О, белые розы...

Тёмно-яркое утро воскресенья. Полшестого. Ранняя рань. Ну кто просыпается во столько в выходные? Синее небо, будто открывшийся от ветра шатëр, нависало над сонным городом, явно считающим, что пять утра – время отходить от сладкой неги только лишь птицам, звонко щебечущим панихиду по ушедшей ночи под окном. Яростное пламя ещё не вошедшего в свои права рассвета растеклось по горизонту красными языками и уже посветлевшим кусочком белого неба с почти что чёрными ещё не растворившимися тучами в свете только-только собирающегося восходить солнца. — Фёдор, ты так и будешь весь день сидеть у окна? Мы уже выходим. Ты собрался? – слух выхватил слова, сказанные спокойным, низким и статным мужским голосом. — Да, собрался, – ответил мальчишка лет шестнадцати с виду, невероятно худой и достаточно высокий. Угольно-чëрные волосы, аккуратно расчëсанные, ниспадали, считай, до самых плеч. Чёрный вязаный свитер с высоким горлом и слишком длинными рукавами, чёрные брюки с широкими отворотами внизу. Он, то есть этот юноша, создавал впечатление того самого ворона, мирно сидящего на кресте маленькой кладбищенской часовенки, своим хмурым зловещим видом невольно навевающий какое-то невообразимое подобие любопытства, кое могут создавать вокруг себя лишь существа необыкновенные и существа загадочные. Парень слез с широкого подоконника, на котором часто любил сидеть и читать книги в свободное время, взял с прикроватной тумбочки телефон и вышел из своей полутёмной комнаты во светлую прихожую, где уютно горел мягкий свет от иногда подмигивающих лампочек в узорных завитках декора. В прихожей встретили его родители. Мать с нежностью подала ему шубу, при этом умудрившись немного его обнять. Этот для неё обычный жест Фёдору принципиально не нравился: как маленького ребёнка лелеют, честное слово. Но и возразить означало бы лишнее приперательство и неуважение, а родителей своих, как известно, обязательно нужно уважать. Выйдя на улицу, юноша поправил ушанку и огляделся: двор, отражающий густоту ещё не ушедшей полностью ночи, простирался во всё видимое пространство квартала. Длинные хрущëвки, синей серостью отражающие небо, зажигали медленно редкие огоньки в окнах. Снег под ногами, свежий, нетоптанный, блестел переливами хрусталя, полностью облепливал носки сапог. В привычном молчании семья двинулась в путь. В их походах рано утром только это, в основном, и нравилось Фёдору: молчание. Он любил своих родителей, но также любил и то, когда о существовании этих людей напоминали лишь тихие шаги и хруст снега где-то сбоку или сзади. Так было намного спокойнее. Наконец, пройдя несколько занесённых улиц, уютных дворов и пустынных дорог, вышли они к высоким кирпичным воротам, от которых отходила длинная чёрная ограда, цепью обвивающая территорию с большим красивым храмом в центре. Вокруг росли деревья, изогнутыми ветками своими сплетающимися друг с другом и с чёрными прутьями забора. Фёдор трижды перекрестился и поклонился, складывая вместе три пальца и твердя давно заученное: «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое...», перифериями зрения замечая, как подошедшие к нему родители также складывают пальцы и крестятся. Скрипнувшие ворота отъехали в сторону, разрезая дугой снег на недочищенной дорожке. Втроём они направились к храму, вновь перекрестились и вошли, наконец, в тёплое помещение. Вход в священное место озаряли белые светильники в тканевых абажурах со свисающими кисточками. Касса, за которой восседала милая старушка в платочке, являла глазу многочисленные церковные украшения: крестики, кольца, браслеты, серьги, подвески. Все