***
Эржебет оживала. Разморозили, если быть точнее. Скулы к третьему часу ночи начало сводить от не сходящей широкой улыбки. Она и не могла предположить, что ей предоставят такой приятный подарок в виде живого и говорящего Феликса. Очень хороший подарок на скорые праздники. Была только одна существенная загвоздка — она же видела, как его клали в гроб или увозили из больницы. И видел и Торис, и Наташа, и Гилберт и ещё куча народа. Но об этом она поразмышляет позже, а пока… На кухне засвистел чайник, только было совсем не до него. Феликс глубоко дышал. Ритм дыхания так убаюкивал её, лежащую на его груди, что даже говорить было не о чем. — Мне тотально повезло, — сказал Феликс, заглушая визг чайника. — Повезло умереть тихо. Я даже ничего не помню. Ну, типа, с того момента. Эржебет оттянулась на локтях от его груди, но ноги нелепо и по-домашнему путались между собой. — Все говорят, что это было неправильно. — Расскажи мне. — Что именно? — Как я умер. Эржебет наслаждалась такой страшно необходимой ей близостью. Духовное единение, удовлетворение жгучей потребности услышать его голос, увидеть его лицо, почувствовать его руки в своих. Феликс выжидающе смотрел на неё — даже взгляд был и тот тем же, слегка прищуренным. — Врачи сказали, что сразу… Сердце просто взяло и остановилось — мгновенная смерть. Ни крови, ни боли. Около часу дня ты вышел в магазин за вином к вечеру. А спустя десять минут тебя уже не было. Феликс погладил её по волосам за ухом, пока слушал неторопливый голос Эржебет. — И что в этом такого неправильного? — спросил он. Эржебет только пожала плечами. — Не думаю, что для молодого и здорового человека это нормально — просто умереть на улице среди бела дня. — Как будто у новой машины ни с того, ни с сего, типа, заглох двигатель. — Да, — согласилась девушка. Она чувственно коснулась большими пальцами его подбородка, провела пальцами по шершавой линии челюсти и, наконец, обхватила ладонями его лицо. — Я думала, что я сама умерла. Умерла вместе с тобой в тот день. — Может быть, действительно с моей кончиной что-то тотально не так, — криво усмехнулся он, удивляясь комичности собственной смерти. — Знаешь эти истории, что души умерших возвращаются в наш… то есть ваш мир, чтобы доделать свои земные дела, — с глубоким вздохом Феликс медленно намотал одну медную прядь волос себе на палец и тут же отпустил. — Мне кажется, я именно из этой категории. Я ведь до сих пор и не понял, что, как и почему? — Ты собираешься туда, — Эржебет взглядом окинула высокий потолок. Феликс медленно качнул головой. Уверенность его была заключена в лености и медлительности его движений. — Нет, — утвердительно ответил он. — Тем более мне здесь нравится. Ты здесь, рядом со мной, я могу, например, дотронуться до тебя. Феликс спокойно улыбался, пока неторопливо и негромко говорил. Черт возьми, а он знал, как сделать её хоть немного счастливой — просто сказать несколько приятных слов, просто смотреть, как она пытается унять счастливый ребяческий смех. — Это самый лучший подарок для меня, Феликс, — прошептала она. — И разве там нет никого интересного, чтобы как-то скрасить своё провождение там? Наверное, там немало интересных девчонок. — Зачем мне они там, если ты здесь? Тем более, — протянул он. — Эти мне нравятся куда больше. Они не грустят без повода, живые и не такие холодные, как ледышки. Они оба рассмеялись. Непринуждённо, спокойно, по-домашнему, как смеются престарелые семейные пары над туповатым прошлогодним анекдотом. Феликс теснее жал Эржебет к себе, зарывался всем лицом в её густые волосы. Ласковое тепло отдавалось его телу, но не хватало только лишь одного — бьющегося живого сердца. Эржебет в его руках вновь нетерпеливо зашевелилась и тихо пропищала что-то так восторженно, что счастливы смех рвался из души наружу. — Это потрясающе, Феликс. Просто с ума сойти! Эржебет веселилась в его объятиях, как ребёнок. Не меньше чем счастливый, радостный ребенок, которому сделали прекрасный Рождественский подарок, который он будет считать самым лучшим до самой старости. Феликсу сделали тоже подарок — весьма своеобразный и странный, но по-своему долгожданный и ценный. Кому же ещё бы могло так тотально повезти, кому бы ещё удалось вернуться по долгому болезненному зову в мир живых? — Я хочу сделать кое-что, — прошептала она, приблизившись к его лицу. — Разрешишь? — Ты когда-нибудь спрашивала разрешения? — весело скривился Феликс. — Тебе можно всё. Она приближалась к нему неуверенно. Даже, сказал бы Феликс, неуклюже, как подросток, примеряясь, словно никогда не делала ничего подобного, словно было всё в первый раз. Наверное, она просто переживала от нахлынувших её чувств, дрожала и нервничала: а вдруг он сейчас растворится? Как долгий-долгий и очень хороший сон растворится в ночной мгле, стоит только солнцу появиться в окне. Но было хорошо. Прошибало не хуже крепкого дымного виски на голодный желудок, вставляло так, как будто она приняла что-то запрещённое. В какой-то степени Феликс и был запрещённым, недосягаемой звездой на небе, которая соизволила спуститься, чтобы каждый земной житель насладился этим. Но была только Эржебет, её неловкие смущенные попытки коснуться его губ своими, а когда это, наконец, свершилось, они смогли прикрыть глаза. Всё по-старому, но это старое было смертельно необходимо, чтобы понимать: плод это её воспалённого воображения или настоящее чудо, реальный призрак, которому стоило выполнить несколько дел на земле. У Феликса были холодные колючие губы. Но стоило ему двинуться, чуть раскрыться, как девушка отпрянула. Мучительно медленно и долго, но достаточно нежно, чтобы Феликс и сам успел насладиться её трепетным теплом. — Ты весь ледяной. Губы холодные, как у мертвеца. Феликс негромко хмыкнул: — Оно и понятно, я же, типа, умер. Призрак, — он провел ладонью по спине и негромко закончил. — А вообще тут смерть, как холодно. Стоило бы тебе вызвать мастера… Чёрт знает, сколько раз они столкнулись подбородками, сколько раз запутались в собственных ногах, сколько пролежали под тонким пледом, нагретым теплом Эржебет, но она могла знать, сколько слов ещё не успела ему сказать. А что, если Феликс вдруг исчезнет снова так же внезапно, как появился? Что, если это лишь осязаемый плод её больного воображения, истощенного тоской и болью? Вдруг? Додумать ей не дали. На