Ab aeterno

Холодный чай на прикроватном столике. Сигаретный бычок. Светло-лимонные занавески. Брагинский. Лежит, навалившись решеткой ребер, сопит, приоткрыв влажный красный рот. Гилберт сейчас, сегодня, вчера, ab aeterno, любуется. Все Гилбертово нутро волнуется, упаси Господи, нежностью. Сердце Гилберта бьётся у Брагинского в необъятной ладони. Они лежат, прижавшись друг к другу, как котята, съежившись на узком советском диване — ты, я, мысли о Никите Сергеевиче. Места как раз хватает для двоих, Брагинский ещё и лежит у Гилберта на груди, не отпуская его со вчерашнего вечера, словно боится, что Гилберт исчезнет, получив вдох свободы. Как в восемьдесят девятом. Гилберт опускает голову и вдыхает аромат его волос. В крошечной квартирке тихо, только слышно, как в этот предрассветный час вздыхают старые трубы. Дыхание Брагинского касается губ Гилберта, и Гилберт медленно сходит с ума. Брагинский не откажет ему сейчас. Брагинский вообще никому сейчас не откажет, и от этого только жарче становится. Гилберт горит буквально, касаясь его изнасилованных вен и вспоротых запястий. Горит и сгорает, пальцем касаясь слипшихся от слез звёздочек чужих ресниц. Он будит Брагинского поцелуем таким глубоким, словно хочет высосать из него душу. Это не их первый поцелуй, и тем не более не первый, который Гилберт посмел украсть. — Сейчас? — бормочет Брагинский ему в губы. Гилберт вздрагивает. Ему можно сейчас, Брагинский не скажет ему нет. От вседозволенности нутро сводит сладкой негой. Он гладит Брагинского по вскрытой — открытой — шее, считает желтоватые следы чужих зубов и губ. Надавливает на самый свежий — ещё слегка багровый — и чувствует ток крови под податливой кожей. Брагинский смотрит на него так внимательно, что становится не по себе. Гилберт облизывает внезапно пересохшие губы. — Давай же, — говорит Брагинский. — Неужто брезгуешь? — Джонсовыми объедками? — огрызается Гилберт, но руки его все не могут перестать оглаживать впалые щеки Брагинского. — Не твоего ума дело. У Брагинского вся шея истерзана. Жадно. Гилберт водит пальцами по синякам и укусам, соединяет их в созвездия. Под его руками Брагинский беспокойно подрагивает. — Контрибуции платишь? — спрашивает Гилберт. Брагинский смотрит на него открыто и честно. — Мы любим друг друга. Любим друг друга — это когда кисти в язвах от героиновой иглы, это когда в ванне пеной исходишь от передоза, это когда на шее следы чужих пальцев, это когда все старые спрятанные шрамы бездумно открыты. Когда в квартире нечего есть, зато есть порошок и ложка и револьвер в ящике стола на кухне. Это вот так вот они любят друг друга. Брагинский не любит — это Гилберт выучил ещё с той поры, как узнал, что братья по ордену в подсобках не только доспехи друг другу чистят. Брагинский привязывается. Как собака, до смерти. И отрывает от себя — с мясом. Гилберт знает, уже много веков как знает. Гилберт — он же тоже как собака. Побитая полусдохшая псина, которая зубами впилась в свое, и не отдерешь. А теперь вон — приползла к руке кормящей (по локоть бы отгрыз, будь у него зубы). Собралась, так сказать, забраться. Он и забирается. Переворачивает Брагинского на спину, морщится, когда тот послушно принимает его вес. — Разведи ноги. — А то что? — капризно спрашивает Брагинский. Но ноги разводит. Гилберт между его ногами — как у себя дома, вложился, как пазл, как капелька ртути, влился без швов. Гилберт жадно целует его вновь, упиваясь тем, что больше не нужно придумывать причин. Он кует железо, пока горячо, берет быка за рога, бьёт туда, где нежно, впивается намертво. Он целует Брагинского, запустив пальцы в пух его волос, расфокусированным взглядом отмечая, что глаза Брагинский закрывает. Руки Брагинского словно сами ложатся ему на плечи, погребая под весом литых ладоней. Гилберт с ума сходит от его запаха. Он сдирает с Брагинского футболку с Горшком и смело кладет руки ему на грудь. Брагинский в ответ притягивает его к себе объятия. Он холодный, костлявый, кованые ребра едва держат бьющееся в ране сердце. Гилберт не знает никого красивее. Брюки — следом, вместе с бельем. Теперь, когда Брагинский одет в одну лишь кожу, смотреть ему в глаза становится трудно. Гилберт фиксирует его тело обрывками, снимками: мягкие соски, впалый живот, выпирающая колыбель таза, крупный вялый член, трогательные квадратные колени. Гилберт готов поцелуями припасть к его ногам, но Брагинский смеётся себе под нос. — Прибежал, — говорит он добродушно. — Почуял кровь и прибежал. Небось ещё с Павла хотел, а? Как мне встать-то, раком? При Павле Гилберт не посмел. Не посмел и после, даже во время наступлений Великой войны, и в сорок третьем тоже не хватило духу. Не хотелось — так. А как хотелось — Гилберт так до сих пор и не знает. — Нет, — говорит он пересохшими губами. — Лицом к лицу. Представь, что