День и ночь

Лето года 1327 выдалось неудачным. Холод, сырость, внезапные проливные дожди, постоянный ветер… Урожай частично сгнил, частично не взошел в посевах, частично был растащен ночами, чтобы хоть как-то прокормиться и не умереть с голоду. Ближайшие деревушки, данники монастыря, привозили в указанный день продукты, но тех было слишком мало, чтобы не только удовлетворить потребностям слуг Господних, но составить запасы на зиму и весну. Более менее неплохо было только с мясом. Птица и скотина подъедала траву, выраставшую на приподнятых участках, не затопляемых почти не сходящей водой. Каждое утро начиналось моросящим дождем, и солнце редко проглядывало сквозь тяжелые свинцовые тучи. Сейчас, к началу осени, становилось понятным одно: ближайшие полгода будут весьма сложными, а уж конец весны увидят не все. Монастырь заботился в каком-то смысле о жителях окрестных поселений, но помогать и поддерживать бесполезных в хозяйстве никто не станет. Зимы были также неровными, и при сильных морозах вероятность увидеть на дороге один-два трупа вырастала значительно. Подобное происходило каждых несколько лет, причины лишь были разными: не ливни, так засуха. Край сотрясали последствия войны, разлады в известных семействах, церковные и светские неурядицы, но здесь, в отдалении от новостей большого мира все выглядело спокойнее и тише. Большинство местных жителей размышляло о благе сегодняшнего дня, о пропитании себя и близких, о запасах на зиму или подумывало, куда можно податься, но передвигаться с места на место в эту пору было уже поздновато. Пешком далеко не уйдешь, имеющие же какое никакое хозяйство надеялись, что их не оставят один на один с бедой. В этом был и простой крестьянский расчет, прямой, как линия горизонта, и логичный, как последовательность строф в Te Deum laudamus. Если вымрут все, кто принесет продукты на следующий год? Не только природа показывала свою власть над людьми. Сами люди немало доставляли беспокойств и себе и чужим. Весной 1322 года в Перузе (Перудже) состоялся капитул ордена францисканцев, последователей Святого Франциска Ассизского, известных приверженностью к бедности и отречением от собственности. Как раз эта позиция, проповедуемая представителями ордена, отвращала от них значительное количество монашеских орденов, постоянно имеющих дело с благоприобретением. А приобретать было что. Только надо помнить, что сами братья францисканцы некоторое время стояли на страже богатств Церкви, спевшись на этом пути с доминиканцами и бенедиктинцами, чем довели к расколу внутри самого ордена. Теперь же, как ни старались францисканцы найти поддержку и сторонников, мало кто был готов спорить с капитулом кардиналов, помогать тем, кто спорит и не соглашается с Папой Иоанном XXII, известным своей прижимистостью, лисьей хитростью и сумасшедшей работоспособностью — невзирая на возраст, более чем преклонный. Бедность и нищенствование францисканцев очень не нравились большинству орденов и Папе. Пусть сам он и поддерживал мысль о необходимости работы и получения за нее соответствующей платы, идея нищенствования и раздачи полученного окружающим не прельщала наместника Святого Петра, скаредного и расчетливого француза. Многие еще помнили историю его избрания, авиньонское пленение Пап, устроенное Филиппом V Длинным. Единственным кандидатом, устроившим все враждующие лагеря, был выбран как раз Иоанн, ставший двадцать вторым Папой с этим именем, и только лишь потому, что большинство надеялось на его скорую смерть в виду преклонного возраста. Зря, совершенно зря надеялись. Такого шороху как он, пишущий самостоятельно буллы и послания, перечеркивающие некоторые установленные порядки, давно никто не наводил. В марте 1322 года он написал специальную буллу «Так как подчас», в которой виртуозно перечеркнул некоторые положения другой буллы «Словно посевы тянутся к небесам ввысь», задав неожиданный (для некоторых) вопрос: можно ли считать ересью утверждение, что Иисус и его апостолы не имели ничего в своей собственности? Коварный вопрос, однако, получился. Признать, что Иисус ничего не имел и был беден, означало отказаться от собственности Церкви. Не признать этот факт — противоречить Библии, в которой не указывалось наличие имущества у Иисуса. Хитер, ох хитер был лис французский. Но главное — он издал эту буллу. На которую и напоролись францисканцы буквально в мае того же года. Они «тактично» не заметили новой работы и на основании опротестованных Посевов и еще двух работ, в том числе самого Иоанна « В чем причина волнений», продолжили утверждать, что Христос был полностью нищ и Папа это подтвердил сам. Михаил Цезенский, неглупый человек, ревнитель веры и хороший генерал для своего монашьего стада, не смог предусмотреть последствия этого шага — чем выльется это самым обычным представителям ордена. И ему самому длительное время стало опасно появляться в больших городах при скоплении народа. «В жизни всегда есть место несчастному случаю», — как глубокомысленно заметил какой-то неизвестный наемный убийца. Кто услышал такие слова и разнес их по свету, трудно сказать, но в одном был неоспоримо прав: предвидеть подстроенный несчастный случай в период постоянных войн и вооруженных стычек, в период бесчинств разбойников на дороге, было невозможно даже Господу. За каждым не уследишь. Так что пришлось Михаилу Цезенскому просить помощи у сочувствующих и временно исчезнуть из активной церковной жизни. Непросто приходилось многим орденам, как францисканцам и сочувствующим им, так и другим, затронутым разладами в католической среде. Ересь, богопротивная ересь запаливала пожары уже много лет, и то там, то сям вспыхивали новые вероучения, появлялись новые лидеры, призывающие то к крестовым походам на сарацин, то к борьбе со светскими властями, то к войне с церковными. Одни отрекались от богатства церкви, другие хотели эти богатства отобрать для себя, третьи воевали против всех и только за себя. Bellum omnium contra оmnes в церковной среде. Исчезали одни, возвышались иные, забывались третьи. Но все так же по дорогам Европы ходили монахи, проповедующие идеи патрона ордена, все так же встречались как с поддержкой, так и резкой критикой политики его руководства. Мало что менялось под небесами. Кроме времени суток и времен года. Церковные дрязги начали сказываться на авторитете самой Святой Католической Церкви. Именно поэтому были предприняты некоторые шаги для объединения почти воюющих между собой орденов; одним из мест, в котором должны будут встретиться противоборствующие силы, было названо маленькое аббатство в северной Италии, достаточно далекое от полыхающих ненавистью и злобой центров еретических и церковных войн. Посланы гонцы, назначено время, готовились к встрече посланцы. До предложенной встречи оставалось два месяца. *** Все эти перипетии никак не затрагивали тот самый небольшой монастырь, почти затерявшийся вдали от городов и крупных путей. Разве только Аббон, аббат монастыря, усердно молился Господу, чтобы минула чаша жестокости и непонимания стены его обители, чтобы или разладилось назначенное, или прошло так тихо и спокойно, как будто и не случалось. Сами монахи жили спокойно, отдавая дань каждому прожитому дню, восхваляя Господа Иисуса Христа, молились, работали, оказывали приют редким странникам. Долго доходили к ним вести, мало кому они были еще и интересны. Только те, кто был заинтересован в результатах труда братьев бенедиктинцев, шли в него целенаправленно или направляли своих доверенных и уполномоченных лиц. Не бедствовал монастырь, пусть не слишком много людей божьих в нем обитало. Все дело было в специфике. Слыл монастырь хранилищем огромного количества книг, в том числе редких, и работали в нем переписчики да иллюстраторы, волшебными (хоть церковь отрицает волшебство как богопротивную ересь) перьями и кистями восхваляли они и преумножали славу господню. Долго переписывать книги. Тяжелый это труд. Много знаний и умений надобно, чтобы разобрать написанное учеными мужами и видными деятелями церкви. Богатая библиотека. Книги на арабском, латыни, германском, британском, французском и греческом. Не только перенести с точностью до точки каждую строку необходимо, но и понимать, что каждая черта или завитушка обозначает. Мало кто представлял, как часами корпели над книгами и свитками переписчики, разбирая зачастую отнюдь не каллиграфический почерк предшественников. Как легко было ошибиться, приняв заглавную U за V, потому как в начале слова часто их делали одинаковыми. Или украшали разнообразными завитушками так, что понять первоначальный вариант мог только тот, кто знал язык, с которого переписывал. Менялись слова, изменялось их значение. Не могли в монастыре допустить, чтобы за ними закрепилась слава худая необразованных и неумелых. Вот и старались — до онемевших рук, до искривленных спин, до уставших глаз. Слава. Скорее, известность, но, тем