кухне сходил с ума чайник. Она и забыла, когда в последний раз приходилось доставать две кружки, два чайных пакетика просто чтобы выпить чаю. Как в старые добрые. Феликс наблюдал за ней в своей манере, облокотившись о косяк дверного проёма. — Я первые дни брала две кружки с полки, — начала она. — Два чайных пакетика. А потом садилась за стол, — она огладила шершавый затёртый лак на дереве стола, — и начинала понимать, что я одна. Потом плакала, плакала и плакала. Она взглянула на Феликса в дверном проёме. Он смотрел на неё с прищуром, складка между бровей в тени запала, словно он усиленно думал над чем-то. — Я очень скучала по тебе. Феликс оторвался толчком от косяка и медленно подошел к Эржебет, перенимая из её рук кружку. Он невольно засмотрелся на гладкий розовый глянец с мелкими въевшимися чайными и кофейными разводами на эмали. Из груди поднялось слабое, но ощутимое тепло, которое когда-то можно было назвать коротким мгновением счастья. Это была его кружка, его любимая розовая кружка. — Я чувствовал твою боль, когда находился там и смотрел на всех через толстый-толстый стеклянный блок. И мне самому, типа, было так печально от этого, так грустно. — И поэтому ты вернулся? — Не совсем, — он отпил чай из кружки с громких хлюпом. — Там было много людей. И тех, кто никогда не знал и не познает любви, и те, кто свою любовь не успел растратить. Всё было так… Правильно что ли? В том смысле, что одни давали другим то, в чём они нуждались. Было так много тепла, так много любви. Но мне не было там места. Феликс приблизился к столу и небрежно опёрся бедром о ровный край, всё ещё держа кружку в руках. Кипяток разогрел её, но в руках он словно держал не больше, чем стакан с водой. — Мне нечего было отдавать другим, кто нуждался в любви, но и получать я ничего не мог. Эта твоя боль. Тотальная боль была невыносима. Франциск даже говорит, что я весь чёрный от скорби. Эржебет вглядывалась в глаза Феликса в поисках какого-то подвоха. Но в светлых глазах холодели застывшие искры некогда бурлящей в нём жизни, а его плоть была твёрдой и холодной. Не может же быть её фантазия такой материальной, а сон — таким бесконечно долгим, невероятно правдоподобным? — Тем не менее, может быть, благодаря твоей тоске я и смог вернуться, — напоследок произнес он. — Ещё не совсем понял зачем, но спасибо. Спасибо, что скучала по мне. Эржебет заметила, что чай в его кружке стал совсем холодным. Эта ночь была слишком длинной для неё. Может быть, конечно, остановилось время, а может это был один бесконечно продолжающийся день. Эржебет вглядывалась в непривычно привычные очертания любимого лица, не искажённые и не обезображенные никакой посмертной бледностью. Это был её Феликс, расположившийся полулёжа у окна прямо на подоконнике. Времени не было, было только сейчас, в котором Эржебет жалась к нему и укрывалась пледом. Они не разговаривали, тихо сопели не в силах сомкнуть для сна глаза — так хотелось растянуть это время, остаться в нём. — И как там? — внезапно спросила девушка. — Где? — Ну, там, — она ткнула пальцем в тёмное небо, проглядывающееся сквозь листву деревьев. — Там? — Феликс аккуратно пошевелился, удобнее усаживаясь на подоконник, чтобы лохматая голова Эржебет утыкалась ему прямо в подбородок. — Никак, типа. Во всяком случае, умирать мне было не больно. Я говорил, что ничего не понял, даже не успел осознать, что умираю. Последней моей мыслью было то, что вино следовало взять полусладкого красного. И сыра ещё. — Ты знаешь лучше, что там было. Тебя кто-то встретил, свет в конце тоннеля? Феликс только сипло посмеялся, от чего засмеялась и Эржебет. — Если ты думаешь, что там был Апостол Петр, который водил бы меня по Раю и Аду, то ты ошибаешься, — с тонкой усмешкой произнес Феликс, но затем, чуть повернувшись, крепко ухватился за её тонкие и тёплые руки. Девушку прошибла мелкая дрожь — в тех местах, где их кожа соприкасалась, словно вонзились сотни мелких иголок. Тем временем Феликс продолжил. — Будто в комнате свет выключили, а затем снова включили, а ты уже в другой комнате. Только там не было ничего. Тотально белое пространство. — Похоже на сахарную вату? — Да, как сахарная вата, — согласился он. — Там было тепло, намного теплее, чем в этой квартире. Я просто очутился там, и мне сказали: «Господин Лукашевич, вы умерли!». Я подумал тогда, типа, что за сумасшедший дом? Верните меня обратно, я не купил вина и сыра! А позже… — он остановился и только через минуту, будто заново свыкаясь с мыслью о смерти, тихо продолжил. — А позже я понял, что умер! Я так испугался. Бегал, искал выход, говорил, что ещё рано, что ещё не успел как следует налюбиться. Но, когда я свыкся с этим, я ощутил столько безграничного счастья и любви, что даже передумал уходить. Было спокойно, все дарили друг другу то, чего не хватало, но знаешь… Феликс резко поднялся и, схватив за плечи, с силой развернул Эржебет к себе. Она видела, как много слов хотел бы сказать Феликс, но по причине своего бессилия просто не мог ничего связного пробормотать. Так сильно ему хотелось делиться тем, что было на его живой душе и мёртвом сердце. — Может быть, мне и хотелось принять любовь от Франциска, или проявить нежную теплоту в отношении вечно ворчащего Артура, однако ничего! — он говорил быстро, горячо и надрывисто, как говорят в припадке последние слова люди, осознанно идущие на смерть. Феликс смотрел прямо ей в глаза, говорил и трясся от холода. — Ничего, услышь меня, Эржебет, не могло мне заменить того, в чём я так нуждался — тебя среди сотен развоплощенных душ, которые стремились запомнить пустое сознание, не было! Твоя печаль, твоя тоска, я не мог их там вынести! Феликс резко, совсем не нужно притянул её к себе за плечи и обнял так крепко, что Эржебет на секунду даже показалось, словно её кости и ребра трещат под силой его рук. Держал сильно, держал крепко и не отпускал их своего холода. Происходил разумный обмен — легких холод от него передавался её разгоряченному телу, и медленно приходило осознание, что это, может быть, всё взаправду. Жизнь существует, а Феликс просто где-то загулялся, забыв про сыр и вино, впал в бред, пока Эржебет завалилась спать, и ей приснился этот жуткий, ужасный и длинный сон. Сон был о том, как зазвонил телефон, как механическим голосом начала вещать какая-то женщина из регистратуры