♡
18 февраля 2024 г. в 22:23
В тот день с самого утра шел снег.
Небо было уже затянуто тучами, когда Тома проснулся. За тонкой бумажной дверью было тихо. Указания слугам раздали еще вчера, и теперь в имении клана Камисато осталось лишь трое: он сам, молодой господин и госпожа Аяка. Та, впрочем, тоже должна была скоро покинуть дом.
— Дела Трикомиссии, — сказала она вечером накануне, неопределенно поведя плечиком. Тома сидел за ее спиной, пока Аяка расчесывала волосы перед сном, обиженно вздыхая, когда дергала саму себя слишком сильно. Тома же аккуратно и быстро латал ее кимоно, которое госпожа очень любила и все еще отказывалась менять. Впрочем, на людях она в нем не появлялась, а потому легко позволила себе подобный каприз.
Он не всегда понимал ее желания, но отчаянно старался. Это Аяка была той, кто сделал так, что клан Камисато стал домом и Томы. А потому он помогал ей всем, чем только мог, заодно развлекая рассказами о мощеных улицах Мондштадта, гигантской статуе Архонта и сурово возвышающемся соборе, чей шпиль просматривался поверх крыш с любой точки города. Она вежливо улыбалась ему, откладывая гребень, подтягивала ноги к груди, садясь на футон и жадно ловила каждое слово. Тома рассказывал, что только вспоминалось, выкапывал из недр сознания то древние легенды, то байки, которые слышал в «Хорошем Охотнике». Аяке нравилось все.
Она засыпала под его рассказы, но Тома не раз и не два различал осторожные шаги за отделявшей их от всего остального поместья тонкой бумажной дверью. И каждый раз дожидался, когда они затихнут окончательно.
Камисато Аято гордился тем, что никто не мог поймать его за руку.
Ему Тома каждый день приносил обед, слушал мучительные вздохи, когда тот откладывал наконец испачканную в туши кисть, ловил внимательный и цепкий взгляд из-под полуопущенных ресниц и шутливо грозил накормить господина комиссара лично. С ложечки.
— А ты не боишься, что я однажды соглашусь? — спросил его как-то Аято, и Тома, неожиданно даже для себя, вспыхнул до корней волос.
Но к своей чести, аккуратный чайничек в его руках не качнулся достаточно сильно, чтобы расплескать чай мимо пиалы.
«Тогда я спрошу, какая ложка вам нравится больше всего», — думал он уже засыпая на теплом футоне. И в очередной раз пожалел о том, что достойный ответ пришел в голову позже, чем нужно.
И все-таки видеть тень улыбки на тонких губах молодого господина было бесценно.
Он теперь много работал, разбирая оставленные отцом дела, контролировал Сюмацубан и очень часто засиживался допоздна, оставляя на собственный сон чуть больше пяти часов. Слуги не беспокоили его, скользя тенями лишь тогда, когда пора было подавать еду или отмыть от клякс стол. Осмеливался только Тома.
— Молодой господин! — звал он, прежде чем раздвинуть фусума.
— Уже разве пора? — Аято становился рассеянным к вечеру, и эмоции на его лице становилось куда легче прочесть. — То-ома, — тянул он, — еще пять минут.
И Тома кивал и оставался, пристально следя за часами, а потом конвоировал его до спальни.
Вчера случилось так же, но Аято был задумчив сильнее обычного. И Тома не мог не спросить:
— Что беспокоит вас, молодой господин?
— Завтрашний день, — он ответил сквозь зевок, прикрыв рот ладонью. — Ты сделал все, что я сказал?
Тома кивнул. Он не просил ничего необычного, лишь доставить пару писем: одно, с поклоном, в клан Кудзё, другое — под камнем за лавкой с кимоно. Мол, оттуда его заберут те, кто нужно. Тома сотни раз выполнял такие поручения, но впервые Аято задал ему вопрос.
— Что-то случилось?