я тебя бесчещу. Брагинский клокочет рваным горлом. Смешно ему. Разметался на постели, одни углы и кости, руки в стороны. Гилберт проводит пальцами по его локтевым сгибам — только вчера смотрел, как всаживается игла во вздутую вену. Кожа нежная. Возле соска укус. Гилберт добавляет свой собственный поверх. — Любите друг друга, — говорит он, пощипывая розовый сосок. — Любил бы — вышвырнул бы меня из постели. Брагинский размышляет над этим, пока Гилберт устраивается поудобнее между его разведенных ног. — Не вижу связи, — говорит он, наконец. Гилберт фыркает. Он закидывает ногу Брагинского себе на плечо и не может удержаться от поцелуя под коленом. От этой простой ласки Брагинский вдруг краснеет. Смазки у них, конечно, нет. Брагинский говорит, Джонс приносит ее с собой. Гилберт почти представляет себе, как это выглядит: вот Джонс паркует тачку во дворе пятиэтажки, вот он поднимается к Брагинскому, перешагивая лужи кошачьей мочи, вот он заходит, пахнущий кремом для бритья и новым шипром, и говорит — привет, детка. И Брагинский прыгает к нему в руки, и Джонс дерет его прямо в прихожей. — Почти так, — соглашается Брагинский. — Он ещё конфеты приносит. И какао. Как в сорок четвертом. Позавчера он пустил себе пулю в рот, сидя в ванной. Ломало. Сегодня вот — тугой, как девственник. На слюну поддается плохо. Гилберт безумно хочет быть в нем, но пока протолкнуть удается лишь один палец. — Есть резинка, — внезапно вспоминает Брагинский. — Резиновое изделие номер два. Сейчас, подожди. Презерватив упакован в яркую фольгу. В отличие от старых добрых советских резинок он не посыпан тальком, и даже приятно скользкий. Гилберт растягивает Брагинского пальцами в презервативе и лениво думает, что не хотел бы снова подхватить что-нибудь. Текущий член ещё никого не красил, а уж Гилберт на своем веку всякое повидал (и перепробовал). Брагинский всё ещё не возбужден. Он смотрит на Гилберта из-под длинных ресниц, кривит пухлый рот в гримасе, когда Гилберт слишком нетерпелив. Его крупный член не подаёт признаков жизни. Гилберт не удивлен: они с Брагинским никогда не спали раньше, но у Брагинского есть дурная привычка лезть в постель к тем, кто ему нравится. К Франциску, например. А Франциск — болтает. Поэтому Гилберт, вроде как, не вслепую тычется. Он наклоняется и берет член Брагинского в рот. Сосет, перекатывая языком, нежит и греет в жаровне глотки. Брагинский гладит его по голове — как шлюху. Ещё б сказал “молодец”. Вместо этого Брагинский говорит: — Не надо. У меня уже давно не встаёт. Из чистого упрямства Гилберт сосет ещё немного. Плоть под его губами все такая же мягкая. Он поднимается, утирая рот, и смотрит на Брагинского. Тот лежит, глядя на Гилберта, такой спокойный, каким давно не был. Уютный. Весь бело-розовый, овечьи мягкие кудри, ласковые бездумные глаза. Сердце Гилберта щемит так, что становится больно. — Если ты не хочешь, — говорит рот Гилберта сам по себе, — если тебе противно — открой рот и скажи об этом. — И ты перестанешь? — Я перестану. Брагинский задумывается. Он покусывает губы, сдирая с нижней запекшуюся корочку, поэтому Гилберт снова целует его. Ну, как целует — насилует его рот, пока хватает воздуха, пока перед глазами не начинают плыть темные пятна. — Продолжай, — говорит Брагинский, когда Гилберт его отпускает. — Я не против. От этого Гилберта разбирает смех. Он не против! У Гилберта в постели были такие, что Брагинскому и не снилось. Он не против! Все ещё посмеиваясь, он бросает презерватив на пол и плюет себе в ладонь. Из слюны плохая смазка, но он все же смазывает себя и пытается втиснуться. Брагинский морщится, не протестуя. Только прижимает Гилберта ближе к себе. Получается туго, медленно и неловко, и Гилберт гнет Брагинского, словно тот гуттаперчевый. Между лопаток стекает пот. Жарко. Брагинский под ним растягивается, как сучка под кобелем, принимает его внутрь, в тесноту. Ласковый. — Больно? — почему-то спрашивает Гилберт. Его руки словно живут своей жизнью, накручивая светлые волосы Брагинского на пальцы. Брагинский отвечает ему ленивым взглядом. Душа моя, думает Гилберт. Несчастье мое. Они качаются вместе. Получается неловко и слишком тесно. Член Гилберта горит от недостатка смазки. Ему почему-то кажется, что Брагинскому непременно больно, но тот смотрит на него ласково и улыбается уголками губ. Лицо у него очаровательно красное. Гилберт не привык так медленно, но не может заставить себя вдалбливаться в Брагинского так, чтобы диван о стену бился. Вместо этого он снова целует его колено. Когда он кончает, Брагинский притягивает его к себе на грудь и сжимает в капкане рук. Сердце у него стучит как бешеное. — Теперь уйдешь? — спрашивает он. — Дверь не забудь закрыть. Гилберт, прижатый намертво, едва дышит. — Не дождешься, — говорит он. — Диван тебе новый купим, и можно жить.