не менее, имеющаяся репутация была ценна и позволяла монастырю неплохо зарабатывать, не отказывая себе в необходимом. И еще была одна вещь, подкрепляющая данную позицию. Гордыня и тщеславие. Да-да, один из смертных грехов, гордыня, был присущ некоторым из членов обители. Пусть скрывали они тщательно внутри себя это неблагочестивое чувство, но на самом деле холили и лелеяли его. Одним из грешащих был Малахия. Цепной пес библиотеки, библиотекарь Малахия Гидельсгеймский, контролировал работу скриптория. Круг его обязанностей был широк, но только в переделах Храмины. Он вел учет книг поступающих, книг переписываемых, отправляемых заказчикам, контролировал рабочее время монахов-переписчиков и иллюстраторов, выдавал книги, уносил книги, следил за их сохранением в самой библиотеке, куда никто, кроме него, допущен не был. Только он знал, какое сокращение в списках что означает и где хранится та или иная инкунабула. Возможно, кто другой тоже хотел бы знать или делать часть работы, но строгие правила библиотеки не дозволяли подобного. Целыми днями, невзирая на погоду, температуру, длину светового дня работал он сам, переписчики и иллюстраторы. Немного таких было, маленький монастырь, да подобную науку мало кому доверить можно. Хрупка человеческая душа и разным порокам привержена. Книги же хранят опасное знание: и церковные доктрины, и философские размышления, и научные трактаты и то, что принято называть богопротивной ересью. Как неокрепшую душу допустить до такого знания? Допустить и потерять. Заблудится она в сетях хитрых слов, выглядящих как истина, но окутывающих своей сладкой ложью. Или посеет сомнение в правильности известного, что также не хорошо есть. Уж на что сам Малахия строгих взглядов, но в юности, поступив учеником к предыдущему библиотекарю, многое странное прочесть он успел, много вопросов задать и на все получить ответы. Некоторые из которых не нравились. Малахия суров, иногда даже и не по делу. Как шепчутся промеж собой монахи, совсем он не подходит для этой работы, и за что его в свое время выбрали в помощники библиотекаря, неизвестно. Суров и крепок духом. Такому в инквизицию прямая дорога, но поздно менять стезю служения. Впрочем, привык он в монастыре, и даже если что-то происходило там не по его желанию, то главный в любом случае аббат. Крепка вера у него, знает он, где свет и где тьма, а где серая полоса, с которой ступить в разные стороны можно. Вот присматривается он к тем, кто нынче в скриптории работает. Кого взять в помощники, кого на будущее начать обучать? А обучать есть чему. Ведь не только языки знать надобно и устройство библиотеки, умение найти необходимое или диспут поддержать; проконтролировать работу, качество переписанного и нарисованного, наличие материалов для работы, сроки. Помощником библиотекаря пока Беренгар числится, и вроде получается у него, но маленькая братия, и ходят между монахами слух, что не только за трудолюбие и послушность выбран Беренгар в помощники. Чем-то иным глянулся он тощему немцу, редко когда выходящему их библиотеки, если не читать времени молитв, сна и еды. Чем-то иным. То ли лукавостью взора, то ли некоей внутренней живостью, то ли… Но то есть грех, не только совершаемый, но даже упоминаемый. А пока приглядывался Малахия и к другим своим подопечным. Одни раздражали его излишней смешливостью, недопустимой в стенах монастыря, другие тем, что ничего вокруг себя кроме отдельного вида работы ни знать, ни видеть не хотели. Третьи знали недостаточно. Четвертые же знали слишком много, как, например, Имарос Александрийский, итальянец. Хочет он превратить закрытый монастырский мир в место торговли знаниями. Разве торговля не есть богопротивное занятие? Да еще и эти местные взгляды… Приобретение книг на местном наречии, переписывание их, продажа. А еще продажа более редких экземпляров. Пусть оформленных не столь красиво, без драгоценных окладов, но и более доступных. Не потому, что дешевле станет без камней и окованных золотом уголков, а потому, что работа будет быстрее выполнена. Хотя вопрос цены тоже не на последнем месте находится. Не находят общего языка Малахия и Имарос, ругаются они прилюдно, чем порочат оба звание служителей господних в стенах дома Его. Но что поделать: людская тщета и подобным образом выражается. Нельзя сказать, что Малахия сам был светочем знаний, куда ему до бывшего библиотекаря, но вспоминал он полученные уроки с благодарностью, имея возможность и сейчас получить грамотный совет от умного, знающего и уважаемого человека. Честно говоря, побаивался он бывшего библиотекаря, своего учителя, сильно побаивался. За твердокаменную уверенность в словах и мнениях, за жесткость в управлении библиотекой. И иногда, в самой глубине души, о чем не хотел признаваться сам себе, желал, чтобы старый Хорхе покинул юдоль скорби и страданий, отправился к горячо любимому Господу и уже на воротах заводил споры и беседы со Святым Петром. Вот на это Малахия посмотрел бы с огромным удовольствием. Кто кого переспорил бы, можно ответить с уверенностью. Но… неправильно так думать, к тому же не все тайны знал пока Малахия, пусть и числился библиотекарем. Было чему учиться, и прислушивался он к советам, кои более похожие на приказы часто были, и исполнял их почти беспрекословно, запоминая до каждого слова услышанное. В конце концов, ему был близок Хорхе своей позицией закрытости и непримиримости, ведь именно по этой причине взял совершенно необученного Малахию в ассистенты. Тот платил той же монетой, следуя ценным указаниям старого наставника. Вот только если бы… *** Тяжелая дверь открылась, впустив в травницкую немного солнечного света. Теплы сентябрьские дни, дарит осень не доданное природой за лето. Господь был милосерд, и только пятеро за три месяца жаловались на немочь и усталость, причина коих крылась в простуде да возмущении жидкостей телесных. Теперь новый посетитель. — Брат Северин, доброго тебе дня. — И тебе, брат Гельвецио. Заходи, не стой в дверях. Невысокий монах возраста скорее преклонного, чем среднего, зашел внутрь. Прихрамывая, подошел он ближе к стоящему за большим столом Северину. — Что случилось, брат Гельвецио, почему хромаешь? — Да вот по этой причине пришел к тебе. Работал сегодня на огороде, сам знаешь, все собираем, что можно собрать, за каждой травинкой следим. На этих словах Северин кивнул — сам все лето в опасении прожил, спасая травы, не желающие расти или подгнивающие, плохо просыхающие из-за высокой влажности. Как потом зимой настои и отвары делать, из чего, если не будет потребного? Запаслив брат Северин, но рано или поздно все заканчивается, если не возобновлять имеющееся. — Так вот, — продолжил вошедший, — пока работал да траву цапал, не заметил, что кол сломался и тяпка стало слишком свободно ходить. Размахнулся на затвердевшем участке и получил вот как есть ею по ноге. Брат Гельвецио вытянул из-под рясы ногу, залитую кровью сверху стопы. — Кровь хотел отереть, да подумал, вдруг тебе так правильнее будет. Вот, зашел. — Нога болит? — Болит, как не болеть. — Где именно? — наклонился Северин над страждущим, пытаясь внимательнее рассмотреть повреждение. Рана выглядела не очень хорошо. Тяжелое железо вспороло кожу на верхней части ступни, чудом не зацепив кости. Не вымытые вытекшей кровью мелкие комочки земли с парой травинок напомнили Северину старую историю, когда вот такая же оставшаяся в ране грязь привела к возмущению внутренних жидкостей, и пришлось болящему отрезать руку до локтя. Давно это было, но с тех пор он крепко запомнил, что рану нужно обязательно вычистить. Пусть лучше больше крови вытечет и не придется заниматься кровопусканием специально. Не любил Северин эту процедуру, как не любил запах крови из порезанной вены. Инструменты затем приходилось тщательно отмывать. Морока. В общем, лучше пусть она сама вытекает. Двойная польза от этого приключается, по мнению не только самого травника, но тех, на чьих книгах и мудрых советах он учился когда-то. Поэтому очистив кожу вокруг и рану сверху, посоветовал брату Гельвецио сдерживать стоны. Больно будет, но с этой болью суть очищение приходит. — Я простой монах и не имею права заниматься хирургией, но если подвести эту рану под обоснование обычного пореза и преломления кости внутри, полученную не на поле брани и не требующую вмешательства металла и огня, то… — бормотал обычно молчаливый травник, которому не так давно сделали серьезное внушение о запрете на занятия хирургическими действиями. Малахия долго нудел о необходимости соблюдения постановления четвертого Латеранского собора от лета 1215 о невместности священникам, людям божьим, стоящим на страже интересов Господа Иисуса Христа и Святой матери Католической Церкви, уподобляться тупоумным резателям, кои отрезают плоть человеческую, замахиваясь на господнее право решать, кому и в каком образе жить далее. О прижигании огнем вообще