Аято покачал головой. Он задержался на пороге спальни, еле слышно вздохнул и обернулся.
— Тома.
— Да, господин?
— Ты можешь уйти назавтра тоже.
Тома моргнул. Раскрыл рот, чтобы ответить, но тонкие бумажные двери уже сомкнулись, скрывая от него Аято.
Утреннее солнце рассыпало лучи по деревянному полу, в воздухе кружили пылинки. Пахло морозно и свежо, а с кухни доносился аромат куриного бульона и трав. Подадут завтрак, а потом дом опустеет окончательно. Тому еще со вчерашнего дня покусывало беспокойство, и теперь оно усилилось, когда он не услышал привычных шагов слуг, даже зная, что так и должно быть. Он поднялся, убрал футон на полку, сначала свернув его, и отправился умываться, решив, что прохладная вода быстро избавит что от тяжелых снов, что от волнений. И почти оказался прав.
Он заглянул к Аято, получил привычный кивок — тот не слушал его совсем, зарывшись в бумаги. Узнай кто, что комиссар грызет кисть, когда думает… Потом помог собраться госпоже Аяке и проводил ту до города, а потом свернул и спустился ниже, в рабочий квартал.
Здесь ему всегда дышалось свободнее, несмотря на дымок из кузни, яркие вспышки и свист, какой бывает, когда летит вверх фейерверк. Остро и сочно пахло рыбным бульоном, еще — свежим хлебом и томатами. К ногам притерся холеный белый кот, прошел, прижимаясь боком, обвил ногу самым кончиком хвоста и изящно прыгнул на перила, уставившись на Тому круглыми светлыми глазами.
— Кто это у нас тут? — он пошел следом, бездумно потянулся ладонью. Кот боднул его, прикрыв глаза, и с достоинством подставил горло, пока Тома аккуратно почесывал его.
Он не взял с собой никакой еды, и теперь было слегка неловко от того, что кота нечем угостить. Но тот и не думал жаловаться. Будто бы понимал, что Тома оказался здесь случайно.
Снег медленно кружился, ложась светлыми пятнами на скаты крыш. Мимо сновали люди, пряча руки в плащах. У огромной сакуры в центре квартала дула на замерзшие руки пара детишек. Из их ртов рвались облачка пара, но домой они не спешили. Тома прикрыл глаза, слушая городской гул.
Он бы соврал, если бы сказал, что не скучает по Мондштадту.
Госпожа Аяка спрашивала его вчера, и отчего-то в сердце поселилась печаль. Он тосковал по ароматам пихтовых лесов, по рыбалке в Сидровом озере и по возможности влезть прямо на верхушку статуи Архонта Ветра, пока не заметила и не поймала стража. Еще ребенком он втихую пытался забраться на самый верх, несмотря на запреты матери, но так ни разу и не смог посидеть в ладонях Барбатоса. Как и раскрыть планер после, чтобы спуститься с непринужденной легкостью на зависть остальным.
Теперь возвращение домой казалось какой-то далекой и несбыточной мечтой. С другой стороны, что его там ждало? Да и мысль о том, чтобы оставить брата и сестру Камисато казалась неправильной.
Тома вздохнул.
В короткой куртке становилось холодно, и он обернулся, ища куда бы зайти погреться.
Внизу прогрохотала повозка, раздался громкий окрик, и кот изящным прыжком нырнул в ближайший куст, с которого посыпались бледно-розовые цветы. Тома обернулся, вглядываясь в сплетения сломанных веток и покачал головой: кто-то будто нарочно драл его из земли. Вокруг валялись растоптанные бутоны и почти по центру зияла дыра, сквозь которую просвечивал дальний берег. Он всмотрелся в розовые лепестки и прикусил губу.
Камелия ярко выделялась на снегу, его крупинки попали в сердцевину распустившегося бутона и не таяли.
Наверное, нужно вернуться в поместье, подумал он.
