Чересчур

Почему-то вырывается очень много слов — пытаясь перебить невнятное волнение, тревожную стыдливость и прочие побочки трезвого сознания, слова катятся изо рта, катятся, катятся. — Да зачем ты так намываешь-то, новые же, я бы понял, если бы ты в них по лесам и пустыням, но новые же. Я не такой брезгливый, как ты, наверное, обо мне думаешь, я вообще… Женя останавливает взглядом, поворотом головы. Антон застревает в дверях ванной, не закончив и не выдохнув. — Раз уж взялись, надо основательно подходить, — отвечает Женя спокойно и даже будто снисходительно — мол, такую чепуху объяснять приходится. — Сомневаюсь, что на фабриках и складах стерильные условия. И как ты плохо обо мне думаешь — я и пол помыл, вообще-то. Не валять же тебя на грязном. И продолжает мыть ботинки. Снимает мыльные шапки с носков и пяток, и пена разводами стекает по черной коже. Это чувство Антон знает — теплый укол в подреберье. Кромешный ужас от того, что все это так реально. И так нормально. Естественно. Предлагать было легче — со всеми случается, когда чуть-чуть выпьешь и совершенно не чуть-чуть одуреешь от возбуждения. От обездвиживания, от рук Жениных везде, от пыточных пролонгированных на таблетках оргазмов, которые уже полчаса вот-вот, а на самом деле, может, и никогда. И выдашь случайно что-нибудь дикое, вообще в выражениях не стесняясь — «Я хочу вылизать твои берцы, можно?» Ну что это такое. Ну как это называется. Женя тогда посмотрел чуть удивленно, но главное — удивленно, не испуганно и не с издевкой. — Солнце, можно что угодно, если ты хочешь. Только я берцы не надену. — Ботинки, что выберешь. Плевать. Нельзя вести переговоры на дурную, пьяную, неадекватную голову. Но Антонова голова только пришибленная и вывернутая бессознательным наружу может производить честные синтаксические конструкции и не разъедать саму себя от стыда. Только так. Там, на той стороне, и помычать можно, и повыть, и ладони Женины облизать, и в этом наваждении с берцами признаться. И на полу поваляться, повыкручиваться — каком угодно. И упасть потом Жене в руки, как мешок помоев, завернуться в него, посмеяться, поплакать, поскалиться самому себе, взвизгнуть почти от накатывающих и накатывающих волн чистого, недостижимого в жизни счастья. Впечататься в Женю лицом в приступе той оголтелой привязанности, когда к нему хочется приклеиться и больше не существовать отдельно. Но это на той стороне. На этой — Женя ботинки моет. И это ужасно странно при свете дня, в трезвости, в нормальности. — А чего ты тут стоишь? — спрашивает, не отрывая взгляда от раковины. — Может, в кровати дождешься? Так оно спокойнее будет, конечно, — Антон деревянно отлепляется от косяка, пересекает коридор. Не бог весть какой коридор в однушке. Кровать оказывается под коленками слишком быстро, и на нее получается упасть. Перекатиться на спину. Успокаивать себя побеленным шершавым потолком. Раздеться или не раздеваться? Наверное, раздеться будет пошло, порнушно. Антону раньше казалось, что вся БДСМная хрень — про отдельные от жилых помещений и вообще реального мира багровые подвалы, средневековые инквизиторские камеры, латекс и каблуки. Не то чтобы он об этом много думал, но когда думал, выглядело так. Оказалось — подмосковная однушка. Кровать, на которой спать, если поменять промокшие простыни. Душ, в котором мыться. Обычная какая-то жизнь. Женя возвращается минут через десять. В рубашке, в брюках на ремне — переоделся, чтобы с пижамой не смотрелось так уж странно. Садится рядом, только потом надевает и сосредоточенно зашнуровывает ботинки. Длинные шнурки обвязывает вокруг щиколотки, как подросток. Антону в этом сидении на кровати в обуви видится что-то необъяснимо неприличное — наверное, с детства въевшийся в голову запрет. — Ну что? — спрашивает Женя. Складывает ноги узлом, трется громоздкими подошвами о простыни. — Прямо сейчас? Смеется. — Ну не сразу к ногам же. Хоть поцелуемся. Перебирает Антону волосы. Антону кажется — сейчас ляжет рядом, но этого не происходит. Сидит. Хочет, чтобы Антон сам. И приходится тянуться к нему, тереться носом о нос, целовать долго, выпрашивающе. — Я странный, да? — выговаривается у Антона само собой. — Что? Нет, конечно нет, — отвечает Женя совсем тихо. Женина рука гладит