разгорелись нешуточные споры. Огонь как средство очищение и избавления от темных сил применять к человеку, не заподозренному в осквернении устоев благочестия, выходило кощунством и нарушением установлений о преследовании ереси, колдунов, ведьм и иных богопротивных лиц. И если кто мог брать на себя бремя тяжкое вмешиваться в дела божьи, но не дававшим обет эти устои защищать становиться на неправую сторону. Трудно сказать, с чего библиотекарь начал этот разговор, остановив Северина у входя в трапезную, но время, потребное на чтение трех Pater noster и пяти Credo, он рассказывал Северину, как тот был неправ, помогая одному заезжему купцу, попросившемуся в аббатство на постой и разболевшемуся от раны, полученной несколькими днями ранее в стычке с разбойниками. Северин молча кивал, Малахия вещал, братья из аббатства проходили мимо. Все дел было — вскрыть воспаленную рану, почистить ее, прижечь место, где она гноилась, и сделать облегчающий боль компресс. Брат травник не понимал, почему запрещено помочь человеку, нуждающемуся в помощи. Почему нельзя спасти жизнь — а такие раны приводят к отравлению организма ядами внутренними, и тогда помочь уже нельзя ничем. Не так. Ногу или руку отрезать можно, если только яд не пошел в кровь. Но рана была на боку, который как ни ухитряйся, отрезать или пришить новый невозможно. У Северина, при всей его отстраненности от монастырской жизни, — а как иначе, некогда ему следить за братьями, некогда тратить впустую время — о Малахии давно сложилось свое мнение. Не самое лучшее, надо сказать. Нет, им нечего было делить, слишком разными вопросами они ведали, и сам Северин в некотором роде зависел от библиотекаря. Столько полезного можно найти в хранящихся книгах. Они — настоящий кладезь знаний, сокрытый за толстыми холодными стенами Храмины. Иногда Северин просил принести ему ту или иную и делал потребные выписки; память хороша, но записи надежнее. Так говаривал еще его собственный наставник, занося в книжицу новую информацию о способах излечения болящих, свойствах материалов, настоек и вытяжек, новые сведения о способах ращения очередного диковинного цветка или травки, ранее не знаемой в их местах. Северин был благодарен за эту науку. Как ни странно, но в просвещенный четырнадцатый век не так много людей было обучено грамоте. Еще меньше разумели ее, из них малая толика умела читать и писать на иноземных языках. Разговорная речь на двух-трех наречиях одновременно была нормой в век бурных перемещений праздношатающихся толп, разномастных армий и искателей приключений. К ним с неодобрением Северин относил и бродячих монахов, которым не сидится на месте. Для чего тогда монастыри, как ни для средоточия знаний и последнего прибежища разумного человека, желающего заняться полезным, приближаясь с каждым шагом к Богу! Однако и в монастырях, что говорить о мирянах в городах и тем более деревнях, далеко не все умели читать и писать. Опять же, с чтением кое-как справлялись, но писать для большинства являлось истинной мукой. Тем более на высокой латыни. Вульгарная была в обиходе, и только благодаря ей в одной обители могла общаться такая компания, как, например, у них. И итальянцы есть, и немцы, и другие. Малахия был как раз немцем, и до сих пор в его латыни слышался хриплый лающий призвук, а помощником у него англичанин, его язык похож на немецкий, но и слишком от того отличающийся, чтобы можно было каждому свободно разговаривать на родном и мнить, что его прекрасно понимают. Поэтому Беренгар, англичанин, почти всегда разговаривал на латыни, зная не только ее. Самым противным в монастыре был Хорхе, постоянно просиживающий дни напролет в библиотеке или скриптории, так вот он был испанцем. Как они разговаривали бы, не будь латыни?! Знания сближают в некотором роде. Даже если слишком отличны от знаний другого человека. Обо всем этом Северин размышлял, обрабатывая ногу брату Гельвецио и выпроваживая того за дверь с наказом поберечься в ближайшие сутки-двое, чтобы рана не раскрылась вновь и зажила скорее. И не забыв напомнить о необходимости перевязки на следующий день. Прибирая на столе и полке, он продолжил размышлять. Да, именно его наставник, старый брат Бонифациус, научил молодого и невнимательного Северина, жаждущего как можно быстрее познать секреты лекарского искусства, многим полезностям и немалым хитростям. «Послушай, Северин», — говаривал он, — «ты еще юн и не видишь разницы между теми, кому двадцать и теми, кому на десяток лет больше. Но разница есть. Она не только в возрасте, знаниях, опыте, коий каждый человек приобретает в силу своего положения, разумения и удачи. Тело тоже меняется. То, что у тебя пройдет бесследно, для меня представит изрядную проблему. Кровь в сосудах остывает и медленнее бежит, члены холодеют. Те же раны затягиваются медленнее. И так чего не коснешься. Когда сам станешь старше, увидишь, что я прав», — и прятал усмешку в уголках израненных губ. Давно, будучи сам еще юным послушником, попал он в руки разбойникам, и те не погнушались обобрать юного монашка, заодно оставив на память метку — порезанные губы. Жертв этой банды было легко опознать по этой приметной особенности на лицах. Тогда и пришла мысль монашку-бенедиктинцу отдать свою жизнь служению не только Господу богу Иисусу Христу, но и Асклепию, древнегреческому богу врачевания. О том не говорил он, конечно, но учился, выискивал знания по крупицам, по отдельным книгам. Мало было их, и не всегда в прописана мудрость, что спустя некоторое время с удивлением он обнаружил. Именно тогда завел первую тетрадь с советами и выписками из ученых книг. Науку эту передал уже своему ученику. «Знания суть горький плод, ты должен это помнить ежечасно», — продолжал поучать он юного Северина. — «Но они же и полны сладости, если понимать, каковы знания на самом деле. Я учу тебя тому, что опробовано и подтвердило свою состоятельность для лечения разных болезней и хворей. Увы, я не читаю по-арабски, но у тебя есть время ему научиться, если захочешь. Многие знания сокрыты у язычников-мусульман, многие полезности хранятся в их книгах. Не все переведено на латынь, так что учись, не лишай себя возможности быть умнее, чем другие». Не все, ох не все правильные советы были приняты за полезные. Это Северин с горечью осознал значительно позже, когда на его руках умирал один из старых братьев. Есть такая болезнь, называется она старость. Как хотелось взрослому Северину суметь найти рецепт если не вечной молодости, но возможности поддержать слабеющее с каждым днем тело. Не дано подобное человеку, и только Бог властен над сущим, назначая каждому время ухода. Он редко привязывался к кому-либо. Не принято это. Нужно с кем-то посоветоваться — иди к аббату или просто помолись. Ниспошлет Господь прозрение на искреннюю молитву. Или не ниспошлет, буде не потребен он вопрошающему на самом деле. Хуже всяко не будет. Северин усмехнулся про себя. Как и большинство медикусов, к которым он себя не относил в полной мере, что не отменяло сути принадлежности к данному сословию, был он немного циничен. Пусть пуглив временами, осторожен и вообще со стороны о нем складывалось не вполне лестное мнение. Но чтобы разговаривать с Богом не всегда нужны посредники. Ересь, конечно, но он сам монах и имеет дарованное право обращаться напрямую. Монах есть один из проводников божьей воли простецам. Исповедуясь аббату, он никогда не произносил вслух свои еретические мысли. Они его личные и негоже кому-либо сомневаться в его лояльности с приверженностью к тайнам католической церкви. Да, даже если он что и скажет, ничего не случится на самом деле. Аббату не до какого-то там травщика; другого поди найди и замани в дальний монастырь. Не выгонят же его, что ни говори. Кто будет лечить распухшие от постоянного стояния колени, скрюченные от постоянного письма пальцы, слезящиеся от ядовитых испарений дорогих красок глаза? Или же наоборот. Помогать прийти в себя после периодов постов или излишнего чревоугодия. Вон, Беренгар жаловался на днях, что живот крутит. Конечно, крутит. Не надо есть полные миски всего, что дают. И не будет крутить. Северин хмыкнул про себя. С Беренгаром постоянно что-то не так. То живот у него, то рука разболелась, то голова ноет, то уши закладывает. Ходит каждую неделю в травницкую, словно тут медом намазано. Что может, то и делает Северин, дабы облегчить состояние брата Беренгара. Иногда создается впечатление, что жалобы надуманы. Словно проверяет Беренгар его, Северина, знания. Вполне возможно, прочел он книгу о способах излечения разных болезней вот и сверяет, насколько знает свое дело брат-травщик. С другой стороны, как он может оценить влияние одного или другого ингредиента, если от одной и той же болезни, отягченной разными осложнениями, лечение может быть разным. Вот, например, простой цветок, почти сорная трава, которой немало на южном склоне горы, Tussigalo