Инадзума дышала за спиной, рассыпая снег по плечам. В волосах его уже набралось изрядно, и они, тонкие и легкие, мгновенно промокли, облепив лоб. Тома думал было взять с прилавка тростниковую шляпу, но небольшая очередь заставила его передумать. Он растер плечи, встряхнув головой и поспешил обратно домой.
Измятые лепестки все еще стояли перед глазами.
Может быть он зря волнуется.
Вот только…
Молодой господин никогда столь настойчиво не предлагал ему покинуть имение.
Стражи у ворот не было, и сад был пуст. На веранде завывал ветер, а через бумажные двери не лился свет.
Может быть он просто в дальней комнате, подумал Тома, но смутное волнение уже отвоевало его мысли себе и с каждым ударом сердца становилось все сильнее. Может быть он зря это, и господин Аято всего лишь принимает очень важных гостей. Некоторые дела требовали строгой конфиденциальности, и Тома понимал это, но… В глаза бросилась сломанная пика, и кровь в момент отлила от лица, сделав его похожим на призрака. Она лежала у ограды, утонув в истоптанном песке и частично укрытая зеленью. Кусты вокруг были измяты, на песке темнело и пахло мокрым железом пятно. Тела не было, но длинная полоса пригнувшейся травы, которая тянулась к дальней стене поместья, говорила только об одном.
Дыхание сперло, Тома обшарил взглядом двор, приметил клочок ткани, зацепившийся за скамью, грязные следы и выщербины на перилах. Он не успел подумать. Чуть поодаль был черный ход, ведущий к оружейным складам под поместьем. Тома бегом рванул туда, наскоро стянул первую попавшуюся пику со стойки и ткнулся прямо в наглухо запертую дверь. Он стукнул кулаком, дерево жалобно скрипнуло, и Тома помчался обратно, к центральному входу в имение.
Руки дрожали, но он только крепче перехватил копье, хрипло выдохнул, с силой толкнул дверь плечом и, не ожидав, что та легко откроется, чуть не полетел на пол, наделав шума. Створка захлопнулась за спиной с ехидным скрипом, но Тома не обратил внимания.
Внутри было мертвенно спокойно. Серое солнце едва освещало коридор, проникая сквозь затянутые бумагой окна, а зажечь лампы было некому. Сухоцветы стояли нетронутыми, и кэсы были на своих местах, как и пара катан между ними.
Из дальних комнат тянуло холодом, и Тома двинулся прямо туда, стараясь не шуметь. Впрочем, был ли в этом смысл теперь? Он все ускорял шаг, комната за комнатой, беспокойно оглядывался, ища скользящие по сторонам тени Сюмацубан или кого другого. О том, что один мальчишка с копьем ничего не сможет сделать подготовленным воинам, он не подумал. Страх за молодого господина дышал ему в шею.
Холодком тянуло от токономы. Отсюда еще не выветрился аромат камелий, и другой, тяжелый. Ровно тот же, что на улице, и Тома обмер, когда увидел цепочку мокрых капель внизу. Алых.
Нет.
Нет. Нет. Нет. Нет!
Он перехватил копье удобнее, аккуратно потянул в сторону тяжелую створку, готовый, кажется, к чему угодно. За бумагой мелькнула тень, и, как только фусума с рывком и грохотом съехала в сторону, в шею Томе уперся тонкий водяной клинок.
Он не успел сказать ни слова, только растерянно смотрел в глаза Аято, который непривычно коротко тянул воздух в легкие и не опускал дрожащей руки.
— Это я, — сказал Тома хрипло, и клинок обрушился вниз, замочив ему сапоги.
— Ты вернулся, — Аято жадно всмотрелся ему в лицо. На его щеке алела тонкая царапина.