они выполняли роль оберегов, и всех их аккуратно развесили на прозрачном стекле, дабы покупатели видели, знали и больше бы соблазнялись купить хоть что-то из этого. Различные иконки дополняли ассортимент: в рамках и без, деревянные и картонные, закрывающиеся и открытые, с молитвой и без, большие и чуть ли не с ноготок. Они находились уже внутри той стеклянной коробочки, ларька, в котором была касса и вместе с ней милая старушка. Фёдор, разглаживая в руках белый мех своей ушанки, наблюдал, как его отец, засунув за пазуху шапку, достаёт кошелёк, говорит что-то старушке, которая ему в ответ лишь бренчит старческим голосом: «Здравствуйте, здравствуйте, Михаил Андреич». А потом к кассе подходит и мать Фёдора, оправляющая полы чуть задравшейся от ходьбы длинной юбки. Видимо, и она что-то себе снова присмотрела. Какое-нибудь очередное кольцо. Старушка и ей говорит: «Здравствуйте, здравствуйте, Марья Фёдоровна». Когда Михаил Андреевич отошёл, купив полдюжины тонких жёлтых свечей, та заметила и юношу, поздоровавшись с ним также, как и с родителями. Фёдор ей кивнул и проговорил тихое «здравствуйте». Они отошли от ларька, прошли притвор и оказались в просторном помещении, всюду расписанном сюжетами из Библии. Под высоким куполом собрались все двенадцать апостолов, а в самом верху, в самом центре – Иисус Христос. Фёдора всегда завораживало, смотря на эти акриловые фрески. До начала литургии оставалось ещё немного времени. Михаил Андреевич и Мария Фёдоровна ставили свечи Святым Петру и Февронии. Юноша поставил свечи за хорошую учёбу перед Сергием Радонежским. Сквозь цветные витражи хмурым синим потоком проблëскивало небо. Запах ладана кружил голову. Воск мерно плавился, огоньки играли, танцуя на лёгких дуновениях ветра от проходящих мимо людей. Народ начинал всё больше подтягиваться. Вышел священник, объявляя о начале литургии. Верующие слушали, молились и крестились. Прошло некоторое время. Начали подходить с исповедью. Отец Фёдора мягко подтолкнул сына к священнику, мол, может, хоть в этот раз примешь полное участие. Но тот помотал головой. Заставлять его не стали. «Бог и так видит и знает все мои грехи, которые, может быть, простит. Если я расскажу их людям, пусть даже проводникам Божьим, то меня не поймут, не примут и точно не простят. К сожалению, так устроены люди и с этим ничего не поделать», – с некоей грустью глядел он на священника и своих исповедующихся родителей. Конец причастия оставил во рту сладкий вкус вина и безвкусный – просфоры. Священник, последний раз обращаясь к толпе, осенил всех крестным знамением со словами: «Всегда, ныне и присно, и во веки веков» Люди стали потихоньку расходиться или ставить свечи, молиться святым. Фёдор, отвернувшись от иконостаса, как и всегда при выходе, запрокинул голову чуть назад и внимательно рассмотрел картины Страшного суда, пугающие прихожан и нарекающие их не свершать никаких грехов. «Вот что меня ждёт», – в очередной раз думал парень и, глубоко вдыхая ладан, направился за своими родителями, уже успевшими затеряться где-то в притворе. Попрощавшись со старушкой на кассе, семья Достоевских, а именно так звались они по фамилии, вышла на улицу, которая значительно успела посветлеть за время их пребывания в храме. В лёгком благоговейном молчании, до традиционности обычном, они двинулись обратно в свою квартиру в одной из унылых хрущёвок. Фёдор оглянулся на храм: оранжевое солнце, взошедшее на небеса, заревом проплывало по горизонту, над самыми куполами, блестя в них и крестах не угасающим огнивом. Что-то до невозможности трепетное пробудила в душе эта картина умиротворения.

