Сикомора ублажает взор. Ствол и ветви её подобны цвету полевого шпата. Когда она зеленеет и цветет, листья её подобны бирюзе, их оттенок подобен фаянсу. Наступает благое время, приходит срок-и она полна прекрасных плодов, лишь любовь слаще их. И в её тени, под говором речных пучин, играли пальцы на струнах арфы, щипками собирая и отпуская, проводя лишь кончиками ногтей, до нежно-томного треска. Подобно Адамо-Евовскому опыту, древо познания добра и зла жертвовало свои плоды на нечто грандиозное, каплями стекало по подбородкам, размачивая плёнку на губах. Душистый аромат стоял на всю округу, а персиковый вкус оседал на корне языка, запечатывая происходящее в историю. Будь у человека годовые кольца — каждое сияло бы своим цветом и своим привкусом; солнечно-пряные воспоминания не прекращаются, лишь усиливаются, раскрывают своё присутствие гроздьями винных ягод — ещё не забродили, но дышать как раньше уже не получается, до одури пьянят.
Влюблённый в раба чинуш меняется, так же, как и меняется общество — под стать ему. Благословлённый не только именем, но и самой богиней Бастет, Карим нашёл себе пристанище под ветвями сикоморы, на мягких юношеских чреслах, кожа коих пропахла финиковым элем от их недавних игрищ с алкоголем: кто больше выпьет, кто не поморщится, кто не прольёт весь напиток от смеха из-за внезапной щекотки. Победителем был явно Маскини, иначе не объяснить потупившийся расфокусированный взгляд старшего, чьё внимание сплошь и полностью было поглощено чужими волосами; указательным и средним пальцами он касается лоснящихся от миндального масла волос, и аккуратно начинает накручивать длинную прядь коричневых каскадов, то потирая, то перебирая, но взор до последнего не отводил, пока, набравшись смелости, не переключился на очи цвета рясы, и окончательно не замер, затаив дыхание на секунду:
— Ты ведь знаешь, что твоё имя тебе не подходит? Вообще. Ни в какую. — старший говорил быстро, возможно даже тараторил, боясь, что его может перебить лёгкое дуновение ветра, или же внезапно упавший рядом с ними плод, а возможно и вовсе сердце застучит барабанами, сбивая ритмы жизни ещё сильнее. Под конец оближет свои губы, соберёт остатки ещё недавнего сладострастия вдоль уголков, и обнажит зубы, ожидая дальнейшего вердикта.
«Господин, Вам не нравится моё имя? С ним что-то не так, Господин.» — мёд на уши льётся, остается только не захлебнуться в потоке этой сладкой лавины, теперь и действие эля меркнет постепенно, так как нашлась мания поинтереснее.
Послышался стон. Не томный, но с испариной и вожделением, после которого хочется губы бантиком сомкнуть и поддаться соблазну, но всё, что остаётся, это перевернуться на живот, расставить руки по обе стороны от тазовых костей Маскини, и произнести с животной хрипотцой.
— Это имя не для тебя, но так как оно твое — мне нравится. — юноша по неволе робеет, и сразу же сгибает колени, чтобы быстро их прижать к своей груди, выстраивает какую никакую баррикаду, но лишь на первое время, пока не найдет у себя в голове ответ на чужие вопросы.
— А ты так не считаешь? Может мне стоит сменить твоё имя?
«Вы… Слишком добры ко мне, Господин» — руки крюки овивают лозами талию юную, к себе в охапку сгребают, да ближе прижимают, окончательно разрушая все стены между двумя любящими телами. Раньше они так далеко не заходили, ведь непозволительно было рабам таять в объятиях своих господ, но сегодня можно. Сегодня они убежали из сада, на самую окраину, ближе к реке, где только редкие волны и богиня Хатхор могли слышать два сердца бьющихся в унисон. Карим не просто пьянеет. Нет. Он возвращается к животному началу, и словно дикий кот, вжимается в мягкие телеса, точно также, как вжимался бы в дикую мяту, чтобы вдохнуть дивный аромат и окончательно сойти с ума. Младший смеётся и в ответ жмётся, не с меньшим удовольствием, но с большим теплом и лаской. Созданы по образу и подобию, словно пазл, они дополняют друг друга не только характерами, но и туловищами; настолько уж удобно происходил симбиоз троп их судеб, что переплетались те не в хаотичные узлы, а как реки — впадали одна в другую, сочетая изгибы тел правильно и крепко.