Тома глянул через его плечо. Два трупа на полу, еще три — подальше, у окна. Человека из Сюмацубан он узнал сразу, остальные же… Черные тени без имен и знаков. Слов толком не было, одни лишь вопросы, задавать которые он не имел права. У Аято был какой-то непривычный диковатый взгляд. Он отошел в глубь комнаты, не поскользнувшись на залитом водой полу. Пахло сыростью, а татами были розовыми от пропитавшей их крови.
— Молодой господин…
Аято опустился на одно колено рядом с трупом, наскоро обшаривая его. На Тому он не смотрел, но тот видел угол сжавшихся губ и то, как он стискивал пальцы на темной ткани.
— У моей семьи сейчас тяжелые времена, — негромко сказал он. — Если не хочешь впутываться, то уходи сейчас.
— Я…
— Просто уходи.
Аято пронзил его взглядом, и Тома попятился.
— Мне нужно подумать, — он выдохнул облачко пара. — Потом. Вы ранены.
А потом опустился на колени рядом, выронив копье. То упало с глухим звуком, а Тома нашарил в кармане платок и осторожно прижал к чужой щеке.
— Сначала здесь нужно прибраться, — он ободряюще улыбнулся, хотя сердце колотилось так, будто хотело избавиться от клетки ребер и сбежать в новую жизнь, без волнений. — Пока я все еще ваш слуга, — слова давались с трудом, да еще и Аято следил за каждым его жестом. Будто Тома мог в любой момент пырнуть его кинжалом. — Госпожа Аяка… Нужно справиться до ее прихода.
Он попытался убрать руку от щеки, но Аято накрыл его ладонь своей, будто что-то понял чуть раньше, чем оно сформировалось у Томы в голове.
— Да. Нельзя пугать сестру.
Он был слишком близко. Светлые брюки теперь были мокрыми до колен, как и у Томы, длинные рукава расплылись в лужах на полу, как крылья скатов, и пепельные с голубоватым отливом волосы слегка завивались, пропитавшись влагой.
И глаза. Почти прозрачные, острые, как пара льдинок.
— Мне нужно позвать целителя.
— Нет. Ни в коем случае.
— Но, — под взглядом Аято Тома сдался. — Тогда посмотрю сам, — он бросил осторожный взгляд на чужое плечо. Там разошлись плотные слои ткани, не сдержав натиск лезвия, и теперь они пропитались кровью, которая натекла вниз тонким ручейком. — Но не здесь.
Он сурово сдвинул брови, поднялся — пальцы выскользнули из-под чужих — а потом протянул Аято руку. И тот принял ее, поморщившись, когда вставал.
Он шел, слегка подволакивая ногу, и Тома плелся рядом, готовый чуть что подхватить его, но не потребовалось. Он привел Аято в купальню, туда же принес свежие бинты, антисептики и, на всякий случай, иглу и нить. Зашивать людей, наверное, так же несложно как вещи? При мысли о том, что, возможно, придется, его пробрала дрожь, но Тома упрямо отогнал мысль прочь. Кто позаботится о молодом господине, если не он?
Аято ждал его, сидя на низкой скамье около купальни. Он смог снять пиджак, скроенный по фонтейнской моде, но не более того. Кровавое пятно поплыло сильнее от движения.
— Как быстро мы перешли от кормления с ложечки к тому, что скоро я останусь перед тобой полуголым, — Аято слегка растянул губы в улыбке. — Нечестно.
Тома возмущенно фыркнул. Достойный ответ снова не пришел в голову сразу, а потому он отщелкнул чужой ремень, и только потом, когда взялся аккуратно вытянуть из брюк слои рубашек, сказал:
— Вы так стремились к этому, молодой господин, что на такую важную встречу не решились хоть как-то защитить ведущую руку.
— Может быть, таков был мой замысел.