больницы, как плохо ей стало, когда Торис, побледневший и похудевший, без слов закрутил винты в крышку гроба, как в первый день Эржебет дожидалась его прихода, но на четвёртый совершенно точно поняла, что Феликс не придёт, как продолжала заваривать чай в обе кружки ещё неделю и готовить на двоих. В этом сне ей так чётко и явственно хотелось умереть, что не было сил удержаться от такого соблазна, но у Эржебет не получалось — то мерещились бесконечные звонки на телефон, то отключали электричество, то верёвка казалась недостаточно крепкой и длинной. В какой-то момент Феликс потеплел. Может быть, отогрелся немного. Свитер был плотным, а она достаточно тёплой, чтобы согреть ещё кого-то. Вероятно, он отогрел губы на её плече, но и этого было достаточно, чтобы, когда Феликс сам потянулся к её губам слишком медленно, они не остыли вновь. Этого было достаточно, чтобы почувствовать себя живым. Они и не заметили, как наступил рассвет. Он разгорался в окне мягким сине-желтым свечением в, отражался стеклах, на небе тускло мерцали последние ночные наблюдатели — звезды — свидетели их отчаянный объятий. Ещё позже вышло уже холодное осеннее солнце. За окном начало наносить ветром по дороге золотые листы не то клёна, не то березы, не то дуба. Не было важно, что это за листочки. Намного важнее было то, что они забивались под колеса застоявшегося красного гольфа. Она слушала, как он дышал, и чувствовала, как между пальцев она растирал её медные волосы. Растирал бережно, как мягкую траву. Внезапно в тишине спокойного утра и пустой квартиры раздался резкий звон сигнала телефона. — Можно, ты не будешь отвечать? — попросил Феликс, глухо пробормотав ей куда-то в макушку. — Тотально удобно, типа, лежим или сидим. — А вдруг это с работы? — возмущенно, но в то же время устало сказала девушка, чуть дернувшись в его крепких руках. Феликс не позволял ей особенно шевелиться, но ей не особенно и хотелось. — Плевать на них. Чёрт с ним, с Гилбертом и Иваном, — лениво протянул, — с Торисом не чёрт. Он мне нравился. И вообще… Телефон продолжал подавать признаки чьей-то обеспокоенности за Эржебет. Может быть, действительно названивает Гилберт или работодатель, грозящийся уже несколько месяцев уволить её за безалаберность, Торис с новыми новостями или Наташа, рассказывающая про Ториса, жуткую тошноту и аппетит. Отвечать не хотелось совсем. — Я тебя люблю, — она призналась в этом слишком резко и слишком внезапно. Феликс оттянулся и теперь полулежа смотрел ей прямо в глаза. Не было в его взгляде никакого недоумения, никакой неожиданности или удивления. Даже не было нежности или теплоты, какая должна быть у возлюбленных, согласно безумным энциклопедиям, именуемым романами. Феликс был абсолютно спокоен. — Я тоже, — кивнул он. Эржебет вдруг вспылила, неудовлетворенная его ответом. Или просто реакцией. — Нет, ты не понял! Я сильно тебя люблю. Феликс, кажется, понял эту игру, и криво усмехнулся. По-доброму, просто, как у него получалось. — Я сильно, глубоко тебя люблю, — сказал он и заправил за ухо ей одну кудрявую прядку медных волос. — Я сильно, глубоко, безумно тебя люблю. — Я сильно, глубоко, безумно, — он на секунду остановился, раздумывая над дальнейшим, — безумно, вечно тебя люблю. — Я сильно, глубоко, безумно, вечно, бесконечно тебя люблю. — Я сильно, глубоко, безумно, вечно, бесконечно, верно тебя люблю. Эржебет улыбнулась. Возможно, самой счастливой улыбкой, которой могла бы улыбаться. — Я, кажется, нашла ту формулу, — прошептала она. — И какую же? — спросил Феликс, придвигаясь к ней ещё ближе. Чуть-чуть и их носы стукнутся друг о друга. — Формулу моей любви к тебе. Три составляющие, — произнесла она и сжала кулак прямо перед своим носом, начиная отгибать каждый. — Я верно, безумно, глубоко тебя люблю. На мгновение звонок умолк. Они синхронно вздохнули с облегчением, но тут же включился громкий автоответчик с записанным сообщением от незнакомого человека. Правда, незнакомого только Феликсу. — Эржебет, здравствуйте, — неловко сказал Родерих. Эржебет узнала его по этой стеснительной и неуверенной интонации. Говорил он небыстро, сбивчиво, постоянно заикаясь. — Извините, что беспокою в такую рань, но… Я думал, эм-м, про те квартиры. Не совсем про квартиры, впрочем, — он сдавленно усмехнулся, а Феликс нахмурился. — Я подумал, что мы могли бы обсудить новое свободное жильё. Возможно, в неформальной обстановке. Тут на набережной открылся недавно ресторан венгерской кухни… Я читал, что неплохая кухня. Но не буду настаивать, выбор за вами. Короткий сигнал свидетельствовал о конце сообщения. Эржебет устало откинулась на руку Феликса, а тот только раздраженно фыркнул. — Кто это? — спросил с лёгким недовольством он. Эржебет только усмехнулась, когда пара морщинок появилась на его носу, сморщенном от раздражения. — Мой агент по недвижимости. — Тот тёмненький такой. Он казался мне более уверенным. Я видел его из окна, когда он подвозил тебя. — Это Родерих. Всего лишь агент по недвижимости. Вроде бы её заверения успокоили Феликса. Иногда в её голове проскакивали мысли о том, что Феликс только надоедливый призрак, ворвавшийся в её жизнь напоминанием. Может быть, это просто её расстроенная психика делает из неё дурочку, поверившую, что можно восстать из мёртвых. Но и такие тёмные и безнадёжные мысли вытеснялись эйфорией, стоило только увидеть, потрогать его прохладную кожу, понять, что Феликс рядом и уходить куда-то даже не собирается. Только вот лицо Феликса внезапно странно вытянулось. — Слушай, — протянул он. — Ты что, хочешь съехать? Продать этот дом? Зачем? Вопросы сыпались от него один за другим. Да и как объяснишь это душе, застрявшей во времени и пространстве? — Потому что в этой квартире жить уже невозможно, — спокойно ответила Эржебет. — Ты же знаешь, что утром в воскресенье госпожа Вердич любит переставлять свою раритетную мебель, чтобы вытереть под ней пыль, — она потянулась к нему, чтобы разгладить морщины на лбу. — К тому же жить мне здесь больно. Слишком. — Почему же? Феликс немного не понимал хода её мыслей. — Она для двоих. Только для двоих, Феликс, для тебя и для меня. Мне плохо здесь одной, — ответила Эржебет и наткнулась на вполне себе уверенное заверение Феликса. — Но я же здесь. Я и ты. Мы оба здесь, как раньше. Она умоляла себя не думать о том, что случилась. Умоляла