«
Имя… Господин…» — Карим на секунду отрезвел, чтобы схватить своей широкой ладонью правую щёку парня, что была поодаль, к себе голову его ближе притянуть, и уткнуться носом в изгиб шеи, прямо туда, где она срасталась с ключицами и плечом, и дальше на выдохе произносит:
— Мой Разуи.
Любовь это — лекарство от одиночества, которое милостивые Боги даровали людям. Одиночество нельзя вылечить, но можно заглушить, прям как изжогу, чтобы на время не беспокоило. Но эта болезнь становится более устойчивой, и с каждым разом требуется антибиотик посильнее, чтобы точно выжечь все болезнетворные бактерии, одним залпом — не получается, что-то да остаётся. Наверное, именно из-за этого люди ищут свою любовь до последнего дня жизни, меняют партнёров, пока не надоест, или пока болезнь не перейдет на конечную стадию, на стадию той самой мерзопакостной тоски. Но это не об этих двоих. Их любовь была не лекарством, а спасением. И после признания нового имени, когда юноша что-то произнесёт неслышно, едва двигая губами и чуть ли не плача, Карим одним указательным пальцем скинет с плеча возлюбленного полупрозрачную ткань, и зубами вдавится в мягкую кожу, как настоящий хищник, чуть ли не вгрызаясь с жадности; челюсти сдавливает, полотно смуглое на себя оттягивая, и оставляет яркий след, который хотелось выжечь в шраме, да повиднее, чтобы когда они оба будут в Дуате, богиня Хатхор замолвила за них словечко, в доказательство показала бы этот след духовный, и две тёмные субстанции душ соединились бы вновь в один большой ком, но в этот раз не объятий. С каждым вздохом тела липнули лишь сильнее, словно зыбучие пески — двигаться опасно, но они не из тех, кто будет слушать наставления взрослых, и их ладони находят друг друга, а пальцы сплетаются в немом «люблю», после которого жизнь меняет свой курс, и после смерти они детьми будут бегать средь тростникового поля, под солнечным взором Иару, и на душе будет теплее обычного.
— Моя мечта.
Они друг перед другом нагие — душой раздетые. И точно так же, как спадают завесы вуали с их чувств и эмоций, с головы Карима вниз покатился ненужный парик, делавший из простого человека невесть какую знать, а с плеч младшего заструилась тонкая пелерина; под ней был усех из листьев оливы и персеи, а также лепестков василька и мака. У старшего в таком же стиле был выполнен браслет. Это их запретная любовь. Пока никто не видит, и пока они возлюбленные, а не господ и раб. Длани придержали грудную клетку, аккуратно притягивая туловище к устам Каримовским, и затем, коротким движением, язык проходится вдоль кожи, там, где ложбинка меж груди, где покоится сердце каждого грешника, и ровно в том же месте оставляет горячий поцелуй, вжимаясь чёрной макушкой в телеса любимые.
—****—
Каждый из них готов был поклясться, что час назад плоды сикоморы не были настолько сладкими, как сейчас. Словно сахар на нёбе собирается в кучку. Быть может, раз Боги не могут любить сами, они вливают свою любовь в других, чтобы хватило вдоволь; наполняют опустевшие бокалы из-под вина, заставляют фрукты сочиться в истомной феерии вкусов. И, возможно, лёгкая прохлада от вечернего ветра перестала обдувать тела разгоряченные, потому что Боги побоялись нарушить хоть на секунду таинство этих бренных душ.
