славься, отечество

...А ведь когда-то Владимир предлагал Алексею нанять своих телохранителей — догадывался ведь, знал, что однажды может произойти подобное.  Алексей отказался. Конечно же.  С достоиноством, с отголосками какого-то презрения в голосе, соглашаясь только на одно — на то, чтобы никто и никогда не узнал об их метке и их связи, не смог использовать это в своих целях.  Больше они ни разу не разговаривали лично.  Возможно, поэтому Владимир часто забывал, что они по какой-то нерасторопности судьбы оказались связаны, — забывал, пока чужая боль не долетала до него неприятным эхом; пока не давили на плечи чужая тоска и чужой страх, слишком сильные, чтобы не делить их на двоих.                Но в этот раз всё было хуже;  чувствовалось острее и намертво впивалось в грудную клетку, выворачивало наизнанку и оглушало чужими криками. «Лёша, дыши!..» Мир гас перед глазами постепенно, дробился на фрагменты и чернел отрывочно — тёмные пятна подбирались сбоку и сверху, наползали снизу, пока не заволокли взгляд полностью, пока не осталась только острая невыносимая боль.  А потом всё исчезло. Чужая боль, боль его соулмейта, отступила, и Владимир вынырнул на поверхность оттуда, откуда невозможно вернуться другому. Убаюкивающий холод стены, на которую он тяжело опёрся спиной, успокаивал своей реалистичностью. Он жив. Он не умирает.  А другой?.. То, что случилось сейчас, выходило за рамки ему знакомого, — как и любой соулмейт, Владимир отчётливо чувствовал, как что-то тошнотворно-неотвратимое подобралось к ним слишком близко. Сердце билось в неправильном ритме, и у Владимира почему-то не получалось его стабилизировать. Вдох. Выдох. Вдох; он закрыл глаза, прячась от мира с его раздражителями, от слишком яркого света, от режущего глаз золота отделки стен и потолков.                Иногда — (как сейчас) — из-за усталости и вечного переутомления Владимир (совсем ненадолго) терял контроль над мыслями, и те уводили его туда, куда (почти всегда) он не позволял себе уходить. Туда, где множились безответные «а что, если...», туда, где он мог подумать о том, как всё сложилось бы теперь, появись его метка не на двадцать четвёртом году жизни. Нет.  То были не его истинные мысли, то была слабость испуганного, загнанного в угол сознания. Надо немедленно понять, что происходит, вмешаться, пока не поздно... ...и если ему ещё можно это сделать.  Метку, такую же, как и у Алексея, непрерывно и раздрающе жгло, — жгло на грани терпимости. Чужая боль не возвращалась, и на смену ей пришла угрожающе бесцветная пустота, — ни единого отголоска эмоций Алексея он больше не чувствовал, и это пугало сильнее всего. Первые новости появились быстро, меньше, чем через час, — и тот, последний их личный диалог предстал перед Владимиром так ясно, будто случился пару дней назад.  Холодная вежливая улыбка, не терпящий возражений отказ.  Возможно, тогда Владимир ещё мог настоять на своём.                ...А потом события впервые навалились на Владимира несоразмерно его силам и способностям предпринять решение. Самые неправдоподобные догадки предстали перед ним лицами тех, кто рассказывал о результатах анализов, скрываемых от общественности, о шансах, ничтожно малых для Алексея, об именах власть имущих, кто мог отомстить Навальному, кто желал его смерти, кто мог убить его в обход согласию президента. Они не успеют вытащить его с того света.  Они не дают ему больше суток.  С каждым новым часом жжение в метке становилось сильнее. Изредка царапало горло, вызывая приступы безуспешно скрываемого кашля, и что-то будто стисткивало грудь, мешая дышать, — а потом отпускало, словно напоминая, сколько осталось времени.  Мало, слишком мало, чтобы Владимир успел повернуть ситуацию в нужную сторону.                Первые сутки сменились вторыми; одинаково бессмысленными, зачем-то тянущими уходящее время, — кашель становился мучительнее, метку жгло всё сильнее, и чужая слабость медленно отравляла его организм.  