Тома не поднял головы. Ткань распахнулась, обнажая сильную бледную грудь с аккуратными ореолами сосков. Пришлось упереться взглядом в ключицы, но лучше не стало. Он помог Аято освободить одну руку, потом, под тихий болезненный стон, другую. Рана была чистой, и Тома искренне пытался смотреть только на нее, пока аккуратно промывал кожу. Снова набухла кровь, собираясь рубиновыми каплями по краям, но скоро перестала. Тома зажал ее пропитанной антисептиком тканью и плотно перевязал. Сердце снова колотилось как безумное. Аято буравил его взглядом, будто в душу хотел заглянуть, и Тома боялся посмотреть в ответ.
У него не было никакого решения, а молодой господин только этого и ждал.
— Тома, — он мягко позвал, и пришлось поднять голову. Царапина ярко выделялась над родинкой около губы. Вниз тянулся кровавый росчерк, будто коротко мазнули кистью по щеке и оставили так. — Все в порядке. Все живы.
Не так.
Это он должен успокаивать. Он должен быть опорой, чтобы хоть как-то отплатить за все то добро, которое… Это клан Камисато принял его, без роду, без племени. Это Аяка учила его местным обычаям, а Аято — держать удар с честью. Они одели его, дали приют. И теперь просто уйти? Оставить молодого господина разбираться одному со смертями, с предателями, с целой Инадзумой, в один миг отвернувшейся и ставшей угрозой?
Он потянулся и осторожно вытер чужую щеку пальцами. Аято прикрыл глаза, на мгновение превратившись в того, кем являлся по факту: слишком молодой, едва ли выпорхнувший в жизнь подросток. Тома и забыл, что младше него всего на год, и отчего-то сразу стало проще.
Он глубоко вздохнул, потянулся промокнуть чужую щеку снова, и Аято послушно потянулся к его рукам.
С бедром и правда не было ничего страшного. Сильный ушиб, который пройдет за пару недель. Так что Тома помог дохромать до спальни, расстелил футон, и остался, потому что Аято попросил.
Он будто повзрослел на десяток лет за вечер.
Они оба.
— Почему ты вернулся? — чужой голос прозвучал надтреснуто.
— Забеспокоился.
Тома сидел на татами, опираясь плечами на стену. Аято лежал подле, плотно закутавшись в одеяло. На тумбе мерцала свеча, ее пламя дрожало от дуновения прохладного ветра, тянувшегося из приоткрытого окна.
— Как будто… По наитию решил вернуться.
— И не убежал. А стоило.
Тома вздохнул.
— Молодой господин. Почему вы гоните меня прочь?
Он неопределенно повел плечом. В светлых радужках отражалось подрагивающее пламя.
— Считаю возможные потери. Иногда лучше знать что-то заранее, тебе не кажется? Так не расстроишься, когда что-то действительно потеряешь.
Он говорил об этом весь вечер, с удивительным упорством давя на больное. Под сердцем копилось вялое раздражение, высказывать которое Тома не спешил. Не имеет права, во-первых. Может быть ошибается, во-вторых.
— Хватит, — он тихо попросил. — Если бы я знал что-то заранее, я бы… — и растерянно умолк.
Он бы что? Увез Аяку подальше? Закрыл бы Аято от удара? Был бы тем парнем из Сюмацубан, который лежал со сломанной шеей за стенами поместья?
Аято покачал головой.
— Расскажи о Мондштадте, — вдруг попросил он. — Что в нем такого особенного?
— Люди, — Тома выпрямился и потянулся. От долгого сидения затекла спина. — В этом городе можно все. Ты буквально свободен. Нет такого количества правил и норм поведения. Ты не обязан жить птицей в клетке, можешь просто уйти. В любой день, в любой час.
— Но ты уехал в Инадзуму.
— Отец научил меня верности. Тогда я думал, что верность — это привезти ему любимого вина из одуванчиков. Но моя лодка утонула, а меня море выбросило прочь. Вы знаете.
Аято приподнялся, подпер ладонью щеку. Тонкое одеяло соскользнуло с плеча, но он не спешил прятать его обратно. В доме было тепло. Пока молодой господин готовился ко сну, Тома успел прибрать в токономе, как мог, и включить обогрев. Снаружи все еще падал снег
— А что ты думаешь сейчас?
