глазами, в томном свете настольной лампы отливающими мёдом, и Минцзюэ подчиняется им. Целует. Примыкает губами к чужим губам, отпуская и опираясь на стол, а не на его гибкое тело – все для того, чтобы Яо мог подольше задержаться в этом положении – скользит в поцелуй низким, сытым стоном, мажет по чужим губам языком. Минцзюэ сминает губы своего подчинённого влажно, упивается его вкусом, сам для себя подмечая то, что сегодня Гуанъяо вновь использовал сладкую гигиеническую помаду. Он знает, что Гуанъяо догадывается, что он может скоро сорваться. И он не сдерживает себя нарочно, срывается. Возможно, только лишь в этот момент они осознаю, что это их первый толковый поцелуй за всё это время. Так и не разорвав этот поцелуй, господин Не сводит брови к переносице, не резко, но заметно меняя ритм, учащая толчки.       Бешенство. Нетерпение. Желание.       Он снова полустонет, быстро вдалбливаясь в Цзинь Гуанъяо и делая их поцелуй хаотичнее, ладонью подхватывая его под грудь и прижимая к себе.       Каждый раз они оба словно сходят с ума.       Чертов поцелуй вытягивает из Гуанъяо все силы, но он не может прекратить. Не хочет. Хмурится, ёрзает, пытается бороться, вырваться, чтобы вдохнуть, и чтобы подразнить, звучит громко и нагло от ускоряющегося ритма прямо в поцелуй. Но не отлипает, вынуждая сплетаться языками вновь и вновь после малейшей передышки. Оставив одну руку как опору о стол, Яо жмется лопатками к груди мужчины, обхватывает ладонь на его груди и прижимает к себе плотнее. Ему нравится, когда Минцзюэ так близко, так глубоко, так крепко его держит. Он зависим от этого и, в отличие от самого Минцзюэ, он может себе в этом признаться. А еще ему нравится то, что даже не нужно использовать слова – он сам сделает всё, что нужно, догадавшись по малейшим намёкам, по простым жестам. Ему так нравится. Будто бы совсем не его начальник управляет им, а наоборот.       По телу снова идёт непроизвольная дрожь, напряжение растёт вместе с темпом, спина Мэн Яо навязчиво ноет. Его стоны и всхлипы становятся всё более отрывистыми и рваными. То, как Гуанъяо стонет в их длительный, чувственный поцелуй – верх совершенства. Апофеоз красоты. Его едва надломленный, но требовательный голос звучит сильно и звонко, разносится по помещению чуть ли не эхом. В это мгновение он не может быть ни кем иным, как его. Его и только его. Только Не Минцзюэ. Его собственным, его сотрудником, его пленителем, его дряным губителем, причиной его страхов и тем, кто им управляет. Рука Минцзюэ – жадная, горячая – оказавшись накрытой ладонью Гуанъяо, ползет с груди вниз. Пальцы требовательно, широко гладят его кожу, останавливаются на гибком животе. Там и остаются.       Держать себя в руках всё труднее. А Яо только и может что с трудом и влажным, липким выдохом оторваться от мужчины и откинуть голову назад, ему на плечо, тяжело дыша.       – Ваше тело... господин Не. Его... читать проще, чем вы думайте. Но я никому не скажу, – это правда. Тело Минцзюэ отзывчиво, и оно никогда не молчит о том, что ему нужно. Биение его сердца, его дыхание, дрожь в его мышцах, его движения – Гуанъяо ощущает их все, и даже тогда, когда чувствует, что от приближающегося оргазма у него в глазах начинает темнеть, а движения внутри него, казавшиеся четкими и ровными, все стремительнее становятся звериными, сумасшедшими. Минцзюэ дичает. Он цепляется за Цзинь Гуанъяо. Он не отпустит его. Он так хочет задержаться в этом мгновении, поддаваясь тому, что так ему желанно. Он целует его везде, куда только могут достать его губы, широко лижет, втягивает кожу и кусается. Кажется, он вот-вот кончит, и посему поцелуи становятся смазанными, спешными и нерасчётливыми: по шее, по плечам, по линии нижней челюсти от уха и по его раковине – они рассыпаются везде.       – Молчать, - Минцзюэ рычит Гуанъяо на ухо, резким и колючим шлепком ошпаривая его ягодицу. – Ещё хоть слово, и я, уж поверь, лишу тебя всего, что ты имеешь.       Горячо и влажно. И очень мало места.       Мэн Яо не знает, куда себя деть. Ему некуда сбежать от приближающегося оргазма. Ему остаётся только распластаться под чужим телом, заведя вторую руку ему за поясницу, чтобы удержаться и повиснув на Минцзюэ практически всем весом, двигаться вместе с его грубыми толчками, и покорно принимать всё, что ему дают. Слова, от которых в горле встаёт комок, поцелуи, жгущие кожу. Его всего, дикого и так и не обузданного до конца за эти годы. От Минцзюэ пахнет терпким потом и остатками дорогого парфюма. Бедра Гуанъяо бьются об стол вместе с каждым толчком, едва не задевая чувствительный орган, и, наверное, на ногах тоже останутся синяки. Он хрипло вбирает воздух и закрывает глаза, не сдерживая свой голос и отдавая себя этому дикому целиком. Он больше не может терпеть. Гуанъяо и не приказывали терпеть в этот раз.       Он резко стискивает запястье своего начальника, прижимая руку ещё крепче к животу, выгибается и протяжно стонет практически в ухо Минцзюэ, кончая. Яо захлёбывается в воздухе, он прижимается носом к чужой шее, жарко и часто выдыхая в и без того разгоряченную кожу. По всему телу волной протекает крупная дрожь, сердце опасно ускоряет ритм. Он продолжает выдыхать из себя жалобные всхлипы пока волна удовольствия сходит на нет, и только тогда, расслабившись, отпускает руку своего мучителя.       – Прошу, господин Не, кончите для меня поскорее.       Почему Минцзюэ так ненасытен? Он и сам не может понять.       Он берет, вычерпывает до конца с титанической жадностью того человека, который кажется ему хрупче всех в мире, который покушается на его сознание и здравомыслие, который заявляет свои права на его волю, заставляет его сердце биться в два раза быстрее и сходить с ума. Всё-таки, кто и кем управляет в этом акте поглощения хищником жертвы? Трудно определить. Однако, Минцзюэ бы ярко выделил то, как скорость толчков, как запах волос Мэн Яо и нежность его кожи приводят его в трепет. Его голос – патока, которую можно распробовать, ощутить почти физически. Так они играют практически главенствующую роль для того, чтобы случился оргазм.       После ряда усиленных движений Минцзюэ не выходит из тела Гуанъяо. Он кончает в презерватив, чувствуя, как его член сокращается внутри чужого прохода, поступательно извергаясь. С губ срывается последний стон, прежде чем он застывает, а его грудь демонстрирует неуёмную отдышку. Его хватка не ослабляется и не выпускает Мэн Яо из грубого заточения, однако длится это недолго. Минцзюэ знает, что тот хочет рухнуть на стол, и он позволяет ему сделать это, прекрасно понимая, то продержав его в такой опасной близости чуть дольше нужного, он даст ему возможность думать, будто бы он в самом деле хочет продолжения этих объятий. А он не хочет. Не хочет давать сомнений или селить надежды.       Его губы трогают чужую скулу, спускаются вниз, под мочку уха, и задерживаются там. Он шепчет, покидая ослабшее и дрожащее тело, стягивая презерватив.       – Больше я таких ошибок не допущу. Ещё одна подобная дрянь, и ты пойдешь к своему отцу. Будешь на коленях у него выпрашивать денег, новую должность и расположение, – эти слова режут сильнее ножа. Не Минцзюэ и сам не понимает, как после произошедшего смеет такое твердить, да еще и скалясь, грубо хлопнув по столу.       Видится, как Мэн Яо поворачивает голову в чужую сторону, на стараясь подняться и лишь подгибая колени, успевшие затечь и ослабнуть.       – Я тоже. Я тоже не допущу таких ошибок. Уверяю вас.