farfara, мать-и-мачеха. Полезна она при осенних и зимних хворях, выгоняет кашель, делает дыхание легче и очищает внутренности от мерзкой жидкости, что с кашлем выходит. Чем больше и быстрее выйдет, тем легче дышать становится. Помнится, удивлялся один из братьев, почему нельзя пить целый день лечебный настой, чтобы здоровье поправить скорее. Долго смеялся Северин, представляя эту картину и то, как отреагировал бы на подобное невежество его собственный учитель. Тот был монахом со странным чувством юмора. Не преминул бы заставить страждущего скорейшего излечения выпить несколько кружек настоя и смотрел бы, как задыхается тот от отечности в телесах, еще более усугубляя кашель болезненный. А мог бы и пару капель такой настойки подлить, чтобы тот пил и опорожнял свой мочевой пузырь целый день, без пользы, но с великим неудобством. Каждое лекарство есть яд, это Северин помнил крепко. Все зависит от дозы. Даже яд может быть использован как лекарство, но мало кто умеет без вреда его применять. В детстве Северин оказался свидетелем очень неприятного события. Возможно, и оно тоже в некоторой степени оказало влияние на его желание заниматься травничеством и лечить нуждающихся. Они были совсем мальчишки, когда отправились в лес за диким медом. Вкусен мед, сладок, мало что может с ним сравниться по полученному от поедания удовольствию, ну разве хорошо прожаренный кусок мяса. Тот день не сложился с самого утра, и не стоило, пожалуй, идти малышне за лакомством. Но побежали играть, скрыли от родителей, куда пошли на самом деле. Соседский мальчишка полез на дерево расковыривать дупло. Почему они не боялись пчел, уже Северин не помнил, но вот не боялись. Что-то пошло не так, как им хотелось, и рой злых диких пчел вылетел из разворошенного дупла, облепив охотника за медом. Не один укус получил мальчик, все тело его было облеплено мохнатыми шевелящимися тельцами. Их убивали, отгоняли, но мальчик все равно был закусан полностью. Его тело распухало на глазах, места укусов вздувались, он кричал и плакал от боли, а потом началось страшное. Глаза начали вылезать из глазных впадин, лицо вздулось и покраснело; мальчишка хрипел, расцарапывая себе шею до открытой раны. И умер, не всхлипывая, потеряв возможность дышать. Дети оцепенели от ужаса — их товарищ умер у них на глазах, по малиновому опухшему телу тонкой струйкой стекала кровь из почти порванного обломанными ногтями горла так, что почти обнажилась косточка едва пока заметного кадыка. Значительно позже, став неплохим медикусом, пусть не обучавшимся в университете, узнал он, что случилось на его глазах. Не с его жизнью, усмехнулся, про себя Северин, студиозусом стать. Повезло, что в старой обители оказался, позже сюда попал. Так вот, возвращаясь к печальному событию детства, читал Северин о подобных случаях, когда яд пчелиный причинял полное отравление организма, с которым тот не мог справиться. На самом деле несколько укусов пользу приносят, заставляя кровь бежать по жилам быстрее и выгоняя вредное и противное изнутри, излечивая скорее многих иных лекарств. Но пчел оказалось слишком много, как и их яда. Такой вот жизненный урок помнился Северину с самого детства, только в те годы не мог он облечь мысль в правильные слова. Впрочем, мера хороша во всяком деле, за что ни возьмись. Так и с Беренгаром. То от одного лечится, то от другого. И рад бы Северин дать побольше лекарства, только принесет оно вред вместо пользы. Еще на память приходит самый обычный цветок, Calendula officinalis называемый. Странный это цветок. Растет всего один год, и каждую весну его необходимо сеять вновь. Открыт он солнцу, лепестки у него точно того же цвета, как небесное светило. И силы этот простой цветок необыкновенной: вытесняет он нечистое из тела, запах удаляет и вредные пары из головы. Вытяжками да настоями можно лечить головную боль и снимать воспаление глаз. Очень полезный цветок, особенно для тех, кто со вредными веществами дело имеет. Неоднократно приходилось Северину ставить примочки Николаю из Моримунды, монастырскому стекольщику, и Альбуцию с Гидельмином, книжным иллюстраторам. Часто дышат они едкими парами, и глаза тоже страдают: опухают, краснеют, сложно становится вырисовывать мелкие детали, особенно когда речь о буквицах изукрашенных идет. Засушивает Северин цветки, из свежих делает вытяжки, настаивает их в очищенном масле. Если таким масло протирать порезы, то не появляется гной в ранах, заживают они быстрее. Для заживления ран многие растения подходят, даже кора обычного тутовника. Можно еще листья использовать, но с корой проще — ее всегда отодрать можно, хоть самую силу она имеет, если ободрать дерево во время цветения. Внизу, в паре часов ходьбы от монастыря, целая роща есть, куда Северин самолично наведывается, не доверяя сбор сырья никому иному. Обмануть его не обманут, уж он отличит, с какого дерева кору содрали, но так стволы повредить можно. Хотя он часто успевает как раз только это и собрать. Стоит появиться ягодам, как мальчишки из нижней деревни их почти все обдирают. И ведь сказать, что не делали, не могут — рты и руки их выдают, слишком стойкая краска у сладких ягод! Так размышлял Северин, приводя в порядок травницкую. Странный день у него сегодня вышел: воспоминания о наставнике, о детстве, когда его звали совсем не братом Северином, размышления о полезных свойствах трав и настоек одно за другим приходили в голову. Почему? Сложно сказать. Но подобные этому дни, когда некоторые знание вдруг всплывают в памяти, тоже нужны. Они позволяют сравнить прошедшее и настоящее, оценить полученное и порой даже увидеть нечто сокрытое. Или задуматься о происходящем. Мысль опять вернулась к Беренгару. С чем он, интересно, в следующий раз придет? С разлитием желчи, с хромотой, зубной болью? О, вот последнего Северин не хотел бы. Зубная боль, которая порой мучила и его самого, была сложно излечима. Чаще всего приходилось избавляться от поломанного или сгнившего зуба, чтобы отравление организма не пошло дальше. Он задумался вдруг о том, а сколько монахов обители к нему еще не обращалось с этим вопросом. Да почти все, как помнилось. Кто чаще, кто реже. У Алинарда, например, вообще зубов не осталось давно. Ест он кашу, перетертые овощи и фрукты, и иногда, чтобы поддержать старческое тело, готовят ему и паре страдальцев мясные паштеты: жевать нечем, только и осталось, что посасывать да проглатывать, растирая чуть более плотные кусочки беззубыми деснами. При воспоминании о чужих зубах заныли свои. Северина передернуло: только этого не хватает! Достал из закрытого шкафчика, которых в травницкой по всем стенам навешано, небольшую бутылочку с готовым полосканием, размешал в стакане с водой густую желто-коричневую жидкость. Ее привезли издалека, и он помнил, как кривился Ремигий, отдавая торговцу стоимость этой бутылочки в полновесных золотых монетах. Но пока ничего лучше для избавления от зубной боли у самого Северина не было, и расходовал он ее буквально по каплям, как другим, так и себе. Выполоскав зубы и почувствовав некоторое облегчение, убрал опять все на место. «Это прямо день воспоминаний и приборки», — хмыкнул про себя и проверил запоры на двух шкафчиках, в которых хранил самые ценные или самые опасные зелья и настои. Яды хранились отдельно в потайном месте. Конечно, мало кто рискнет без него тут хозяйничать, но на самом деле, кой черт не шутит, коли бог спит, вспомнилась поговорка, услышанная от заезжего купца. Скажем так, проверить все занимало времени меньше, чем внезапно озаботиться воспоминанием об открытом или незапертом. Все было в порядке. Северин закрыл на замок входную дверь и отправился на огород. Пока оставалось немного времени, он, как ответственный за посадки, решил посмотреть, что надо поправить, что собрать, что полить — завтра время не терять. Пусть и есть насколько братьев, периодически исполняющих тяжелую физическую работу, контролировать происходящее должен один. Заодно переговорит вечером с Ремигием. Есть у них такая традиция, раз в неделю встречаться и обговаривать хозяйственные дела. Не только полезные травы да специи, что могут произрастать в их климате, Северин выращивает, но и обычную капусту, брюкву, лук, зеленый горошек, кабачки с тыквами. Если не лениться, то по два урожая в год спокойно они снимают. А в этом, из-за неподходящей погоды, многое пришлось пересевать и сажать повторно. Весьма сожалел Северин, что никак не приживались у него грибницы. То слишком мало света, то слишком много солнца, то воды много, то сушь мешает. Он уже несколько лет проводил опыты по рассаживанию, и все никак не удавалось получить приемлемый урожай. Приносили крестьяне и грибы в качестве платы монастырю, но совсем не то, совсем не так хотелось ему. Впрочем, он не оставлял надежды, что рано или поздно у него все получится. Думал этим летом поменять состав почвы на одном из участков, да не сложилось. Запланировал