Цианид

* * *

      Лиза постоянно бегает. От одного к другому, от другого к третьему, а когда надоедает — возвращается. И всё равно, несмотря на свою бесконечную гниль, невинно хлопает глазками и старается поддержать образ чересчур честной, искренней, чистой и не способной на подлости, даже наедине с собой.              А Лиза — способна.              Иначе бы Мишель не рассыпалась из раза в раз.              У Мишель стойкое ощущение, что она разлагается. Гниёт. Причём заживо и прямо сейчас — в моменте, когда мирно покачивается на стуле со скрипящими ножками и выкуривает четвёртую подряд в открытое пластиковое окно.       В голове Мишель в процентах прикидывает шанс, с которым через пару десятков лет загнётся от астмы, рака лёгких, груди, горла, гортани или ещё какой-нибудь заумной медицинской ереси; а пальцами посильнее сжимает фильтр, пока стряхивает пепел в свободное падение — будто боится, что случайно отпустит, уронит и останется без чего-то очень важного.       Потому что оставаться без зависимости, давно укоренившейся где-то в груди и лёгких — неописуемо страшно.       Ещё Мишель совсем не знает, чего сейчас хочет больше: чтобы Лиза, как и обещала вчера — во время очередного звонка, где она была в стельку, — приехала, или чтобы всё это больше никогда не повторялось.       Кажется, будет лучше, если всё это — закончится. Потому что Мишель прекрасно понимает, что это — медленное и верное самоубийство.       Потому что «Лиза» — крохотные крупицы кристаллов яда на кончике языка. Потому что «Лиза» — запах горького миндаля и дешёвого табака, а по ощущениям — возбуждение и отключение головы на несколько часов. Потому что «Лиза» ощущается, как цианистый калий.       Потому что Лиза — цианид.       Резко раздаётся оглушающая трель звонка. Мишель, скрипя зубами и душой, выбрасывает недокуренную сигарету прямо в окно, скрипит ножками стула по полу, медленно плетётся к двери и накручивается, перекручивая в голове на повторе одно и то же — что-то давно понятное и заученное.              Лиза — цианид. Лиза — самоубийство. Лиза — то, с чем так упорно не расставаться, как минимум — глупо.              Но удержаться — невозможно.       Мишель сглатывает ком, резко появившийся где-то в горле, как только касается ключа, вставленного в замок. Но это не помогает: кажется, этот ком просто скатился чуть ниже, застопорился где-то в области грудной клетки, застрял где-то между стенки из рёбер и нарочито жмёт.       Выдох, и слабо дрожащие — то ли от недосыпа, то ли от обилия никотина на всё ещё — хотя время давно за полночь — пустой желудок, то ли от того, что просто случилась Лиза, — пальцы быстро прокручивают ключ. По ушам бьёт банальное «щёлк-щёлк». Как обычно, ровно два.              — Привет, — бормочет Мишель, как только дверь открывается.              Взгляд цепляется за всё. Бегающие туда-сюда мутные ореховые, в которых в очередной раз застыла обида на кого-то; вечно дрожащие руки, в которых сейчас беспомощно сжаты разбитый вдребезги телефон и помятая пачка сигарет; пунцовые то ли от холода, то ли от чего-то погорячее щёки; губы с кучей небольших трещин — да и сама Лиза, кажется, целиком и полностью состоит из трещин, покрытых тонким слоем струпа.              И внутри, как обычно, молниеносно разгораются какие-то угольки.              Лиза, как всегда, не здоровается; будто банальное «привет» — табу. Только бесцеремонно вваливается в квартиру, захлопывая за собой дверь — и привычное «щёлк-щёлк» Мишель не слышит, — прилипает, виснет, утыкается носом куда-то в шею, мимолётом оставляя смазанные поцелуи, и бормочет сбивчивое:              — Я скучала. Скучала. Я… честно, я…       От неё, как обычно, несёт чем-то крепким. Крепким алкоголем, крепким табаком.       Даже напитки и сигареты, которыми Лиза из раза в раз накачивает себя в попытке переключиться, крепче их тупиковых недоотношений.              И Мишель понимает — хотя, скорее вспоминает, — что на неё снова хотят просто переключиться.              Потому что вся её правда и бесконечные «честно» — не более, чем сломанные лопасти какого-то проржавевшего вертолёта, который летать уже давно не может.              Потому что, кажется, Мишель не заслужила чего-то большего. Максимум — секс в пьяном — а может и не только — угаре на почве расставания с очередной «точно на постоянку» и сбивчивые пустые признания.       Мишель в этом уверена. Хотя Лиза почти ничего и не сказала.              Это повторяется. Снова и снова. Циклично. Кажется, без вариантов другого развития этой безысходной безысходности.              Мишель теряется. Полностью. Чувствует, что от неё отлипли, слышит отдалённый визг молнии на чужой куртке и резко понимает, что Лиза просто не может найти альтернативу — все остальные, кого она ставит в приоритет, скорее всего, не посылают только из вежливости.              И Лиза снова липнет, как только куртка оказывается на вешалке, беспомощно пытаясь раствориться и выжать чужое тепло по максимуму.              Мишель — не возражает. И пригревается почти моментально. Прямо как наивный котёнок под палящим весенним лучом — и плевать, что за окном едкая, морозящая зима.       Потому что Мишель— скучала.       Чуть искренне и честнее, чем Лиза.              Хоть и понимает, что не сможет спасти.              Потому что не хочет.       Лиза не хочет.              Мишель осторожно обнимает за плечи, борется с остатками своей уже давно дохлой, перегнившей и растоптанной гордости, подставляется под смазанные поцелуи, тёплые руки, позволяет вести себя в комнату и понимает, что уже не помнит, когда именно и как это началось.       А ещё не помнит, сколько раз это повторялось; но точно уверена, что лучше бы вместо этого Лиза несколько раз сходила к какому-нибудь врачу. Психологу, психотерапевту, психиатру или наркологу — не суть важно, хоть к кому-нибудь.              Каждое прикосновение ощущается как ожог. И Мишель уверена, что сейчас — гниёт ещё больше. Будто вот-вот останется без пальцев, шеи, языка, губ, мышц и просто разложится на скрипучей кровати, оставляя от себя только спутанные блондинистые волосы, виниры, кости и короткие чёрные ногти.              Мишель приходит в себя, как только Лиза нависает сверху, бесцеремонно пробегается кончиками тёплых — будто она совсем не ходила по улице — пальцев и, наклонившись прямо к губам, бормочет банальное:              — Я могу?..              Будто ответ «нет» её устроит. Будто в этом есть какой-то смысл. Будто всё это уместно и совсем не моветон.              Будто Мишель для Лизы — что-то стоящее.       Будто Лиза — для Мишель, а не что-то чужое.       Мишель, уткнувшись взглядом в бегающие стеклянные ореховые, наивно ведётся.       Ведётся на крупицы тепла и бормочет:              — Да.              И плевать, что Мишель только что повторно скинула себя с обрыва.       И плевать, что Мишель, вроде бы, не хочет.              И плевать, что Лиза — цианид.              И плевать, что Мишель вот-вот загнётся окончательно.              Плевать, потому что в голове — только белый шум, в ушах — только странный звон, где-то внизу живота — только глупое, почти беспочвенное возбуждение, а по коже — только бесконечные ожоги.              Потому что Лиза — заполняет собой целиком и полностью.       И плевать, что Мишель — не надолго, не на постоянку, не приоритет.