не думать о побледневшем в цвет волос лице Феликса в гробу, умоляла себя не думать. Не думать, не думать и не думать в нереальность происходящего. Но здравый смысл опережал ее. И в этой дихотомии, она уперлась ему в грудь, в этот колючий свитер, а Феликс только прижал ее к себе посильнее. Это было его фатальной ошибкой. У него совсем не билось сердце. Обычно его ритм был быстрым, как походный барабан, но здесь его не было вовсе, грудь не вздымалась как у живого человека от ровных вдохов. Феликс был мертв — это был тот факт, который Эржебет хотя и признавала, но отчаянно не принимала. И это было тем, что сам Феликс очень хорошо осознавал. — Но ты права, — смирившись он сымитировал вздох, — я здесь ненадолго. Время текло, как ньютоновская жидкость, то есть вязко, но стоило лишь почувствовать время, заняться чем-нибудь или хотя бы поговорить с Феликсом, оно начинало уплотняться и становиться тяжелым. Сожительство с призраком, пусть и весьма странное, её нисколько не успокаивало, а только с каждым часом нагнетало обстановку. Ещё днем ранее для нее это было детским подарком, а чуть позже осознание того, что это, даже при условии реальности происходящего, было сущим бредом, никак ее не отпускало. Ей было странно, ей было непонятно и в конце концов ей было страшно, но не от того, что с ней пытался сожительствовать (или она пыталась?) вполне осязаемый призрак скоропостижно скончавшегося возлюбленного, а больше от того, что по всей видимости она сходила с ума. Мысли поедали ее, сжирали вместе с костями и потрохами и переваривали. Она тянется к телефону, набирает с телефонной книги лежащей неподалеку, и прикладывает трубку к уху. — Привет. Не хочешь прогуляться по набережной? — сходу спрашивает Эржебет у собеседника, который, вероятно, даже не совсем понял, с кем говорит. — У тебя встревоженный голос, — спокойно ответила Наташа, — не хочешь поговорить. — Да, — выпаливает Хедервари и сильнее прижимает телефон к уху. — мне нужно поговорить с тобой! Короткий разговор заканчивается деталями встречи, и Эржебет чувствует себя психопаткой с паранойей. Или хотя бы шпионкой, за которой следят. Одевшись в тишине, Эржебет начинает уходить, стараясь остаться незамеченной. И только какой-то черт дернул ее спросить у пустоты квартиры мертвеца. Хотя он же был жив. — Феликс? Ответа не поступило. Не скрипнул пол, не дернулись занавески, не сказал ничего в ответ человеческий голос. Была абсолютная тишина, отдаленные звуки серены и сигнализации. Все. Обойдя коридор, туалет и ванную, осмотрел гостиную и кухню, зайдя в спальную комнату, она не смогла заметить даже намека на чужое присутствие в доме, как не смогла заметить вчерашнего прибывания в нем кого-то постороннего. Вернее, потустороннего. Единственное, что было в этой квартире — это фортепиано и лежащий на кровати колючий свитер Феликса. Она определенное сходила с ума, а сознание только подыгрывало ей в странной игре, в которой точно не она была ведущей или хотя бы запасным игроком. Не больше, чем мяч, который разыгрывала ее фантазия. Они встретились на набережной. Осенью Дунай начинал волноваться и почти черные, темные в цвета облаков на небе волны бились о мощные берега. Наташа выглядела весьма приятно — не было больше на ней слишком много темного, на место нему пришли сдержанные, но более светлые тона. Лицо немного наполнилось и покраснело, острых линий подбородка не было так отчетливо видно. Всё же она немного поправилась на фоне своего положения в настоящее время. — Прогуляемся? — спросила Наташа, и Эржебет беззвучно кивнула. О чем им было разговаривать, по крайней мере можно было поинтересоваться, как состояние у Наташи, как Торис, как на работе, но все это было бессмысленно. — Ты была чем-то взволнованна, — решила сама нарушить молчание Наташа. — Чем? — первое что нашла сказать Хедервари был вопрос. Еврейских корней у нее вроде как не было. — Не знаю, это ты мне расскажи. Что можно было рассказать Наташе из того, что её беспокоило? Едва ли она не сочтет её за сумасшедшую, когда услышит рассказы про призрака. Возможно, Хедервари нужно было выговориться. — Как Торис? — спрашивает Хедервари, пытаясь найти тему для разговора. — Уже лучше, начал свыкаться. Взгляд Эржебет уцепился за нескольку увеличившийся живот. Она и не заметила даже, как Наташа из той ледяной и недоступной девушки, которая входила в их весьма узкий круг общения, стала совершенно другой женщиной. Взрослой, мудрой, спокойной. Замужество её успокоило, а материнство скрасило. Эржебет засмотрелась на порозовевшие Наташины щеки и задумалась уже о себе — какой была бы она, если бы всё было иначе? — Настроился на новые роли? Наташа заметно улыбнулась. — Привыкает. Ты знаешь, мы недавно узнали, что будет мальчик. Торис всё и говорит, что хочет назвать его Феликсом. Они же были лучшими друзьями, с самого детства, «не разлей вода». — Очень по-литовски, — усмехнулась Эржебет. — Да, папа ведь у нас литовец. Судя по всему Наташа была счастлива. Была ли когда-то счастлива Эржебет? Разумеется, была (эта мысль ее успокаивала), например, она была счастлива на свой день рождения, когда ей подарили долгожданный домик для Барби, она была счастлива, когда закончила институт она была счастлива, когда в компании общих знакомых познакомилась парнем в светлых штанах и розовой рубашке, была счастлива в их первый совместный отпуск. Это было таким обыденным, а теперь казалось, что это самое ценное, что у нее осталось. Она была счастлива каждый день. — Мне кажется, я схожу с ума, — наконец произнесла она то, что хотела сказать с самого начала. Глядя на собственное отражение в черной воде Дуная, Эржебет понимала — ничего из того, что она видела, не было реальным, его присутствие замечала только она. — Со всеми нами это происходит, — спокойно заверила ее Наташа, успокаивая, однако это Хедервари только выводило из себя. — Но время идет и нельзя изо дня в день… Эржебет резко качнула головой, ярость все сильнее закипала в ней, как вода в чайнике на плите, который забыли. Что понимала Наташа? У нее были родители, хотя и далеко, у нее был муж, у нее был рядом брат, у нее был дом и у нее совсем скоро должен родиться ребенок, которого её муж так сильно хочет назвать именем умершего товарища. В голове проносились совершенно злобные, обидные мысли о том, что Наташа поняла бы, если