Антонов затылок против шерсти. Антон касается коленкой все еще чуть влажной подошвы, и стылое ощущение мурашек прокатывается от шеи к лопаткам. — Но это же странно. Вот такого хотеть. — Для кого странно? Для меня не странно. Ты здесь кого-то еще видишь? Собаку не считай, — Антон молчит, и Женя решается продолжить: — Все отлично. Или ты сам передумал? — Нет! В смысле, если я тебя не мучаю. — Это я тебя мучаю, солнце. Как тебя помучить? Всегда он так — с уничтожающей нежностью, от которой только сильнее хочется спрятать лицо в подушку и подумать о своем поведении. — Может, с порки начнем? — выдавливает Антон. — Мне нравится твой ремень. — Я с ремнем не работал раньше, — задумывается Женя, но пряжку расстегивает. — Если что не так, говори. И раздевайся. — Футболку дашь оставить? — Оставляй, если в ней комфортнее. Раздеваться перед Женей не страшно — даже кроет немного, когда он полностью одет. Но сейчас Антону почему-то хочется хоть что-то на себе оставить — иллюзию контроля, артефакт из нормального мира. Хотя смешно, конечно, какой там контроль в футболке и без трусов. — Покричать сегодня хочешь? — спрашивает Женя, осторожно гладя Антонову коленку. — Что? — Спрашиваю, собираешься ли ты кричать. Музыку поставлю. Антон кивает. Ботинки стучат по полу. Смитс играют долгое вступление The Queen Is Dead. — Лицом в подушку, глаза закрыть. Ага. Таз поднять. Умница. Барабаны. Женя разогревает кожу отрывистыми ударами ладони — первые всегда самые неприятные. Антону больше всего хочется, чтобы кровать как-нибудь под ним разверзлась и сожрала. Возбуждение ухает резко и жарко. Женя останавливается, и в секунду тишины Антон почти порывается открыть глаза, но не открывает — нравится слушаться. За спиной щелкает крышечка смазки. — Что ты делаешь? — Ничего противозаконного. Ты правда хочешь знать или хочешь просто поговорить? — Не хочу знать. Просто поговорить, — Антон не врет почти. Пытается не тревожиться привычно, а доверять. Женя говорит, это всегда самое сложное, но Антон делает успехи. — Не переживай, — одной рукой Женя гладит по пояснице, другой — медленно вставляет маленькую, мокрую и прохладную от лубриканта пробку. — Не больно? — Нет, — выдыхает Антон в подушку. Женя берет с тумбочки телефон и несколько секунд сидит беззвучно, пока тишина не дробится тихим гулом вибрации. — Все хорошо? И если не думать, как это выглядит со стороны: — Все отлично. — Ну и славно. Мне показалось, тебе понравилось в прошлый раз. Воздух ощущается на несколько градусов холоднее, особенно возле ушей, когда с Жениной стороны с шорохом и глухим присвистом вытягивается из шлевок ремень. Открывать глаза не разрешали, поэтому Антон представляет, как Женя складывает ремень вдвое. Как взвешивает в руке. Как примеряется к Антоновой заднице, замахивается вхолостую, определяя удобные движения ладони. — Десять? — спрашивает Женя. — Двадцать. — Пятнадцать. И бьет. Сначала выходит совсем слабо — рука не приноровилась. Антон вздрагивает больше от ожидания. Женя перекладывает ремень, и следующая боль получается такая глубокая, чувственная, восхитительная, что скулеж на секунду перебивает Смитс. — Больно? — Больно. Продолжай, пожалуйста. Удары оседают на коже чистым жаром, и в идеальных промежутках Женя гладит этот жар прохладными ладонями и тем же ремнем. Из головы вылетает все, что в ней когда-либо лежало. И кажется — в эти несколько минут, которые заставляют возвращаться к порке, едва заживают старые синяки — кажется, что вселенная опустела и успокоилась. Нет уже никаких волнений, никаких кошмаров, никакого чувства вины зубастого, никакой смерти и даже никакой проебанной страны — только Женя пиздит его ласково, за дело пиздит, на самом деле, и если для Жени это все еще что-то про секс, Антон только так себя живым чувствует, живым и бессмертным. — Можно еще пятнадцать? — звуки съедает подушка. — Еще пять. Пятый приходится на пробку, и от мгновенно сместившейся вибрации горло само скулит. Женина рука проезжается по бедру участливо, нежно. — Ну все, — Женя, судя по звукам, скручивает ремень в тугую улитку и отставляет на тумбочку. — Давай на пол. Тебе посильнее включить? Антон ошалело кивает. В надолго зажмуренных и вновь открытых веках комната кажется мутноватой, розовой. Тело