— Что верностью не стоит разбрасываться легко.
Аято кивнул.
— Она дорогого стоит. Особенно сейчас…
И охнул от боли, когда неловко повернулся. Тома встрепенулся, склонился к нему, ведь сидел совсем рядом, куда ближе, чем это было прилично, но странным просьбам молодого господина он перестал удивляться еще в первые пару месяцев, а потом и подавно.
— Я помогу, — он отчего-то понизил голос. Чужое дыхание долетало до него, оседая чуть выше ключиц. Аято приподнялся, садясь, Тома не отпрянул назад, совсем позабыв о том, что это все зашло слишком далеко за рамки приличий, но молодой господин не спешил его одергивать. И если бы Тома знал его хуже, то сейчас решил бы, что Аято жадно всматривается ему в лицо, будто запоминал до последней черты. Мысли вымело из головы.
— Поможешь.
Тома моргнул, потянулся, чтобы убрать прядь светлых волос от чужого лица, но Аято повернулся, и пальцы скользнули по его губам. Притягательно мягким.
— Я… — он в один миг охрип, а потом ощутил подушечками маленький поцелуй.
От загривка вниз метнулись мурашки, а шок и сомнение отразились в его взгляде. Тома вдруг разом вспомнил все шутки на грани, просьбы остаться и то чувство, мелькавшее на долю секунды, когда он говорил, что сегодня его внимание принадлежит госпоже Аяке. Могла ли это быть?..
Осознание обрушилось на него потоком и только сильнее запутало. Аято ждал, и тень того чувства мелькала в его жестах, взглядах, прорывалась наружу словами.
— Молодой госпо…
— Аято, — поправил он. И голос тоже оборвался хрипотцой.
— Аято.
А потом он поцеловал Тому. Неспешно, с чувством, и он не мог не ответить, утонув и растворившись в нем без остатка. Одеяло сползло с плеч окончательно, никто из них не попытался удержать. Кожа Аято была горячей на ощупь, Тома прильнул губами к его шее, повел губами вверх, до уха. Молодой господин вцепился ему в плечи, стиснул дрожащие пальцы на лопатках, потом соскользнул ладонью вниз — под футболку, почти впился в кожу, и Тома послушно наклонился ниже, касаясь губами ушной раковины.
— Вот так, — шепнул Аято. Его ладонь запуталась в тронутых солнцем волосах и так и осталась, он кусал тонкие губы и жмурился, пока Тома неторопливо целовал изгиб его шеи. Плечо так и манило укус, и он не стал себе отказывать. Аято шумно выдохнул, прижав его к себе за затылок, и Тома укусил еще, до того, что оставил лунки, а кожа внутри налилась краснотой.
Свеча догорела, оставив их наедине.
Аято сгреб в горсти его футболку, потянул на себя, вовлекая еще в один поцелуй. Он совершенно безжалостно сжимал его грудь через тонкую ткань, и пощипывал соски, отчего Тома резко вздыхал, а его поцелуи становились совсем кусачими.
— Вот так, Тома, — шептал Аято ему на ухо. Повязка на плече пропиталась кровью, но никого из них это не беспокоило.
По пояснице прошлись сильные пальцы.
— Еще, — и Тома подчинился, оставляя укус на груди. — Еще, — влажный горячий язык прочертил дорожку вдоль живота. Тома неловко, но с рвением вжался в него лицом, пока Аято шумно втягивал воздух ртом, когда он кусал и лизал, и бессильно гладил Тому по волосам, потом — от скулы к носу, когда тот поднялся. Посмотрел в глаза жарко и горячо и поцеловал, выпивая душу.
Хорошо, что в доме не было никого, кроме них.