бы это случилось с ней и с Торисом, если бы она потеряла… Слезы жгли глаза и раздирали горло. Хедервари не имела права так думать, ведь ни Наташа, ни Торис, ни Гилберт, ни Иван, ни она, ни ещё кто-то не был виноват в произошедшем. Ничьей вины не было, но подсознание Эржебет искало виновного, чтобы оправдать себя. — Я сначала заваривала две кружки чая и готовила на двоих, потом начала искать новое жилье, потом и вообще Феликс сам пришел в квартиру, как ни в чем не бывало. Сидит, говорит, как ему было плохо там. А каково было мне, каково мне понимать, что я просто сошла с ума? Поток слов так шел и шел без остановки, а пока у нее были чужие уши, которые слушали и слушали ее. Это было похоже на исповедь, правда вместо исповедальни — набережная, а вместо священника — Наташа. — Каждый Божий день я завариваю две кружки чая, пью вместе с ним, словно бы ничего и не было — ни его смерти, ни морга, ни похорон, ни всего остального. Что-то из этого неправда — или его смерть, или его жизнь. Эржебет ждала, что Наташа скажет ей что-то и в действительности просто ждала, когда она скажет, что ей все просто приснилось — его смерть — но правда же была ровно противоположной. — Мы все там были, — с сожалением ответила ей Наташа и пытаясь выразить поддержку положила свою руку на её. Наташины ладони были куда теплее её. — Но ты не сможешь проживать каждый раз один и тот же день. Может, стоит сменить обстановку? Ты давно была дома, может, стоит съездить? Ты можешь прийти к нам, поговорила бы с Торисом. Обсудили бы общие темы. Во всяком случае, если станет совсем паршиво, могу дать тебе номер одного психолога. Торису помог. Наташа, к огромному сожалению, не могла понять ее в полной степени. Она старалась, она пыталась поставить себя на место Эржабеть, но этого все равно никогда бы у нее не получилось. Просто потому, что она не Эржебет Хедервари, а совершенно другой человек. — Извини, — спустя короткую паузу добавляет Наташа и в ответ Хедервари кивает, хотя и понимает, что в сути извиняться ей не за что. Это бы Эржебет стоило извиниться. Ещё полчаса они гуляют по набережной, обсуждая всякую дребедень, которая им обеим не очень уж и интересна. Эржебет спрашивает её о беременности, а Наташа рассказывает о насущных проблемах её положения, иногда упоминая о Торисе. Всё же при его упоминании Наташа розовеет, голос смягчается. Хедервари в это время пыталась заткнуть мысли о том, что она ведь тоже могла быть как Наташа, тоже могла бы выйти замуж, нарожать детей и жить обыденной семейной жизнью без серьезных потрясений и судьбоносных происшествий, пока ей было противно представить кого-то другого, кроме как Феликса, однако же реальность происходящего с ней была суровой, как и правда, с который приходилось уживаться — Феликса на этом месте не будет уже никогда. — Всё же Торис хотел с тобой поговорить, — сообщает ей Наташа в конце пути, правда концом это назвать было трудно, потому что они вернулись к тому же месту, где изначально встретились. — Он хочет переговорить с тобой о чем-то с глазу на глаз. Складывалось впечатление, что Наташа знала, о чем будет этот разговор, но сознательно умалчивала. Хедервари давить и выпрашивать не стала. — Я позвоню ему, — коротко согласилась Эржебет. Наташу такой ответ удовлетворил, хотя и большего она не ждала — она устала и хотела поскорее оказаться дома. А Эржебет была утомлена собственными мыслями настолько, что полноценно отвечать уже была не в состоянии. На прощание они обнялись. — Если что-то случится, обязательно позвони мне или в крайнем случае Гилберту. Он тоже переживает за тебя. Наташа, Гилберт, Торис и ещё много имён, знакомых хорошо и едва ли, сопровождали ее по пути от набережной до дома. Поднимаясь на этаж она встречает госпожу Вердич, живущую прямо над ней, Эржебет неловко здоровается и старается поскорее скрыться из поля зрения этой престарелой женщины, которая больше напоминает ведьму своим видом, но её останавливает тихое замечание женщины. — Передавай Феликсу привет от меня, — говорит хриплым старческим голосом госпожа Вердич. Эржебет охватывает сперва панический ужас, а затем накатывает невыносимая злоба. Почему же все так и норовят напомнить ей о Феликсе или заставить разум снова почувствовать себя ничтожеством, которое восприняло бред за реальность и наоборот. — Он мертв, — коротко и безэмоционально говорит Эржебет, что вызывает у госпожи Вердичь некое подобие удивления. — Правда? — спрашивает она. — Я и не знала. Только ведь сегодня в полдень утомлял меня игрой на фортепиано, правда получалось у него слишком паршиво в этот раз, да и к тому же я встретила его на лестничной площадке. Слова госпожи Вердич казались Эржебет сушим бредом. — Правда, выглядел он как-то странной сегодня. — Действительно, — криво усмехнулась Хедервари, — как же должен выглядеть мертвец? — Вот как призрак он и выглядел — так тоскливо и печально, что даже самой захотелось умереть. Госпожа Вердич уходит, что-то напевая себе под нос тихо и тоскливо. Какой-то сущий кошмар происходил последние несколько дней в её жизни, её шатало от счастья до полной апатии. Подходя к квартире всё ближе, Энржебет мерещится звук фортепиано, правда без какой-либо мелодии — бессвязный набор звуков раздавался в тишине, пока она держалась за ручку двери. Там будет сидеть за фортепиано Феликс, играть, бессвязно ударяя по клавишам, или… Хедервари всё же открывает дверь и стремительно проходит внутрь. С хлопком двери звуки прекращаются, а в пустоте квартиры повисает вопрос: — Что ты делаешь? Ответа на него не поступает, но из-за угла появляется фигура Феликса. — Пытаюсь что-то сыграть. Не получается. При своей земной жизни Феликс играл не так часто, но уж если и садился за свой рояль, который приволок из самой Варшавы, то играл с особым упованием. Потому что в целом он играл не для себя, не для соседей, а для Эржебет. — Без тебя как-то не играется. Феликс пытается улыбаться, но улыбаться получается у него не очень, хотя его попытки так и остаются безуспешными. Ему что-то мешает, что-то угнетает, что-то не дает ему быть тем же, каким он был ранее, когда был живым. — Ты с кем-то сегодня общалась, — обратился к ней Феликс. — С Наташей, — односложно ответила Эржебет. Чайник был помещен на конфорку. Газ загорелся синим пламенем. — Как она? — Неплохо. Ей идет быть в