***

Вечер. Михаил Андреевич уже как часа два ушёл на благотворительство. Мария Фёдоровна только недавно закончила все свои хозяйские дела и сейчас прилегла подремать в вольтеровском кресле в зале. Фёдор, сделав все возможные уроки, уселся читать книгу на подоконник, включив светильник. За окном мирная темень рассекалась огнями окон, машин и вывесок. Строчки красивых слов пролетали перед глазами одна за другой. Внезапно на лежащий рядом телефон пришло какое-то сообщение. И книга сразу как-то стала не шибко интересной, чтобы продолжить её чтение сию минуту. Достоевский долго глядел на замудрëнное для русскоязычного человека имя приславшего ему сообщение пользователя. «Вот, ты, – мысленно обратился он к нему, – человек, который значит для меня много больше, чем вера. И ты даже не догадываешься об этом». В конце концов, открыв сообщение, Фёдор прочитал несколько слов, начинающихся даже без привета и не заканчивающихся сердечком. «Выйди прямо сейчас из подъезда», – гласило послание. Достоевский ответил лаконичным «Для чего?» Взаимного ответа на вопрос так и не последовало. Юноша даже снова взял в руки отложенную книгу, продолжая чтение с того места, на котором его прервали. Но тут, через минуты три пришло ещё одно сообщение от того же пользователя – Дадзая Осаму. Фёдор увидел на экране какие-то символы и цифры вперемешку с буквами. И тут же вскочил с подоконника, бросая книгу и хватая телефон. Это сообщение не было никаким кодом, никаким шифром и точно уж не могло нести в себе какой-то определённый смысл. Этим оно и пугало донельзя. Вдруг что-то произошло? Что-то случилось? Может же быть такое? Например, если человек, умирая, захотел бы написать другому сообщение, то вряд ли бы хорошо попадал по клавиатуре... Стараясь не думать о таких радикальных вещах, Достоевский быстро накинул шапку и шубу, даже не застëгиваясь, и, тихо, чтобы не разбудить спящую мать, открыл дверь и выбежал из квартиры. Как можно быстрее пробежав все девять лестничных пролётов, он распахнул массивную подъездную дверь и вышел на морозный воздух. Вечер двора у крыльца освещался белым фонарём и персональным солнцем Фёдора, в данный момент держащим в руках целый букет белых, как сама чистота, роз. Достоевский, всё ещё переводя дыхание, смотрел на своего любимого человека, который лучезарно улыбался встрече и комично шморкал отмëрзшим красным носом. Белые хлопья снега чуть ли не сугробами оседали на его не покрытой шапкой голове и на бежевом лёгком пальто, в котором он так и проходил всю зиму вплоть до самого февраля и уже вряд ли поменяет его весной. А может и летом не поменяет. Кто знает этого сумасшедшего? — Я думал, что-то случилось, – проворчав, Фёдор шагнул ближе к Дадзаю и крепко обнял. Ведь с самой пятницы не видались. — Ну, вообще-то случилось, – высокий юноша с коричневыми непослушными волосами, лежащими кудрями как попало, приобнял его в ответ и, не заканчивая фразу, выдержал театральную паузу. – Видишь, розы купил. Для тебя. — Романтик. И куда я их дену? – Фёдор отлепился от плеча Осаму и, не обращая должного внимания на цветы, стал отряхивать с головы своего возлюбленного все наметëнные сугробы снега. — Поставишь в вазу на подоконнике, будешь любоваться и вспоминать меня, – Дадзай остановил руку Достоевского и преподнёс к своим губам, нежно целуя тыльную сторону ладони. Тот, склонив голову на бок, сузил карие, насыщенные до нереальной красноты, глаза. — Ты что, начитался французских романов? – фыркнул Достоевский. — А стоило бы? – оживился шатен, поддерживая шутливый тон разговора. — Точно нет. Они простояли так ещё какое-то время, делясь новостями и мыслями. Закончилось всё тем, что Осаму, рассказав занимательную историю про какую-то бабку, что вышла из подъезда и, увидев его с цветами, подумала, что это для невесты, сердечно поцеловал в губы Фёдора и на прощание прошептал ещё кучу всяких нежностей. ...Теперь широкий подоконник использовался не только для сидения, но и для вазы с тремя идеальными в своих белоснежных лепестках розами. Мария Фёдоровна проснулась и, сладко потягиваясь и зевая, прошла мимо комнаты своего сына. Она шла в ванную, дабы вновь уложить в божеский вид растрепавшуюся причёску, но заметила Фёдора, сидящего просто так на подоконнике в позе лотоса. — Ты сделал уроки? – спросила она, зевая. – Открой окно, у тебя очень душно. И тут она заметила ещё и вазу с цветами. Сразу позабыв про причёску, она зашла в комнату сына, как-то странно улыбаясь. — Феденька, это для твоей девушки? – она подошла ближе и, полюбовно глядя то на Достоевского-младшего, то на розы, погладила сына по чëрной макушке. Она и не ожидала, что её всегда черствый на чувства отпрыск может завести любовный интерес. Феденька на это уже придумал ответ: — Нет, матушка, вы ошибаетесь, – он говорил «вы», потому что в их семье всегда было принято так обращаться к старшим. – Это для вас цветы. Я вышел подышать воздухом, а увидев на витрине эти цветы, сразу подумал о вас. Решил сделать вам подарок. Пришлось нагло врать, смотря в глаза своей ещё даже больше осчастливившейся от этой новости матери. Как известно, грех всегда тянет за собой и другие грехи...