Аято оказался громким. Он исстонался, изгибаясь под ласками, а Тома никак не мог перестать, зажимая его запястья, оставляя багровые поцелуи на коже, и неожиданно нежно тянул ртом соски. Аято оставил его без футболки — прорвал ногтями — а потом и вовсе приказал снять. И от его властного голоса, у Томы поджались пальцы на ногах, и встало крепче прежнего. Он бездумно терся о чужое бедро, и Аято прижимал его ладонью, обрисовывая пальцами по контуру твердый член.
— То-ома, — его голос звучал ревниво и жадно. — Еще.
И даже ни на секунду не всплыла мысль, что можно отказать. Как вообще в принципе можно было ему отказать? Такому отзывчивому, горячему, бесконечно невероятно прекрасному? На мокрый лоб налипли волосы, Аято стянул с него повязку, и челка упала на лицо.
Тома покорно раскрыл рот и больно держал Аято за бедра, пока он дрожал и толкался, сплел пальцы с чужими, сведенными судорогой удовольствия, брал его так глубоко, как только мог, и смотрел, смотрел, смотрел… Глаза в глаза, пока Аято хрипел:
— Не смей останавливаться, Тома. Тома! То-ома!..
От звука собственного имени, а еще других, мокрых, скользких, разум покинул его окончательно. Вдоль позвоночника с нажимом прошлись сильные пальцы, горло саднило, а с уголка рта стекало семя. Аято повалил его на спину, легко седлая. Тома дернул завязки штанов, когда Аято слегка приподнялся. Член покачивался у живота, с головки капало, собираясь в ямке чуть ниже пупка. И Тома едва не двинулся головой, когда Аято взял его, выглаживая обеими руками, а потом направил в себя. Он до синяков стиснул пальцы на бледных бедрах, надавил, Аято шлепнул его по рукам, качнулся, тело прошило острое удовольствие, а потом задвигался, заполошно и жадно. Внутри него было скользко, будто готовился, будто все это было частью странного плана. Они сбивались с ритма то и дело. А потом Тома обнял его, смял под себя, и Аято застонал на одной ноте, когда Тома подхватил его под коленями. Видят Архонты, он пытался осторожнее, но горящий взгляд пригвождал, не давая оторваться, а в уши лилось:
— Я не говорил тебе — ах!.. Еще!
Он прижался к соскам горячим ртом, и Аято больно тянул его за волосы и стискивал коленями. На лопатках остались длинные ровные царапины, которые заживут уже к утру, но сейчас — горели огнем, как и все нутро. И Тома не смог бы остановиться, даже если бы Аято приказал ему. Но тот не пытался.
Тома делал все, как тому хотелось, податливо склонялся за требовательным поцелуем, изучал рот, на контрасте нежно, и в груди ломался лед от чужих горячечных стонов. Аято сжимал его в себе так сильно, бесконтрольно скользил ладонями по плечам и зарывался в волосы, убирая с лица соломенную взмокшую челку.
— Молодой господин, — позвал он, и Аято уставился на него совершенно безумный, — вы так кричите, что нас могут услышать патрули на дороге.
Шепот коснулся уха, Аято всхлипнул, дернул его за волосы, вжал лбом в свое плечо, и Тома задвигался в нем неглубоко и быстро, отчего он завыл в голос. Тома впился в него поцелуем и почувствовал наконец чужую сладкую дрожь, которая срезонировала в собственном теле.
Это было похоже на агонию. И не хотелось, чтобы она заканчивалась, оставшись в памяти ярким пятном, изнеможденным и слабым «Тома», болью в изодранных лопатках и пустотой в голове.
Аято посмотрел ему в глаза и потребовал:
— Еще.
И через минуту уже спал, судорожно стиснув его спину.
Тома высвободился, осторожно обтер его и себя и неловко обнял, ткнувшись подбородком в затылок. Аято нашарил его ладонь, крепко сжал и тут же расслабил пальцы.
И наутро он, конечно, никуда не ушел.