положении. Сказали, что будет мальчик. Торис хочет назвать Феликсом. Феликс усмехнулся. — Очень литовское имя, — заметил он. Из носика чайника струился пар. Эржебет привычно взяла две кружки, бросила в каждую по одному пакетику чая и затем залила кипятком. Не было мысли о том, что она занимается чем-то странным, заваривая призраку чай. Хотя вот же он Феликс, в своем свитере, пытается играть на фортепиано, совсем похож на себя. Всё ведь могло быть иначе — у нее могла быть такая же семья, как у Наташи. Эржебет была бы женой, носила уже несколько другую фамилию и вполне возможно уехала бы в Польшу. Она бы вставала на пятнадцать минут раньше мужа, готовила бы ему завтрак и обед на работу, встречала бы вечером, ходила бы по воскресеньям в церковь, как все порядочные семьи, она бы рано или поздно смогла бы забеременеть, возможно, она была бы такой же красивой, как Наташа, а муж был бы таким же заботливым. Было бы всё, как у нормальных людей, она бы жила, чувствовала, любила, но сознание поедает одно лишь осознание. Оно подкрадывается очень заметно, но бежать Хедервари некуда — двери закрыты, окна зашторены, пути к отступлению перекрыты. Остается принять все лицом к лицу, встретить смертоносную мысль в лобовую. Этого не будет уже никогда. — Мне невыносимо видеть, как ты страдаешь, — тихо произнес с горечью Феликс, подойдя к ней со спины. Не было никаких попыток сыграть на инструменте, а кружки начали немного остывать, пока Эржебет представляла себе лучшую жизнь. — Всё обрушилось в одну секунду, — произнесла негромко она. — Все планы, все мечты — всё стало бессмысленным. Феликс обнимал её со спины, свитер кололся даже через одежду. — Но мы не можем ничего сделать с этим, — заверяет ее Лукашевич и покрепче стискивает в объятиях. — Ни я, ни ты ни чего не сделаем.***
На следующий день всё началось по старому. Эржебет накинула на себя халат и, выйдя на кухню, сразу застала сидящего на подоконнике Феликса. Он даже не повернулся, когда скрипнул пол. — С утра звонили, — спокойно сказал он. — Трубку взял, но меня никто не слышал. Судя по всему, в этом мире меня слышишь только ты. Говорил он тихо, спокойно, безмятежно — определенно отрешенно — он даже не взглянул на нее. — А кто звонил? — поинтересовалась Эржебет. — Торис. Хотел с ним поговорить, снял трубку и включился автоответчик. Немного обидно, что не поговорил с ним в последний раз. Эржебет нажала на кнопку записи на телефоне. Раздался протяжный гудок, короткие помехи и следом торопливая речь Ториса: «Привет. Мне Наташа сказала, что ты была не против встретиться и поговорить. Всё-таки столько всего навалилось, я и сам едва из этой ямы выполз».***
Торис с Феликсом были лучшими друзьями. Сколько Эржебет сама была с ними знакома, эти двое всегда были вместе — дни рождения вместе, выходные вместе, работали тоже вместе. Она была бы не удивлена, если бы ей сказали, что их матери были соседками по палате в роддоме, а их клали в кроватки рядом друг с другом. Хотя они не были похожи друг на друга от слова совсем, однако дополняли друг друга — общительный Феликс и прагматичный Торис. — Не думал, что это случится именно со мной, — сказал Торис, присаживаясь на скамью. — До сих пор не могу в это поверить. Сама скамья была установлена на набережной, с которой открывался прекрасный вид на Собор. Хотя была и пасмурная зимняя погода, и промозглый ветер, вид на город всё равно оставался неплохим. Эржебет посмотрела на Ториса, друг ей показалось, что не узнавала этого молодого человека — он стал ещё более серьезным, стал ещё старше, стал строже. — Мне кажется, что это был кошмарный сон, — добавила к его словам Эржебет. — Из которого я не могу выбраться, не могу проснуться. Торис замолчал. Они знали, что чувствуют, но не знали, о чем говорить. Когда они собирались компаниями, то с литовцем они могли найти общий язык, общие темы для разговора. Сейчас же, когда связующее звено пропало, разговор не увязывался. — Просто долгий сон, — протяжно вздохнул Торис. — Иногда кажется, что вот-вот он позвонит или напишет. Я вздрагиваю каждый раз, когда кто-то звонит или пишет на телефон. Думаю, что он напишет, я даже не удаляю его номер, скажет, что есть планы на выходные, что зовет куда-то, что рассказывает что-то. Торис смотрел на нее сверху вниз, смотрел с тоской по утрате, смотрел на нее, а Эржебет с равно такой же тоской. Слова были не нужны, чтобы понять единственную истину в их ситуации: — Но этого никогда не будет. Густой клубок пара вырвался из ее уст, когда она шепотом повторила эти слова за Торисом. Ничего, что было для нее привычной частью жизни, такие как вечерние посиделки и игра на фортепиано, совместные походы в магазин — это все превратилось в ничто. — Единственное, что я уяснил в этом всём, это то, — продолжил Лауринайтис, — что жизнь на этом не останавливается. Торис повернулся к ней, и, ощутив его пристальный взгляд на себе, Эржебет вдруг неожиданно даже для себя обратила на него внимание. Торис говорил спокойно, но сейчас он позволил себе отпустить печать и немного улыбнуться. В Эржебет вскипела сильная обида, неестественно сильная и абсолютно необоснованная, бесполезная и болезненная — они ведь оба чувствуют одно и тоже, они оба потеряли близкого для себя человека, а Толис позволял себе то, что она не могла никак себе позволить. — У меня скоро будет ребенок, — зачем то донес он ей такую очевидную информацию. — мне нужно будет работать за троих, заботиться не только о себе, и на грусть, обиду, жалость к себе и злость на обстоятельства у меня не будет больше времени. Если же сейчас я снова стану изводить себя постоянными сценариями и сюжетами по типу «А что если было все иначе?» я не смогу быть ответственным за что-то. — Он был твоим лучшим другом… — хотела сказать она в укор Торису, но он тут же остановил ее. — Он и останется моим лучшим другом, но от того, что я или ты мучаемся от боли утраты, ему лучше не станет. Эржебет, он умер, ты не в силах его вернуть. В груди что-то неприятно кольнуло, сначала прокатился какой-то сильный импульс от головы до пяток и обратно, бросило сначала в холод, а потом пробрало жаром, ноги ослабли, дыхание перехватило — ей казалось, что вот-вот она упадет, но от чего? Похоже, что это было бессилие, которого она никогда не испытывала, даже в момент, когда она узнала, что Феликс мертв, она не