на осень эту работу, чтобы и смешалась новая земля со старой, и слежалась. Вот, сентябрь почти кончается, как будет убран урожай с дальней грядки, где нынче последние дни горох растет, так и озаботится он подготовкой, землю завезет, грибницу прикопает. Пусть корни пускает и привыкает к новому месту. В задумчивости чуть не пропустил время ужина, о котором напомнил колокол. От целого дня остались крохи. Сентябрьские вечера коротки, особенно в горах. Не успеешь оглянуться, как ночь наступает. *** Ужин и вечерняя молитва прошли, как и всегда. За столом не приветствовались разговоры, но то там, то сям возникали шепотки между братьями, которые не виделись друг с другом в течение дня. Разные работы, разные места нахождения, разные впечатления от сделанного и увиденного. В сущности, пока они работают, перемолвиться можно только что словом. Работы много. Где она физическая — в огороде, на подворье, в кухне — там не поговоришь, не слишком удобно, и не рядом друг с другом монахи находятся. В том же скриптории тоже кроме скрипа перьев или шороха подчищаемого пергамента, шелеста переворачиваемых страниц или шуршания кисти ничего не слышно. Там разговаривать вообще не принято, зорко бдит за соблюдением правил и размеренностью работы Малахия. А нет его, так Хорхе не преминет одернуть резким словом разговорившегося. И выговорит за отвлечение от работы, от богоугодного дела. Максимум, о чем могут переговариваться там, так о необходимости принести новую книгу, которая значится в списках; тогда долго будет Малахия спрашивать и уточнять, зачем нужна она, по какой надобности. Или же переводчики спросят друг у друга, кому известно, что точно означает то или иное слово, написанное за сотни лет до сего дня, а не разобрать то слово, не прочесть на иногда испорченных листах. Вот тогда могут они обсудить предполагаемые варианты. И снова слышится только скрип, шорох да шелест. Во время молитвы не до разговоров между братией — все слова отданы богу. Стройные пением возносятся слова ввысь к капителю, или читает проповедь аббат в день воскресный. Не до мирских разговоров там. Когда расходятся монахи по своим кельям, могут по дороге друг с другом что-то обсудить, потому как негоже заходить один к другому в комнату, отвлекать от отдыха ночного. Конечно, не всех это касалось. Тихо да помалу разносились слухи, что иногда захаживает один брат ночью к другому и не только для того, чтобы поговорить. Но не принято обсуждать подобное: пусть порицаемый и наказуемый, содомский грех, один из самых мерзких, часто встречается в закрытых общинах. Как тут не вспомнить еретиков, устраивающих сладострастные гульбища после пародий на молитву господу, с развратными деяниями всех со всеми. И где отец с дочерью, и мать с сыном, и брат с сестрой, и друг с другом, и незнакомые люди — все возлегают и совокупляются как бы во славу Господню, на самом деле, как известно просвещенным людям, пороча такими действиями Его имя. Немало за то пытали и жгли еретиков, не отказывающихся от своих грязных и порочных мыслей. Но всегда находятся новые, всегда кто-то да ступит на кривой путь, успокаивая себя мыслями, что если Бог дал желание, не может Он запрещать то претворять в жизнь. Странное обоснования для совершения греха. Так и ведьмы с колдунами поступают. Говорят, мол, если бы не допускал Господь совершения греха, то не появлялись бы ни такие мысли, ни такие способности. А раз есть, то воспользоваться ими можно. Не понимают они, что есть сладострастное искушение, побеждая которое возносишься над тщетой мира, приближаясь на маленький шажок к царствию. И если бы не грешили люди вокруг, то день благоденствия наступил бы уже давно. Правда жизни была иной. Что говорить, если сами священники, божьи люди, не гнушались ни обманом, ни ложью, ни политическими играми. Конечно, не так просто управлять даже одним монастырем, что говорить обо всей Церкви, но верить хотелось в лучшее. Подобные мысли вряд ли закрадывались в головы простых братьев, пришедших когда-то в обитель из крестьян, но получившие знания в процессе обучения или же тех, кто относился к дворянским семействам, прекрасно понимали, что происходит на самом деле. И даже в этой небольшой обители были свои группы и группки, что понятно. Не будет общих тем у Венанция с Гельвецио, разные они по возрасту, по роду занятий, по уровню знаний. О чем может разговаривать Ремигий Варагинский и Артольбиус, появляющийся в монастыре раз в три месяца? Ни о чем, в сущности. Не интересно им будет друг с другом. Поэтому и сидят в трапезной рядом те, кто так или иначе найдет общие темы для разговоров. Не обратит внимания Аббон, сделает вид, что ничего не слышит, Хорхе. Больше всего удобство разговаривать случается, когда озаряет старого Алинарда неожиданной идеей поведать за столом истории из Писания. Ради повышения благочестия братии, рассказывает Алинард наизусть страницы из деяний святых, приобщает новых монахов к знаниям, напоминает о них старым, забывшим отдельные истории. Хотя более всего любит Алинард пугать рядом находящихся предвестиями Страшного Суда, кои находит буквально во всем. И тогда, при стуке ложек о миски, при громком дребезжащем голосе Алинарда могут пошептаться между собой монашки, сплетничая об окружающих, рассказывая смешные и несмешные шутки. Хорошо, что последние никто не услышит. Рано или поздно закончится трапеза, даже долгая, как ужин в непостный день. Отправятся монахи на молитву или сразу в свои кельи. На службе останутся всего несколько человек: аббат, келарь, библиотекарь. Каждый проверит, заперты ли замки, все ли ушли из рабочих комнат, все ли убрано на потребные места. И тоже отправятся каждый в свои комнаты. Закроется дверь за входящим, и никто не узнает до утра, кто чем занимается на самом деле. *** Ночь пала на горы и долину, опустилась на монастырское подворье, укрыла мягким покрывалом людей и строение, отсекая от чужого взора тайны секретные и самые простые. Закрылся в своей келье Малахия, встал перед распятием на колени и тихо шептал молитвы, обращаясь с просьбами, которые никому более не мог бы донести. Предосудительны некоторые из них, как и его желания. Волнуется его плоть, мается душа; осознает он, что мысли греховны, но ничего не может с ними поделать. Как живой стоит перед глазами Беренгар, лукаво улыбаясь на какой-то заданный вопрос. Стоит и не хочет исчезать из мыслей Малахии, слишком сильно засел он в сердце, в котором должно быть место только для одного. Знает Малахия, что рано или поздно вновь встретятся они в темноте кельи, и тогда ни жесткий, набитый соломой матрас, ни каменный ледяной пол не будут иметь никакого значения. Все скроет из памяти жар страсти, тепло человеческого тела, безумие испытываемых ощущений. Грех, великий грех, знает об этом библиотекарь. Именно плотские желания были основной причиной, по которой приблизил он к себе монаха. Выбор вроде и был, но… Тело захотело именно этого. Сложно сдерживать себя, находясь бок о бок в течение дня. Но отвлекают заботы и обязанности, а рядом они находятся не так уж часто на самом деле. Рядом так, чтобы не были никого более. Разве что в самой библиотеке, куда периодически уводит Малахия своего помощника, раскрывая тайны отдельных пределов, показывая, по какому принципу расположены книги, где какая стоит, как сокращены их названия и имена авторов в спискам, лежащих в скриптории. И тогда же может он насладить ласками, за которые ждут его на том свете немалые муки. А если кто прознает и донесет, то на этом тоже. Одна из заповедей, не Господних, а для внутреннего употребления, молчание о чужих тайнах и самому известном. Кому, как ни библиотекарю уметь скрывать известное от посторонних. Скрывает он связь плотскую, запретную. Однажды задал ему вопрос Хорхе, слепой, но видящий достаточно, чтобы пугать своими знаниями, об отношению к помощнику. Как тогда лгал Малахия, лгал и изворачивался, чтобы ни движением, ни тоном не выдать истинное свое отношение. Показывал иногда, всуперечь установленным внутренним правилам, Беренгару то, к чему еще рано тому было приобщаться. И за каждую книгу, которую нельзя выносить для прилюдного обозрения, получал он удовлетворение от помощника. Телесное удовлетворение, столь желанное порой, что более ни о чем думать не мог. Пару раз бывало, что приносил Малахия к себе келью запретные книги, не рисковал отдавать их Беренгару для чтения, под своим контролем держал и так же уносил потом в библиотеку, возвращая на места. Получая в качестве платы не разовое действо, а часы, наполненные плотскими усладами и развратными движениями. Вот и сегодня Беренгар должен был прийти в час пополуночи за одной из книг, которую вынес из библиотеки Малахия, нарушая давно и не им установленные правила. Но горячий огонь в чреслах, неумолимо подбивающий на нарушение запретов, перебивал и здравый смысл и даже страх перед порицанием за нарушение