samurai and prince

      Весна. Во дворах начинают набухать первые бутоны нежных цветов сакуры. Та распустится с первыми по-настоящему тёплыми лучами солнца, чтобы подарить каждому жителю Японии завороженный взгляд и теплую улыбку. Раскинувшиеся вдоль берегов рек розовые деревья после будут осыпаться листопадом цвета персика, кутая водоемы невесомым покрывалом.       Птицы, как и всегда, с самого утра поют свои песни, проникая этим звонким звуком в дома с приоткрытыми окнами. Только вот кто-то уже не спит. Чьё-то окно всегда остается открытым.       Сынмин встал раньше рассветного солнца. Его сон никогда не длился дольше четырёх часов, изнуряя организм постоянным недосыпом, а также лишая возможности восстановиться. Но Сынмин привык. Что ему этот сон, когда тело и так слабо, особенно по сравнению со старшими братьями.       Последний принц.       Последний во всём.       Сынмину, честно говоря, плевать. И не нужно ему никакое богатство, трон, власть, подданые — ничего. Зачем, если он родился слабым и неспособным гордо нести звание наследника. Зачем, если Сынмину это всё неинтересно. Всё, что его увлекает, умещается в деревянный струнный инструмент — кото.       А ещё в вечно открытое окно. Никогда щеколда не доведена до конца, чтобы закрыться изнутри. Сынмину нестрашно. Никто не будет покушаться на его жизнь. Никто не откроет эти ставни до конца. Точнее — никто чужой не откроет.       Есть только один человек, у которого есть право на это, а главное — желание.       Хёнджин приходит. Бывает, утром, а бывает, поздно ночью, когда белые мотыльки стремятся к слабым источникам света. Хёнджин перескакивает через невысокий бетонный забор, пробираясь тихой поступью к маленькому домику, обросшему зеленью.       Хёнджин — самурай.       Самурай, что защищает их город, подчиняясь высшим кругам.       Но нет никого, кто защитил бы его. Сынмин тоже не может этого сделать. Сынмин — лишь слабый принц, вечные болезни которого приковали к домику на окраине, окруженному величавыми деревьями сакуры.       Хёнджин любит слушать, как играет Сынмин, перебирая изящными пальцами шёлковые струны, разнося по маленькому двору пленительную мелодию.       Сынмин любит играть для Хёнджина, потому что его слушают. Обычно откинувшись спиной на раму окна, свесив ногу к траве, нестриженной годами.       Вдвоем спокойно.       Они говорят так редко, но и незачем.       Хёнджин устает от вечного крика командира и мельтешащих прохожих, что хотят привлечь его внимание. У каждого миллион проблем, а в самурае они видят того, кто эти проблемы может решить.       Сынмин постоянно слышит причитания врачей о том, что долго он не проживёт. А также — тихие смешки со стороны старших братьев, что иногда проходят мимо его дома. И то ли они смеются над тем, что Сынмину никогда не узнать, каково это жить во дворце, то ли над тем, что Сынмин никогда не отвечает им, прикидываясь немым. А смысл говорить с ними? Пускай думают о нём, что хотят, Сынмину это всё глубоко не важно.       Поэтому вдвоём им комфортно молчать и хоть где-то ощущать заветную тишину.       Хёнджин раскидывается звездочкой на теплом от нагретого солнцем покрытии и слушает. Полы тёмного кимоно притягивают лучи, согревая тело. А катаны лежат рядом, ведь сейчас ему оружие ни к чему. Он в безопасности.       Рядом с Сынмином.       И Сынмин в безопасности с ним.       Они встречаются который год, наслаждаясь тихой компанией друг друга. Сынмин перебирает струны, донося мелодию до одного единственного слушателя. И, наверное, ему немного страшно называть его любимым, хоть и очень хочется.       Всегда хочется.       — Минн-и, — зовёт Хёнджин, выглядывая из-за кустов.       — Давай, иди уже, а то твоё сакэ скоро остынет, — говорит Сынмин, так спокойно и с легкой улыбкой. Он скучал.       — Иду-иду, — хихикает, убирая от лица смольные пряди волос.       Хёнджин присаживается за крохотный столик напротив такого же крохотного Сынмина. Кимоно делает его чуточку больше своими белыми объемными рукавами да несколькими слоями тонкой ткани, однако тело Сынмина всё ещё остается худым. Болезненно худым.       Хёнджин в первую встречу смотрел и жалел, потому что не понимал, почему так сложилось. Сынмин его остановил.       — Не смотри так, будто я умираю на твоих глазах. Я живой, Хёнджин, поэтому убери свою жалость, — сказал тогда Сынмин, совершенно не зло или громко, а просто, как факт. Не нужно его жалеть.       — Тогда налей мне немного сакэ, — ответил Хёнджин, запоминая, что перед ним далеко не слабый человек.       Это стало привычкой. Вот так распивать терпкий алкоголь, любуясь видом из окна. Сейчас весна, поэтому по ногам бьёт слегка морозный воздух, но солнце уже греет своими лучами. Приятно. Хочется закрыть глаза и лечь. Хёнджин так и делает.       Валится, словно сытый кот, и лежит с закрытыми глазами. Слух обостряется, но даже без этого он бы уловил лёгкое шебуршание со стороны. Сынмин куда-то пошёл. И по совсем близкому звуку рядом Хёнджин понимает, что к нему.       — Что делаешь? — спрашивает Хёнджин, когда чувствует, как к его шее прикасаются холодные пальцы.       — Смотрю, — и продолжает вести аккуратно к воротнику, заходя немного за край черного кимоно. Сынмин сидит на коленях совсем рядом с головой Хёнджина.       — И что ты видишь?       — Порезы.       Хёнджин глотает шумно, потому что поперек горла встала ночная стычка с бандой, напавшей на торговцев. Было больно, но терпимо. Хёнджин привык терпеть, так как а что еще ему делать? Это его работа — защищать город, и он с честью исполняет свой долг.       — Что ты делаешь теперь? — снова спрашивает Хёнджин, когда через время к нему прикасаются всё те же холодные пальцы, только на этот раз обмазанные чем-то чуть более теплым. Теплее, чем Сынмин.       И Хёнджину жутко от мысли, что Сынмин не может согреться.       — Лечу твои порезы, — мажет много, после обматывая бинтами.       — Тогда коснись моего сердца, — шепчет, так и не открывая глаз.       — Там тоже порезы?       — Там тоже больно.       Сынмин лишь тихо мычит в ответ. А дальше Хёнджин чувствует, как полы кимоно медленно распахиваются, и кожа начинает обдуваться весенним ветром. Но Хёнджину тепло, потому что груди касаются холодные пальцы. На них совсем нет мази, они просто очерчивают зажившие шрамы, изучая.       Хёнджин почти не дышит. Сынмин, кажется, тоже.       — Скажи, когда перестанет болеть.       — Скажу. Только мне понадобится время. Придется приходить к тебе чаще, — улыбается слабо-слабо, не ожидая ответа. Но он его получает.       — Приходи, — и держит ладонь на его сердце.       И Хёнджин приходит. Всегда.       Но этому всегда не суждено продлиться. Как бы не хотелось думать о том, что у них есть всё время мира, организм Сынмина считает иначе. И он стал его подводить. Как только город стали укрывать холода еще ранней осени, Сынмину становилось хуже.       — Минн-и, закрывай окно, прошу, — тихо молит Хёнджин, когда видит, как сгибается от кашля Сынмин. Его продувает.       — Ты же знаешь, что это меня не спасёт? Этот дом и так плохо отапливается. Да и времени у меня осталось не так много, чтобы печься еще и об этом, — усмехается, но не горько. Сынмин спокоен.       А вот Хёнджин нет.       Ему страшно.       И в другой ситуации он бы посмеялся, ведь как так, самурай чего-то боится? Да, самурай боится. Безумно и до сбитого сердечного ритма, до холодных ладоней и до скрытой за улыбками болью.       Хёнджин не будет плакать. Нет. Он давно забыл, каково это — выпускать эмоции через слёзы. Его метод — быстрые смерти чужаков, забредших на их земли. И те под его катаной действительно умирают молниеносно, так и не успев закричать о помощи.       Его руки по локоть в крови, и этими руками он держит чашку сакэ, любезно налитого Сынмином. Эти руки режут и убивают, а после касаются чужих в попытке согреть. И даже если оба понимают, что согреть не выйдет.       Руки Хёнджина несут смерть.       Руки Сынмина — музыку.       И это не мешает им каждый раз переплетать пальцы в слабом касании.       Вот снова во дворе разносится тихая мелодия от перебирания струн. Сынмин старается держать спину ровно, а пальцы — заставлять попадать по нужным шёлковым лескам. Даже получается, пока его снова не одолевает приступ кашля.       — Минн-и, — зовет, подрываясь с насиженного места у окна. — Я сейчас позову врачей.       — Не надо, — отнекивается, цепляясь за рукава кимоно. Хёнджина.       И Хёнджин слушается. Не потому, что смирился, а потому, что знал, что Сынмину это не понравится.       А еще знает, что Сынмин прав.       Ему не прожить до следующей весны.       Хёнджин крепко держит хрупкое тело, что льнёт к нему, когда температура зашкаливает, а перед глазами только пелена от горячки. Хёнджин промокает холодный пот, что стекает со лба к впалым щекам. Хёнджин укладывает на себя, опираясь спиной на стену, пытаясь согреть.       Хёнджин… Старается не думать о том, что это может оказаться их последней встречей.       Однако сколько бы он не старался не думать, миновать неизбежное — невозможно.       О том, что Сынмина не стало, Хёнджин узнаёт сам, когда перелезает ранним утром через привычную бетонную преграду.       Никого нет.       Хёнджин тогда пробирался мягко и медленно. Если бы он ускорил шаг, это бы значило, что осознать пришлось бы раньше, чем он успел подготовиться. А к такому можно быть готовым? Хёнджин не смог. Знал с самого начала, но не смог.       Они не были кем-то определенным друг для друга, но Хёнджин может уверенно сказать, что любил. И, главное, чувствовал, что его любили в ответ.       Сколько бы ни прошло лет, он будет помнить того, кто дарил ему спокойствие.       И каждый год, когда первые листья опадают с деревьев в преддверии осени, Хёнджин приходит.       — Сынмин, — зовёт. Привычно садится у распахнутого окна, свешивая ногу в сухую траву. Всё так же как и всегда, только вот музыка больше не играет. — Всё ещё болит.       Хёнджин не слышит ответа. До ушей доносится только слабое покачивание листвы, что опадает в медленном танце. Ни звуков кото, ни голоса, что всегда звучал невозможно тихо. Но так громко для сердца Хёнджина.       Ему больно, и эту боль больше никто не залечит.