испытала ничего подобного — это было сильнее, чем удар током, холоднее ведра ледяной воды, болезненнее удара в нос. Торис в этот момент сказал ей то, что внутренний голос твердил ей, что говорил ей даже сам Феликс, что было абсолютно очевидным, что она осознала только сегодня — он был мертв, его больше не было. — Господи, — произнесла она удивленно, прежде чем ее перекосило от безумного, такого сильно, что скулы свело спазмом, а из глаз совершенно без предупреждения потекли слезы. Она и раньше позволяла себе плакать, когда понимала на мгновение, что приготовила чай на двоих, но никто больше чай из второй кружки пить не собирался. Сейчас же на набережной она уже не плакала, а действительно начинала рыдать. Торис даже не растерялся, но протянул к ней руку, дотрагиваюсь до плеча, и Хедервари упала ему на грудь, утираясь лицом в ткань пальто. У него обязательно останется мокрое пятно на одежде, но пока Торис прижимал ее к себе крепче, унимая рыдания ее продрогшего от невыносимого холода тела. — Всё проходит, — заверил ее спокойно мужчина, — и это тоже пройдет. Он вышел вслед за Феликсом из душного помещения ресторана. На улице было, конечно, не лучше. Лукашевич звал его на какой-то крайне важный разговор. Феликс засунул руки в карманы брюк и облокотился о перила, задумчиво взглянув на темное ночное небо. Звезд, правда, видно не было из-за слишком яркого зарева полуночного города. Торис вдруг подумал — в Литве было бы видно даже полоску млечного пути. — Спустя сколько времени ты решил сделать ей предложение? — спросил Феликс, все также глядя в небо. Торис несколько опешил от такого прямого вопроса в лоб. — Примерно четыре года, — он нахмурился, — а ты зачем спрашиваешь? — Да так, — Феликс пожал плечами, — просто спрашиваю. — Ты не можешь просто спрашивать. Колись. — А тебе всё расскажи! Феликс криво усмехнулся. Поняв, к чему ведет поляк, Торис шутливо толкнул его в плечо и тихо рассмеялся. Феликс потянулся во внутренний карман в своего пиджака и тут же вытянул ладонь, зажатую в кулак. Внутри находилось что-то небольшое, и Торис уже полагал, о чем пойдет речь. — Глянь, — он протянул ему открытую ладонь, на которой в салфетке для протирки очков лежало кольцо. Небольшое, аккуратно, дорогое. — Недурно, — оценил Торис. Хотя оценщиком он был не самым лучшим. — На коробку не хватило денег. — Да иди ты, — недовольно фыркнул Феликс и тут же убрал кольцо обратно во внутренний кармашек пиджака. Торис засмеялся и наткнулся на недовольный взгляд Лукашевича. — Я у тебя, типа, хотел посоветоваться. — Как лучше сделать предложение боевой женщине, чтобы она не огрела тебя по голове сковородой? — литовец продолжал посмеиваться, глядя на розовеющие щеки Лукашевича. — Извини, я только по холодным русским женщинам. — Вспомни, сколько раз ты делал предложение Арловской, — недовольно пробурчал Феликс. — Три, — без стеснения ответил Торис, — на третий раз она все же согласилась. Поэтому мой совет — сразу падай на два колена, говори, какая она хорошая, замечательная и невероятная. Мне это, конечно, не помогло в первый раз. — Поэтому ты советуешь это мне? — поляк недоверчиво скривился, представляя, вероятно, себе не самую замечательную картину. — Поверь, она согласится, даже если ты подойдешь к ней без кольца или заменишь его на кольцо от упаковки сока. Она тебя любит. — И я ее. Торис одобрительно кивнул ему. — Гилберт удавится, когда узнает об этом. — Он удавится от зависти, потому что из всех она досталась именно мне. Эржебет всю дорогу до дома думала о том, что сказал ей Торис. Время шло, и даже люди начинали меняться. Видимо, это было тем, что хотел сказать ей Феликс — он не мог успокоиться, пока она тосковала по нему, пока она удовлетворяла свою эгоистичную потребность в жалости к себе. Ее эгоизм не позволял ему успокоится, держал в этом мире, к которому Феликс уже не принадлежал, но и не мог, наконец, почувствовать себя свободным от оков, которыми Эржебет ненамеренно сковала его. Ей стоило отпустить его, даже если она и продолжала любить его все также верно, безумно и глубоко. Феликс тоже, наверное, продолжал ее любить, но места в этом мире ему уже не было. Эржебет остановилась перед домом и подняла взгляд к окну. В нем по обыкновению виднелась чужая фигура. Она ненадолго остановилась — приходит время расставания. Она поднялась на свой этаж, открыла дверь и прошла внутрь. В темноте она даже не включала свет в комнате, а просто скинула туфли, слепо повесила на крючок в прихожей пальто и прошла в зал, где и стояло его фортепиано. Она не щелкнула кнопки включателя и зале, но молча, без лов присела за маленький стульчик около фортепиано. Клавиши были закрыты крышкой и Эржебет, облокотившись на локти, прилегла прямо на крышку фортепиано, и спустя секунду она почувствовала его присутствие рядом с собой. Подняв голову, Хедервари увидела Феликса, стоящего рядом с ней, он стоял расслабленно, непринужденно и спокойно. А еще он молчал, не произнес ни слова. — Разговаривала сегодня с Торисом, — сказала она ему, и Феликс в ответ едва заметно улыбнулся при упоминании лучшего друга. — Он сказал, что скоро станет отцом, у него будет семья и времени горевать без повода у него нет. Все внимание Лукашевича было направлено на нее, он был абсолютно безмятежным, но вовлеченным в ее монолог. — Я знаю, что держу тебя здесь, что сама тебя и себя мучаю Ты ведь не останешься здесь навсегда, этого не случится. Такое бывает только в фильмах, правда. По итогу мертвец все равно не воскресает. Она встала со стула и начала бродить по комнате, потому что находиться в одном положении было невозможно. Ее переполняли разноплановые чувства, ей хотелось то закрыть уши и провалиться, то высказать в пустоту все, что накопилось у нее. — Я думала, что эта тоска часть любви к тебе, но это, — она ткнула себе в грудь, глядя на Феликса, — всего лишь часть любви к самой себе, попытка пожалеть себя больше, чем это требовалось. Ей просто было необходимо принять это решение — отпустить его и дать свободу. — Я не смогу так дальше жить, а ты не сможешь успокоиться, наконец. Жизнь продолжается. Феликс медленно подошел к ней. На нем был все тот же свитер, в котором он был в первый день, от свитера пахло им самим, как в самый-самый первый день. У него были холодные ладони, которыми он прикоснулся к ее руке, он крепко сжал ее и повел в сторону спальни. — Ты прав, мне нужно поспать, — она устала поплелась за ним и также обессиленно упала на кровать. Феликс обнимал ее, она чувствовала кожей лица колючий ворс его свитера, ощущала исходящий от него запах и даже было нечто похожее на тепло. Было стойкое чувство, что это уже точно последний раз, что теперь точно она больше никогда его не увидит, и пока она засыпала, убаюканная его спокойствием, он негромко, как мантру повторял въевшиеся в подкорку сознания. Ее короткая колыбельная: — Всё проходит и это пройдет.***