установленного. Усердно молится Малахия, заранее прося Господа отпустить этот грех, грех сладострастия и тяги к представителю своего же пола, не только представляемый, но и претворяемый. Потом, потом он накажет себя, добавив лишние дни к посту, изводя себя ночным бдением или физическим наказанием. Не относился Малахия к флагеллантам, но за нарушением заповедей должно следовать наказание и никто, кроме него самого, не сможет наказать себя достойным образом. В кровь изобьет он себе спину, как бывало несколько раз. Спину и бедра, получающие в другое время совершенно иные прикосновения. Единственно, не надевает на себя Малахия власяницу, довольствуется тонкой тканью, обертываемую вокруг тела, чтобы не просочилась кровь из полученных ран. Да, бьет он себя качественно, не делая скидку на то, что никто не увидит его мучений. Он увидит, Он узнает. Объясняться с братьями или тем более аббатом по кровавым пятнам на рясе не хочется. То, что монахи могут и должны так или иначе служить церкви, и каждый может сам добавлять себе служение, еще не значит, что подобная информация не разойдется по обители. И снова возникнут вопросы, как ранее, при назначении Беренгара помощников, а многие знали о телесно-греховных склонностях помощника библиотекаря, разнесутся слухи по монастырю. Не желает этого Малахия, не нужно оно ему. Молитва дочитана. Ложится он на жесткий матрас в ожидании прихода Беренгара. Есть о чем подумать, что обдумать. Есть необходимость, но нет ни желания, ни сил. Все мысли вертятся вокруг предстоящей встречи, предвкушает он жаркие объятия, пусть и подневольные. Но тело все равно не скроет, что готов Беренгар к соитию, что доволен он результатами встреч, хоть иногда и поджимает брезгливо губы или жалуется на плохое самочувствие. Вот, кстати, о здоровье. Как не столь давно заметил Малахия, Беренгар стал все чаще наведываться в травницкую к Северину. Зачем, спрашивается? Не так уж плохо было с состоянием у него, чтобы по каждой мелочи, а отпрашиваться приходилось или у Малахии или у Хорхе в отсутствие первого, бегать и просить помощи. Неужели не в здоровьи, точнее, в нездоровьи дело? Мысль взбудоражила самые неприятные предположения о причинах частых встреч с травщиком монастыря. Уходит не на минуту и не на пять, за это время не успеть пройти двор, вернуться обратно и разрешить мучающий вопрос. А еще он не единожды уходил в купальню, которой опять же заведовал Северин. Там, в воде, в рясе не полежишь, ни смысла ни толка в этом нет, и что получается? Голый Беренгар находится в одном помещении с одним из братьев, к которому часто уходит по разным, как сейчас казалось Малахии, надуманным причинам. Нет, он согласен, что головная боль в скриптории может проявиться запросто, особенно когда за составление своих красок принимаются иллюстраторы. Уж сколько он гонял их в специальное помещение или же к стекольщику, но в холодные период года лишний раз не хочется двери открывать, выпуская наружу ту малость тепла, что каким-то, не иначе Господним, чудом, задерживается в холодных каменных стенах. Лето тоже не радовало. Закрытые баночки это одно, а свертки с составляющими для красок, дорогие и редкие, за которыми приходится посылать торговцев и всякий раз видеть недовольное лицо Ремигия, не стоит лишний раз проносить по двору, рискуя навредить ценному содержимому. Соглашается порой Малахия терпеть вонь и скрежет в дальнем углу скриптория, пока приготавливаются красные и синие краски, что так ярко выглядят на любой странице. Миниатюрист целые картины из одной буквы создает, знают его работу за пределами монастыря, вот и приходится смиряться с некоторыми неудобствами. Мысль вновь вернулась к Беренгару и его лечению. Неотступно преследовавшее видение улыбающегося помощника сменилось на видение его голым в ванне. Как приятно было бы оказаться с ним там вместе, но пока сие совершенно невозможно. Двери купальни открыты почти всегда и внутренние запоры не предусмотрены. Мало ли плохо станет тому, кто находится внутри, и тогда не войти будет в них, не помочь. Постоянно перемещающийся между травницкой, огородом и купальнями Северин тоже не самый желанный посетитель в подобном случае. Неприятное чувство, возникшее к Северину давным-давно, в лишний раз получило свое подкрепление. Малахию передернуло. Если правдой окажется им подуманное, то Беренгар… грешит не только с ним, но и с Северином. Пользы особой и бенефиций вот так сходу Малахия придумать не мог, и подобное поведение может означать лишь одно: чувства, испытываемые к другому. Чувства, в которых ему точно отказано, и при мысли о которые Малахии стало весьма и весьма не по себе. Настолько, что он уже не рад был проходящему времени, приближающему встречу с ночным гостем. Осветившая лицо вошедшего свеча подтвердила: шорох тихих шагов не послышался, пришел Беренгар. Малахия отбросил неприятные мысли, об этом еще будет время поразмыслить, и поднялся навстречу. В их распоряжении имелось не слишком много времени, чтобы упускать его на раздумья о пока неизвестном. Жарко, жадно, больно — до спазмов в грудине, до цветных пятен перед глазами. Малахия дрожащими от нетерпения руками (не может он более сдерживать постыдный зов плоти) содрал с себя подрясник. Худое тело, напряженное от желания, с мужским корнем, готовым к акту, что при других обстоятельствах мог дать жизнь новому человеку, а нынче лишь выдавал сильнейшее желание. Мягкое тело Беренгара под руками, также разоблаченное, белое даже в неверном пламени свечи, тянуло прикоснуться, почувствовать свою власть. Пусть недолгую и не самую желанную. Отвернул Беренгар лицо в сторону, готовится внутренне к тому, что неминуемо случится этой ночью, но не хочет показывать отсутствие тяги к другому. Но это неважно. Малахия справится сам. Немного масла из припрятанной бутылочки — незачем рвать и портить нежное тело, что обязательно доставит удовольствие. Проходятся пальцы, почти лаская, по расщелине между округлыми ягодицами. Неровные, нервные движения; страсть сложно удержать в узде предписаний и здравого смысла. Один палец входит внутрь, в срамную дырку, второй, и вот уже Беренгар тихо постанывает от не самого приятного, пусть привычного за последнее время, действия. Тянет его за собой Малахия на узкую лежанку; сложно на ней уместиться вдвоем, но каменный пол холодит ноги, отвлекая от приятного. Спустя несколько вздохов стоит Беренгар на коленях, лицом вниз, срамно и зазывно отклячив свой зад, в который медленно, медленно, чтобы растянуть удовольствие, входит Малахия: на полпальца, на палец, выходит назад. Руки жестко охватывают бедра, почти впиваясь пальцами в нежные боковины. «О, Господи, отвернись в это мгновение, не следи всевидящим оком за прегрешением раба твоего!» — так тихо бормочет Малахия, что не расслышать его слова постороннему, и только шлепки тела о тело раздаются в маленькой келье. Громче становится дыхание, и на миг замирает Малахия. Желанное освобождение, первое за сегодняшнюю ночь настигает его, проливаясь на спину Беренгару. Лучше так, зато можно продлить подобное времяпрепровождение, не опасаясь телесных казусов, как случилось в их первую встречу. Слабеет, обвисает мужское достоинство, вроде бы и не нужное монаху обители кроме как для физиологических нужд. Но тело перед глазами манит своей доступностью, пара капель пота блестит на спине в колеблющемся свете. И снова Малахия входит в желанную плоть. Надо бы, думает он, сделать и Беренгару приятное, но вылетают мысли из головы аки выметенные ураганом, и только мерные движения, прерывающиеся стоны и два тела, слитые в одного зверя о двух головах, живут в своем собственном, недоступном для других, мире. *** Неспокоен сон у брата Северина, переворачивается он с бока на бок, мнет руками маленькую подушку, взбивает ее, словно она пухом гагачьим наполнена, просыпается и засыпает вновь. Не слишком много времени выделено на ночной отдых и стоит его потратить с толком, но странные сны приходят Северину. Странные, жаркие, горячие. Такие, от которых при свете дня давно он покраснел и засмущался. Он не праведник и всякие мысли приходят в голову, особенно при рассматривании атласа с изображением мужского тела. Но то мысли большей частию рабочие, можно сказать, обоснованные логичным возбуждением в чреслах при изучении строения подобного ему самому. Редко, очень редко задумывался Северин, как сложилась бы его жизнь, не попади он послушником в монастырь, не попади затем в ученики травщика. Грустные это мысли — видит он крестьян, приезжающих сдавать продукты в монастырь. Видит, на кого они становятся похожи в довольно молодом возрасте, особенно женщины, утомленные тяжелой ежедневной работой, без достатка в пище и отдыхе. Скорее всего, рано женился, наплодил, как большинство, детишек, работал с утра до вечера, чтобы хватало на еду. С другой стороны, в мирской жизни должны быть и свои радости, иначе монашеской братии было