Третий час ночи, кремлёвский кабинет, где Владимиру приходилось пережидать слишком длинные ночи; он старался не закрывать глаз, но чувствовал — скоро вымотанный организм возьмёт своё.  Он боялся засыпать.  Боялся, потому что знал слишком много о связи между соулмейтами, — и об их общих снах. По другую сторону реальности они виделись всего несколько раз. Неловкие первые, когда молодой ещё Алексей пытался научиться контролю над общими снами, — ему, в отличие от Владимира, поначалу хотелось отыскать свою родственную душу, — и яркие, детальные последние. Общий шок, первый разговор, уверенное Владимирово «нет». Он давным-давно всё решил — людям с таким настоящим и будущим не стоит сближаться со своим соулмейтом. Слишком опасно. Для обоих. Да, безусловно, Алексей понимал, что иначе быть просто не может. Но понимать — не значит переубедить себя и отмахнуться от всего того, о чём веками грезит человечество. Возможно — (верно ли открещиваться от этой версии?) — не одни лишь общеизвестные причины привели его в оппозицию. Возможно, фамилия Владимира упоминается Алексеем слишком часто не только из-за того, что в сознании людей Путин — главный символ, сосредоточение и источник проблем России. Возможно, отрицание бессмысленно-глупой обиды на судьбу не заставит её исчезнуть навсегда.  Но только какая теперь разница?..               ...И сегодня, в этом сне, всё осталось почти так же, как и наяву — привычная комната, привычные ночные тени в углах. Новой деталью был лишь знакомый силуэт, почему-то не подошедший близко, а остановившийся там, у дальней стены. И лицо. Не надменно-гордое, не испуганное, — отстранённое; взгляд, выражающий что-то неясное ему, соулмейту Алексея, что-то, похожее на немой вопрос.  Конечно, они оба всё понимали. Оба, если всё происходящее здесь, за гранью, не было бредом, плодом воображения измотанного сознания, если Владимир действительно видел перед собой живого Алексея, — почти всесильного здесь, но абсолютно беспомощного там.                ...Наваждение рассеялось так же внезапно, как и появилось, — Владимир вздрогнул, открыл глаза, взглянул на часы — три часа четырнадцать минут. Больше он не позволял себе засыпать, и уже после, когда наступило новое блеклое утро, здесь, наяву, он понял, или нет, почувствовал, как могут чувствовать друг друга только соулмейты, — тот сон был реальнее всего того, что происходит сейчас в физическом мире. Времени больше не оставалось; как жаль, что соулмейты почти никогда не ошибаются. Почти. Владимир так цеплялся за это почти, глупое и недостойное надежды, что не поверил вспышке боли, обжёгшей лопатку там, где была метка, — словно приложили к коже каленое железо. И эта боль росла, поднималась всё выше, заполняла разум и рвалась наружу нечеловеческим криком.  Телохранители уже стояли рядом, врачам оставалась всего пара шагов до его кабинета, — и сквозь застлавшую глаза пелену Владимир видел, как распахнулась дверь и как переступила порог знакомая фигура.                ...Алексей подошёл ближе, и мир благоразумно отступил, отводя подальше всепоглощающую боль, — чтобы Владимир, задыхающийся на полу кабинета, окружённый беспомощными врачами и потерявший своего соулмейта, успел в последний раз разглядеть слишком знакомое чужое лицо. Разгладившиеся морщины, потеплевший взгляд — совсем не такой усталый, каким он был при жизни.  Как же милосердна смерть.  Владимир, кажется, очень долго смотрел на него, принадлежащего теперь какой-то иной вселенной. Беззаботной. Спокойной. Такой, какой не была и не могла стать жизнь президента, жизнь, о которой он позволял себе думать чуть чаще, чем о бесконечных «а если...».               ...И тогда Алексей встретился взглядом с Владимиром, еле заметно улыбнулся, угадывая или разделяя, чувствуя или понимая его мысли, — улыбнулся непривычно-искренее, неподходяще для очередной официальной фотографии, — и протянул ему руку, произнося долгожданное:  — Теперь мы свободны.