Безмятежное спокойствие — это было первое, что ее сознание уяснило для себя, когда она проснулась. Не было ни боли, ни тоски, ни печали, ни тревоги — это все осталось позади и настолько далеко, что у нее не получалось вспомнить, когда последний раз она переживала подобное. Она проснулась все в той же позе, в которой и уснула с одним лишь исключением — она обнимала и крепко прижимала к себе колючий свитер. Она тут же попыталась вспомнить, как он оказался с ней, ведь вчера… Его хозяина уже не было в этом мире, у которого не было прав ни на его тело, ни на его душу, тело уже лежало в могиле и ожидало своего часа восстать на Суд, а душа… А душа, наконец, освободилась и успокоилась — тревога и тоска больше его не держали здесь. Этот факт Эржебет приняла удивительно легко, просто как аксиому, как-то, что она не могла изменить. Ей пришлось сжечь себя дотла, чтобы перестать изводить и себя, и чужую душу. Но от этого было так легко. Она села на кровать, все еще держа в руках чужой колючий свитер. Он был странного розового оттенка, объемным и теплым, казалось бы, даже хранил теплоту его прежнего хозяина. На нем ещё были невнятные узоры, бирка «Polska moda» и какое то незаметное пятно на груди. Она прижала его к себе, вдохнула немного пыльный запах и, наконец, решила попробовать — что получится? — надеть на себя. Он не был ей впору, рукава были длиннее на половину кисти, горло высоким и полы низкие — радовало, что он в действительности не был колючим, а вполне себе мягким. Всё было обыденным, за исключением только одного — его не было рядом — но и это больше не приносило ни боли, ни печали ни отчаяния. Она взяла одну кружку с полки, заварила одну кружку чая, приготовила одну порцию завтрака. Феликсова кружка теперь заняла место на самой верхней полке в самом дальнем углу. Она все делала в одиночку и для одного, словно бы даже ее тело вполне физически осознала, что Феликса больше нет, и более того оно повторяло в каждом действии — жизнь продолжается. Она совершенно спокойно пошла на работу, заводила с коллегами совершенно нормальные беседы, улыбалась и смеялась. Феликс хотел этого — он хотел, чтобы она продолжала жить, хотел, чтобы она больше не тосковала и не культивировала в себе боль. Торис, Гилберт, Ольга — они улыбались и Эржебет вместе с ними тоже. Жизнь продолжалась. — Так и когда там. — протянул Гилберт, стоя у автомата с кофе в компании Хедервари и Лауринайтиса. — Ещё пару месяцев, — заверил его Торис. — Пора начинать учиться быть хорошим отцом. Новый человек — новая жизнь. — И как ты его назовешь? — спросила вдруг Эржебет. Торис на секунду опешил, грядя на кофе в пластиковом стаканчике, но затем просиял и улыбнулся. — Феликс. Феликс Лауринайтис. Эржебет улыбнулась вместе с ним, а затем посмеялся и Гилберь. Новую жизнь, которая вскоре должна была увидеть свет, должна быть названа Феликсом. Жизнь и вправду продолжалась. На выходе вечером в лифте за локоть ее поймал Гилберт. — Мадама, вы бы хоть лифт придержали, — нарочито недовольно пробормотал Бальшмидт. — Таки и зажать могло. — Ножками бы топал до первого этажа, — в поддержку разговора ответила Эржебет, нажимая кнопку первого этажа. Спустя секунду дверца лифта закрылись и он двинулся по направлению «вниз». Гилберт ненадолго затих. Было подозрительно не слышать от него ничего несколько секунд их уединенного состояния, правда, через некоторое время он сам заговорил. — Слушай, у меня тут есть братишка, но ему совсем не везет с людьми. — Что за братишка. Гилберт пожал плечами. — Да так, — он попытался скрыть азарт, — метр восемьдесят, жгучий брюнет с зрением минус полтора, музыкант, надежда венского симфонического оркестра, который приторговывает квартирами. — Звучит, как «Кот в мешке». — Могу дать его номер. — У меня нет шанса отказаться, ты все равно заставишь меня его записать и позвонить ему. — Разумеется. Они рассмеялись, а жизнь продолжалась. Придя домой Эржебет непринужденно заварила одну кружку чая, приготовила одну порцию ужина. Чуть позже он достала один бокал вина и налила в него только для себя. Взяв в руки мобильный телефон, она, немного осмелев от алкоголя, набрала номер, который ей почти насильно (нет) впарил Гилберт. «Риелтор» — высветилось у нее в списке контактов. Разум говорил ей подождать, а азарт велел нажать на кнопку вызова. Она всецело доверилась своему желанию найти новые приключения. — Добрый вечер, Родерих, вы что-то говорили про ресторан венгерской кухни. Жизнь продолжалась. Скоро застоявшаяся зима должна была смениться весной, город должен был снова начинать цвести. В прошлый вечер они проговорили несколько часов и закончили только тогда, когда оператор отключил ей связь из-за того, что деньги на счету абонентской связи уже закончили. Она собралась достаточно быстро, хоть в прошлые разы она всегда опаздывала на пару минут, пока Феликс уже стоял в дверном проеме, ожидая ее. Несколько минут она простояла одетой, ожидая, как из-за угла появится автомобиль — серебристый десятилетний мерседес — и ей придется выбегать из квартиры. Так и случилось. Он еще пару раз нажал на клаксон, чтобы Хедервари уже точно едва ли не выпрыгивала от волнения. Выйдя на улицу, она застала его уже около пассажиркой двери. Нечто неведомое заставило ее посмотреть на окна своей квартиры, и страх сковал ее полностью из-за того, что она ожидала там увидеть — призрак Лукашевича стоял там — однако же в окнах она увидела лишь часть занавесок и тень от кружки, оставленной на подоконнике. — Что-то случилось? — обеспокоенно спросил Родерих. Это было облечение, теперь точно они друг друга отпустили. — Да так, — она улыбнулась, — проверяла, точно ли я выключила свет. Жизнь продолжалась и, возможно, в этой жизни ей предстоит любить кого-то также верно, безумно и глубоко.