бы значительно больше. Будучи травщиком, с разными болячками приходилось встречаться Северину, видеть братьев и частично, и полностью обнаженными, но никакие греховные мысли ранее не посещали его голову и не будоражили тело. Однако с недавних пор, как зачастил Беренгар, неспокойные сны стали посещать Северина по ночам. Не сказать, что его прельщали запретные мысли, но тело волновалось, и мозг не давал тому спокойствия. Нехорош Беренгар, неприятен порой, но есть в нем что-то не от мужчины. Не зря, совершенно не зря о нем ходят такие нехорошие слухи, которые не могут быть просто слухами. Странные сны и тревожащие мысли самого Северина словно подтверждали шепотки вокруг. Снилось ему неприемлемое. Слюнявые губы Беренгара, блуждающие по груди самого Северина, жадные руки, оглаживающие бока и узкие худые бедра, прикасающиеся к показателю мужественности его обладателя. Горячий язык, всунутый в ухо и вылизывающий его изнутри и вокруг, тяжесть чужого тела, навалившего сверху и давящего, требующего, цепкие пальцы, поглаживающие в срамных местах и почти проникающие в недозволенное для них. Жаркий шепот на ухо, склоняющий к разврату и плотским утехам. Снятые рясы, по которым они оба топчутся босыми ногами. Снится Северину, что прижал его Беренгар к стене, и, опустившись на колени, вылизал стоящий мужской орган и заглотил его до самого корня, наполнив внутренности блаженством, сердце стыдом и голову страхом. Не смог отказать Северин такому напору, жарко и стыдно ему было, но возбуждающе до невозможности. Движения в горячем рту, посасывания, облизывания были несказанно приятны, и не сдержался Северин, исторглось его семя помимо воли в рот берущего, выгнуло в страшном оргазме до потери сил, и опустился он, ослабевший, на колени, съехав спиной по стене. От резкого рывка он очнулся, словно не спал, а пропадал в темном закрытом помещении и вдруг вышел на резкий солнечный свет. Дыхание хрипло сбивалась, спина вспотела, а бедра оказались залиты тем самым внутренним соком, который в его сне — «Слава тебе, Господи, это лишь сон!» — проглотил Беренгар. Северин пытался отдышаться, медленно приходя в себя и осознавая, что сейчас произошло. Он снова, как в ранней юности, опозорился ночью. С тех самых пор ни разу не случалась с ним подобная неприятность, пусть и знал он, испытывая утренние проблемы, о привычности данного состояния. Но вот так, во сне, с братом по обители, с результатами, способными опозорить любого! Он встал, нашел тряпицу, вытер предательские следы неожиданного удовольствия, которого опасался и сторонился в реальной жизни. Тело, изучено до малейших черточек, предало его, направив на греховные мысли. Северин отдышался и, как человек разумный, решил разобраться, что случилось под покровом ночи. Неужели он вызывает подобные желание или, скорее, у него они возникли? Его мозг воспалился и теперь придется принимать вытяжку из ноготков для очищения мозга от темных мыслей самому? Начать сторониться Беренгара? Странным покажется окружающим, если он начнет внезапно обходить стороной одного из монахов обители, с которым так или иначе сталкивается каждый день что у себя, что во дворе, что за приемами пищи или на молитве. Необходимо было выгнать изнутри стыд, появившийся только что. Он выпил холодной воды, иной и не было в так до конца и не прогревшейся за сырое лето келье, лег обратно и начал размышлять о бренности и слабости тела, попытках укрепить дух и недопустимости сегодня случившегося. Приблизительно на этой мысли он заснул, уже более ничем не тревожимый, и крепко проспал до утра. *** Что есть одиночество? Одинок ли человек, полный мыслей и желаний, закрытый в отдаленном строении или заброшенный на неизведанный остров? Может ли считаться одиноким человек, постоянно окруженный посторонними людьми, но не чувствующий к ним привязанности и не желающий ни делиться сокровенным, ни принимать подобное от них? Что есть одиночество как не отсутствие разделяющих взгляды и чаяния сторонников и союзников. Тот одинок, кто не имеет кому высказать свои мысли и желания, поделиться знанием и подтвердить правильность мышления. Он такой человек. Он одинок. Именно об этом размышлял короткой сентябрьской ночью Хорхе, лежа в своей келье в дальнем конце коридора. Сон бежал его уже давно. Периоды бодрствования становились все длиннее, промежутки сна все короче. В каком-то смысле его устраивала эта жизнь, но не хватало главного, единственного в жизни — книг. Окруженный ими с самого утра до позднего вечера, потерял он возможность приобщаться к знанию самостоятельно и иногда просил кого-то из монахов или Малахию почитать ему. Одной из радостей жизни остались воспоминания о ранее виденном. Многие книги он помнил наизусть почти целиком, большинство — в отрывках, и, порицая или воспитывая очередного нарушителя правил, проговаривал целые главы в назидание. Остра его память, цепка, не то, что зрение. Но самые интересные, самые влекущие к себе книги оказались в настоящее время недоступны. Малахия не знал арабского и почти не знал греческого, а богопротивную, но интересную ересь доверять неокрепшим умам позволить нельзя, во избежание брожения в них. Были, были золотые слитки среди всей библиотеки, драгоценнейшие книги, оставшиеся здесь едва ли не в единственном экземпляре. В некоторых из них плевела ереси столь причудливо перемешались с озаренными истиной крупицами правды, что только искушенный ум был готов воспринять их, не смешивая. Прочел он множество из них, но не все. Богата библиотека, забиты ее полки, многия пределы хранят разнообразные тайны, правильно скрытые от большинства. Не потребны эти знания простецам, да и не каждому служителю господню можно их доверить, отнюдь не каждому. Пожалуй, можно было бы сказать Венанцию прочесть некоторые интересные главы из книг на арабском или греческом, хороший он переводчик, разумеет саму суть написанного, но кто даст гарантию, что не совратится с пути истинного текстами скабрезными или греховными, что не прочтет лишнего? Никто. И так слишком много брожения в умах, слишком много свободы, как мнилось Хорхе, было у сегодняшних монахов. В пору его юности все было гораздо строже и меньше разрешений получали братья, меньше исключений из правил разрешалось. Нынешняя молодежь не ценит старые законы, суровые, но оправданные. Позволяют те себе много лишнего. Но нет официального права голоса у Хорхе, и сил физических осталось немного. Разве прикрикнуть, а иной раз погрозить вытянуть зубоскала, шутящего над неподобающим. Мягок, мягок Аббон, позволяет себя ублажать материальными радостями, забывает о высоком. Строже необходимо быть, жестче. Не раз уже Хорхе доносил эту мысль, но устраивает аббата нынешняя жизнь, не смотрит он вперед, не хочет видеть, как по крупице, по мелкому камешку скоро начнет разваливаться аббатство. Пока все еще хорошо, и высится громада Храмины, защищая толстыми стенами мир от ереси знания, выдавая по капле то, что можно вынести в мир. Но при таком подходе рано или поздно итальянцы станут сильнее, и вот тогда прахом пойдет привычный уклад, и проявятся условия для уничижения тех, кто стоит на страже веры и Церкви, кто защищает мир простецов от впадения в ересь греховных мыслей. Так размышлял Хорхе, старый монах, жестокий и холодный ко всем, включая себя. Много он потерял и не может быть тем, кем назначено судьбой. Нет, не судьбой, это тоже ересь, одернул он сам себя. Господом он направлен на свой пост, но предало немощное тело, и отказало в силах, оставило здоровье. Только осталось, что молиться ему, слушать внимательно окружающих, направлять их на пусть истинной веры, возвращать в строгие, но любящие руки Матери Святой Католической Церкви сомневающихся. Если ему уготован этот иной путь, не самый желанный, но единственно возможный, то кто он такой, чтобы спорить с провидением господним. Будет нести свой крест в этой роли, один, в горьком темном одиночестве тела, но с ясным видением душевным. Не слишком длинны сентябрьские ночи, ночную темень сменяет рассветное солнце. Вот и на этот раз, едва, казалось, заснувшие монахи, не принимавшие участие в ночных молитвах, проснулись от звука колокола, пробуждающего и созывающего к утренней молитве. Прошла еще одна ночь и начинается новый день, полный забот и волнений, работы и молитв. Пробуждались монахи дальней обители, вставали и готовились к новому дню. Северин проснулся как всегда, едва пробил первый звон. Он лежал на узкой неудобной лежанке, призванной даже в ночной час не давать отдохновения телу. Такие были во всех кельях и только для путников, заезжавших в монастырь, и для самых старых и немощных обитателей сделаны некоторые послабления: лишний тюфяк, второе одеяло в зимнюю пору. Для всех остальных Устав строг и неизменен. Настоятель еще, на праве старшего, пользуется лучшими условиями, но то понятно. Бог — на небесах, а земные правители, даже самые мелкие, даже в