ощущается непривычно тяжелым и большим, и Антон неуклюже спускается на пол, на заботливо подложенную подушку. Задница саднит теплом, а у Жени в ярких глазах — свет и дом. Будто ничего страшного в мире нет. Антон почти забыл, что дальше. Ботинки. Сам ведь напросился. Женя свешивает ноги с кровати и аккуратно ставит на Антоновы голые бедра. А потом — наклоняется и тяжело, впечатывающе целует в лоб, в нос, в губы. — Такой ты у меня хороший, — говорит вполголоса. — Мне кажется, я ничего не умею и у меня все очень неловко получается, — признается Антон. — Тут ты не прав, солнышко. Если тебе интересно, я вообще не ожидал, что ты таким хорошим нижним окажешься, — Женя убирает со лба Антона мокрые волосы, и Антон неосознанно ластится к его руке. Плавится и превращается в жижу. — Ты отзывчивый такой. Чувствительный. Эмоции у тебя такие красивые. Ты знал, что краснеешь богатой яркой полосой от уха к уху? — Ужасно. — Замечательно. Поэтому не переживай ни о чем. У меня к тебе — сплошное обожание. В жесте сплошного обожания Антон подхватывает Женину стопу. Взвешивает в руках ее приятную тяжесть. Ноги у Жени маленькие — тридцать восьмой размер почти полностью помещается в руку. Антон приближает лицо к ботинку, вдыхает новую кожу и горьковатую мыльность, аккуратно целует. Решается поднять глаза — Женя наблюдает умиленно и неподвижно, как в трансе. Ботинок на вкус как ничто — может, чуть-чуть как мыло. На языке остается шершавая зернистость, на мысе — влажный след. Антон широким движением соединяет носок и пятку, чуть запнувшись языком о молнию. Антон — пушистый, розовый, беззащитный ком нервов, сжатый и дрожащий. Женя осторожно гладит по голове, и в этом ощущении хочется исчезнуть, запихнуть себя в баллончик-спрей и рассеяться по Жениной квартире. Дышать его пылью и питаться его взглядом. Антон сам плохо отслеживает, когда движения становятся быстрыми и беспорядочными — время исчезает. Заканчивается сторона пластинки, лапка проигрывателя мягко отнимается от винила, и остается мокрая тишина. А потом Женя спрашивает: — Нравится? Антон вжимается лицом в натянутые шнурки, легонько их кусает, потому что ужасно хочется что-то укусить, челюсти ходят сами. Стояк становится почти болезненным — то ли из-за Жениного голоса, то ли из-за необходимости отвечать, то ли от такого жаркого желанного стыда, что пальцы на ногах поджимаются. — А тебе? Женя смеется тихонько. Смех у него спокойный, гладкий и мелодичный. — Когда доминируешь, сам иногда пугаешься вещей, которые тебе нравятся, — Женя вдруг отнимает ногу и поддевает носком край футболки. — Снимай. Антон снимает. Подается назад, когда Женя давит ботинком на плечо, укладывая на пол. Оставляет ногу на плече, почти невесомо. Второй — промежутком между ребристой подошвой и выделенной пяткой — прижимает член к животу. Антон больно кусает себя за запястье. Чувствует собственное сердцебиение, дыхание, вибрацию пробки — все черт-те как, вразнобой. — Ну что? Попробуем кончить, Тош? Женя дрочит ему совсем легко, буквально двумя пальцами, и чуть надавливает ногой. И хватает пары движений — Антон вскрикивает и почти сразу перекатывается набок, спиной к кровати. Оргазм выходит короткий, неяркий, но трясет так, что тело само складывается в позу эмбриона. Сперма стекает по животу. Воздух истерическими толчками выплескивается из груди, но слез нет — какие-то сухие рыдания. Пробка прекращает жужжать и застывает. Квартира дрожит. Мир дрожит. Плечо дрожит, когда на него ложатся Женины руки. — Ты как? — спрашивает он. — Это было чересчур? Это было очень чересчур. Никогда так плохо не было. Никогда не было так хорошо. — Я… замечательно, — отвечает Антон, а потом размазанное по полу сознание начинает нести какую-то чушь. — Спасибо, что согласился. Ты вообще самое прекрасное существо, что я видел в жизни. Прости. Я не могу. Ты. Поцелуй меня, а. Женя переворачивает на спину, и в глазах у него столько всего для Антона намешано, что звезды мерещатся на потолке. Целует медленно-медленно. Прикладывается головой к Антоновой груди, ухом к сердцу. — Подожди, пожалуйста, — выдавливает Антон, носом роясь в его волосах, хватая пряди губами. — Я отдышусь и… продолжим как-нибудь. — Успокойся. Все хорошо. Я здесь. И то, что он здесь, кажется чудом.