доме Христовом, иногда получают чуть больше, чем остальные. Или намного больше, если говорить о высших иерархах или светских правителях. Северин лежал и вспоминал сегодняшний сон, четкие картины которого проплывали перед глазами. Нет, он не испытывал смущения или стыда за свое тело, но представлять, как один из братьев, о котором и так было известно не самое приятное, то, что относится к греху, и за что Господь уничтожил целый город, может приблизиться так, как жена приближается к мужу своему, было не слишком приятно. Северин думал над тем, каким образом оградить себя от притязаний и посягательств противу личного желания, коего не было. Однако не находил пока ответов на вопросы. Темнота за окном вот-вот должна была смениться робким светом зарождающегося дня, и времени на размышления оставалось немного. Традиционно братия собиралась на заутреню, дабы начать день с совместного моления Господу, дарующему жизнь телам и просветление душам. Сегодня он испытывал настоятельную необходимость помолиться и очистить мысли, в которые яркими картинками приходили сюжеты ночного сна. Нет, ему есть чем заниматься и пора вставать. Время — единственное, что никого не ждет, идет ли речь о годах или минутах. Северин встал, ополоснул лицо холодной водой, что всегда стояла в его келье, и вышел. День начался. Неспешно следовали браться по коридорам, не след торопиться даже на молитву, ибо торопливость есть порок. Пороки же подлежат искоренению и негоже в таком богоугодном деле, как утренняя молитва, испытывать отношение со стороны как ближних, так и Его. «Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae», разносились слова Credo под высокими сводами. «Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли», да и как не веровать, если нет иного объяснения существования и продолжения жизни. Язычники-греки многие объяснения придумали, один Аристотель десятерых по разнообразию своих идей стоил. И ведь читают его труды, расходится лживое мировоззрение среди людей. Одна радость — простецы не умеют читать, а те, кто умеет, хочет того или нет, прислушивается весьма внимательно к наставлениям теологов Церкви. Как не прислушаться, если обвинение в ереси может заполучить каждый. И запылают костры на площадях, и не станет еще одного, двух, десятерых еретиков, что есть лишь во благо. Нельзя попустительствовать в столь серьезном вопросе, жизненно важном. Слишком много ереси вокруг произростает на пышных нивах отрывочного знания. Альбигойцы, кои мутят юг Франции уже не первое столетие, дольчиниты, которых не так давно разбили, но продолжают вылавливать до сих пор, арианцы, поднимающие голову при поддержке альбигойцев. Но эти хоть явные и видные, а вот что делать с теми, кто не относится к еретическим течениям, но отрицают папские декреталии? И как расценивать декреталии и повеление от лже пап, особенно если не понятно сразу, кто лже, а кто нет? Сложный это вопрос, тяжелый, требующий длительного раздумья и тонкого чутья. Хорошо, что не касается данная проблема их монастыря, слишком удален он от бурного течения жизни. Если не вмешиваться в бурные прения между орденами, если следовать официальной политике Рима, то вопрос соблюдения норм декреталий не столь и важен, а вот альбигойцы… Много их, слишком много, и каждому брату в голову не заглянешь; болтать многие не болтают, знают, чем чревата излишняя разговорчивость. Сложность заключалась в том, что альбигойцев было много именно здесь, на севере Италии, да на юге Франции, что вотчиной разнообразных еретических учения давно является. Слишком хорошо живут, забыли каково это, жесткая власть. Хотя и со властью не все слава Богу. То поругаются правители с Папой, то помирятся, то войной друг на друга пойдут, разграбляя все вокруг, оставляя села и города выжженными и нищими. То напротив, с бывшими противниками мирный договор подпишут. Никогда не угадаешь, что будет завтра. Появлялись тут несколько раз подозрительные личности, хорошо, что не задерживались. Кроме… да впрочем, дело это уже старое и не стоит его ворошить, иначе неприятностей не оберешься. Пока все тихо да мирно, еретики раскаялись, пользу приносят какую-никакую. Не стоит переживать заранее, пусть слишком расслабляться не стоит тоже. Аббон сам не понял, к чему посетили его мысли о еретиках, но вряд ли ранним утром они пришли просто так. Значит, была тому причина, есть необходимость узнать, что творится в мире и как он живет нынче. Увы, не все так хорошо и спокойно, как ему хотелось. Хорхе вот постоянно недоволен, воспитывать пытается, давить. Да пусть он хоть дважды умный, знающий и следующий всем ранее установленным жестким нормам, но позволять своевольничать нельзя. Сидит себе в библиотеке, а Аббон точно знал, что и как тот там делает, вот и пусть сидит, Малахию поучает. Ведь не должен был Малахия становиться библиотекарем, не должен был, слишком рано ему. Да, знает немало, но нет в нем жесткости, которой не избежать при контроле чужой работы. Пытается быть как Хорхе, но куда ему со своей германской правильностью до горячего и жестокого испанца. «Per eumdem Christum Dominum nostrum. Amen» разнеслось под сводами и на этих словах Аббон очнулся, оглядывая свою паству. Слишком он мягок, что ли. Знает чем занимается каждый и у самого обязанностей немало, пусть и менее тяжелых с физической точки зрения, но более сложных с политической и экономической. Держать монастырь не просто на плаву, а иметь возможность жить братии так, как того подобает — его наипервейшая забота наряду с заботой о душах. На днях получил он неприятное письмо. Ну как неприятное, обычное, но то, что было прописано непрямо указующе на отдельны моменты, а как бы между срок, оказалось не самым хорошим сюрпризом. Очередная волна разбирательств между орденами отнюдь не относилась к желательному. Ищут нынче возможность разговоров и даже примирения францисканцы. Да, нищенствующий орден, да, пользы материальной нет от него, но бродят они по дорогам, помогают людям и той же заблудшим катарским душам. Как бы смуты от них не вышло. Не хотелось бы вникать в эти дрязги, спасибо, есть сотоварищ старый, рассказывает порой такие вот новости, чтобы Аббон в своей глуши совсем оторванным от жизни не был. «Хорошо, что у них все спокойно», — подумал он и осенил себя крестным знамением, дабы и оставалось спокойствие и мир в их маленьком прибежище от мирской тщеты и суетности. *** Рано поднимается солнце, но еще раньше начинается день у тех, кто трудится. Неважно, крестьянин он, вынужденный до позднего вечера поливать потом сухую землю, торговец, смотрящий на пыльную колею проезжих дорог, ремесленник, работающий без подмастерьев, управитель большого поместья, радеющий о благе хозяйском или служитель церкви, возносящий молитвы о благоденствии окружающего сущего к небесам. Все едино под небесами, и законы для всех одинаковы. Кто хочет получить что-то взамен личного труда, должен вставать затемно, ложиться затемно и день проводить непраздно. Давно истаял свет звезд в предрассветных сумерках; легкая дымка тумана лежит в низине, скрывая мелкие детали ландшафта, размывая очертания деревьев и неширокой дороги, что ведет к монастырю. Вьется она лентой, что небрежно отброшена капризной красавицей в сторону, заворачивается кольцами, прячется за разросшимися низкими деревцами и кустарников. Не видно дороги и даже легкий топот копыт приглушен туманом — не рискует путник быстро двигаться по незнакомой местности. Нужно бы ему дождаться рассвета и под ясным солнцем продолжать дорогу, но хочет добраться до нужного места скорее. Когда путник поднимается вверх и уже при ярком свете оглядывается вокруг, то видит, что стены не города, но монастыря перед ним. Высокие, серые, мощные стены, которые не пробьет таран, если кому вздумается напасть в это время перманентных войн на одинокий монастырь. Смотрит он на ворота и радостно улыбается: добрался, доехал до места назначения, здесь можно и передохнуть. Важное послание везет он от самого Папы; не абы кого курьером избрали, но лицо ответственное и полномочиями наделенное. Доставил послание в целости, а там дождаться ответа и в обратный путь. Вот завтра с утра и в путь, если еще задержаться

не придется. Важную встречу предстоит здесь провести, должен он получить подтверждение от аббата, что тот все понял и не просто согласен с поручением Святейшего Престола, но самую душу вложит в его исполнение. Гудит приветственно утренний колокол, начинается новый день, принося одним покой и отдых, а другим смятение души и смущение разума. Еще никто в монастыре не знает, чем грозит небольшое послание, запрятанное в кошель, что для надежности привязан к телу. Никто не знает — и приветливо распахивается калитка для курьера от самого Папы. Новый день начался, принеся с собой неисчислимые беды в будущем. День начала конца, озаренный ярким сентябрьским солнцем года одна тысяча триста двадцать седьмого.